Последнее само по себе было сенсацией. То, что Евгений Евтушенко родился на сибирской станции Зима, знают все, кто держал в руках любой из его многочисленных сборников. Пожалуй, никто другой с такими подробностями, вплоть до интимных, не отразил в своем творчестве зарифмованные факты собственной биографии. Впрочем, и незарифмованные тоже: его «Автобиография», в хрущевские времена опубликованная на Западе, после скандала с пастернаковским «Доктором Живаго» едва не стоила поэту высылки из страны. Помнится, гневные призывы к этому, поданные в обычаях того времени как «возмущенный голос широкой общественности», появились на страницах «Комсомольской правды» и других массовых изданий. Заголовки типа «Куда ведет хлестаковщина», «С кем вы, господин Евтушенко?» угрожающе намекали на врагов социалистического лагеря, в стане которых из–за своей политической близорукости оказался морально неустойчивый поэт.Не дожидаясь высылки за пределы Родины или в лучшем случае ссылки куда–нибудь в «ягодные места» своего детства (позже под этим названием выйдет книга его прозы), опальный поэт по собственной воле отправляется в места не столь отдаленные, но расположенные на достаточном расстоянии от Москвы, чтобы в столице на какое–то время забыли о его существовании.
Опубликованным вскоре в журнале «Юность