Валерий БАРИНОВ: «Медные трубы без огня и воды – опасное испытание»

Популярность – опасная штука
– Валерий Александрович, каким критериям должен отвечать сценарий, чтобы вы согласились сниматься?
– В нем должны быть сцена или кусочек диалога, от которых у меня обрывается сердце. Фильм должен взволновать зрителя, он должен заплакать или засмеяться. Так и в сценарии: читаешь, и вдруг – раз, что-то за душу зацепило. Вот такой у меня странный критерий. Кроме того, существуют обязательства перед людьми. Воспоминания о работе с Леной Николаевой над фильмом «Абориген» были очень приятными. И когда она пригласила меня на съемки «Ванечки», я согласился, не раздумывая.
– Как вы сами пережили дефолт и события девяносто восьмого года, изображенные в этом фильме?
– По ходу движения современной истории я два раза становился нищим. В 1991 году и в 1998-м.
В 98-м году казалось даже не так страшно: у меня были три картины в работе. Я приехал из Крыма, потратив последние деньги, совершенно спокойным: в Инкомбанке лежало 17 тысяч долларов. И вдруг дефолт, и я  понимаю, что у меня не просто нет денег, а  не на что купить молока. В театре был отпуск, а в какую картину ни сунусь, все говорят – денег нет. Человек, который уговорил меня положить деньги в Инкомбанк со словами «Если что, я сам возьму и тебе отдам», в отъезде, приедет через неделю. Так за эту неделю я два раза выезжал «бомбить». Просто чтобы купить в дом еду.
 – Вас пассажиры узнавали?
– Нет, я прятался. Надо сказать, что если озаботиться тем, чтобы тебя не узнали, можно этого добиться. А можно пройти так, что тебя узнают все, даже тот, кто не знал. Самое большое неудобство узнаваемости – отсутствие публичного одиночества, которое творческому человеку необходимо. Как хорошо идти в толпе, где тебя никто не знает, и наблюдать за людьми. Сейчас для меня это почти невозможно. Потратив усилия на то, чтобы тебя не узнали, становишься  несвободным.
Когда по телевидению шли «Петербургские тайны», мне не было проходу. Играл я сволочь, и люди на меня реагировали по-разному:  кто с ненавистью, кто с восторгом. Чаще с ненавистью. Все равно как Брежнев, который после «Семнадцати мгновений весны» спрашивал у актрисы Градовой, как ее дети себя чувствуют. Так и тут. Простой народ ведь и побить может. А через некоторое время я как футбольный болельщик прилетел в Инсбрук и понял, что меня тут никто не знает. Это было таким счастьем! Я купил на улице сосиску с булкой, шел, ел и чувствовал себя свободным. Хотя скоро меня увидели наши болельщики… Но это было уже неважно, с ними я мог и пива выпить. Популярность вообще опасная штука.
Я очень боюсь за своих маленьких партнеров по «Кадетству». Они ездят по стране, их всюду приглашают. Я им говорю: ребята, вы на краю пропасти. Медные трубы без огня и воды – опасное испытание.
– Есть ли у вас рецепт, как избежать пропасти?
– В Щепкинском училище я репетировал водевиль, и он у меня не получался. Педагоги Виктор Коршунов и Наталья Шаронова успокаивали: «Твой водевиль не смешной, зато философский».
Я думал, они просто меня жалели. И решил: отыграю – и уйду из артистов. И вот вышел на сцену, еще ничего не успел сказать, а зал стал хохотать. Помню, как Николай Александрович Анненков, председатель государственной комиссии, стучал по столу и просил остановиться: хотел отсмеяться, а потом смотреть дальше. А я ходил по сцене и боялся, что вот после следующей фразы все точно поймут, что я бездарь.
С тех пор сорок с лишним лет  работаю в театре и кино, а этот страх до сих пор живет во мне. Но вместе с тем живет и уверенность, что могу сыграть, как уже говорил однажды, телефонную книгу. Самое главное лекарство от зазнайства – понимание, что сегодня ты на вершине славы, а завтра можешь провалить роль. Хотя не могу сказать и того, что лишен тщеславия… Меня спрашивают: «Что вы чувствуете, когда люди подходят  к вам на улице?» Я отвечаю: «Они улыбаются, а раз улыбаются, значит, им хорошо». Уже за это я люблю свою профессию.
«Атмосфера» ушла из кино   
 – Валерий Александрович, что вы думаете о современном кинематографе?
– Думаю, что главная беда его в том, что чем больше компьютерных эффектов он использует, тем больше уходит из него атмосфера.
Я понимаю, что дети и молодежь – главные потребители кинематографического продукта, что эффекты  – для них, но меня это беспокоит.
Я с трудом досмотрел фильм «Титаник». Падающая капля, ее звук – это здорово. А вот красиво уходящие на дно герои у меня вызывают улыбку. Я боюсь смотреть современные фильмы про войну. Скажем, «Звезда» – очень хорошее кино. Смотрел его с интересом. Потом ко мне подошли ребята, которые снимались в фильме, – Леша Панин, Игорь Петренко. Я говорю: «Хорошее кино сняли, молодцы. Но к Великой Отечественной оно никакого отношения  не имеет». Там нет ни запаха той войны, ни атмосферы, вот в чем все дело.
К сожалению, атмосфера уходит и из театра. А создается она и на сцене, и на экране живыми человеческими отношениями. Жизнь человеческого духа – вот главное. А полет пули или как входит нож в человеческое сердце, как оно бьется и затихает – на меня никакого впечатления не производят.
– Одну из своих недавних ролей вы сыграли в очень «атмосферном» фильме Ларисы Садиловой «Ничего личного».
– Для меня эта картина стоит особняком. Считаю ее одной из лучших снятых за  последние годы. В отсутствие всяких эффектов. Лариса во время съемок поменяла исполнителя роли главного героя, так я «влетел» в картину, когда она снималась полным ходом. Поэтому работать мне приходилось в основном с подсказки режиссера. Мы с ней очень хорошо понимали друг друга.
Эта работа меня удивила, потому что, когда я смотрел фильм в первый раз, думал: этого артиста не знаю и играть так, как он, не умею. У меня было ощущение, что это кто-то другой играет про меня. Смотрел картину шесть раз, никогда такого не было. Потом просто запретил себе ее смотреть, возникло странное чувство, что сам за собой подсматриваю. Мне очень нравилось первое название картины – «Подсматривающий». 
   Мысли о «волчатах» помогают – Вы играли себя?
– Мы всегда играем себя. Но я ведь в принципе не знаю, какой я. Даю массу интервью, но, по большому счету, все, что мы говорим, неправда. Перед объективами телекамер я чувствую себя, как перед зеркалом. А зеркало – самый большой врун. Оно никогда не отражает тебя таким, какой ты есть на самом деле. Мы настраиваем себя перед зеркалом, чтобы видеть такими, как нам хотелось бы. Я научился давать интервью, я хороший рассказчик, но сам-то хорошо знаю, где прикидываюсь.
– А насколько вы были искренни, снимаясь в советских историко-революционных фильмах?
– Я играл героев-революционеров (скажем, Подвойского в «Красных колоколах») не чаще, чем подлецов. Однако, как бы мы ни относились к тому времени, вера, которую в нас вдолбили с детства, жива. Так что мне не сильно приходилось прикидываться. Самое главное в нашей профессии – суметь сделать так, чтобы судьба героя тебя обязательно задевала. И еще необходимо вспомнить, что сценарии в советское время писали хорошие сценаристы, которые владели самым важным для драматурга – мастерством диалога. К сожалению, сейчас мало хороших кинодраматургов. Режиссеры в основном сами пытаются писать сценарии.
– Существует ли, с вашей точки зрения, такое понятие, как «женская режиссура»? 
– На самом деле испытываешь удивительные ощущения, когда работаешь с женщиной-режиссером. Возникает конфликт полов – в плане внутреннего мироощущения. Лариса две недели мучилась, прежде чем задать мне вопрос: «Герой переспал с героиней или нет?» Я говорю: «Да, конечно». Мой уверенный ответ ее поразил. «А я все думала, решится он или нет». Одно ощущение мира – у женщины, другое – у мужчины, и пропасть, которая лежит между двумя этими созданиями, и близость их – непостижимы.
– Что вам помогает в трудную минуту: природа, семья, искусство?
–  Раньше помогали мысли о маме. А сейчас – знаете, есть такая поговорка: волка ноги кормят. Спрашивают: «Почему вы так много работаете?» – «Волка ноги кормят». – «Когда же этот волк наестся?» Я отвечаю: «А волчата?» Вот мысли о волчатах и помогают.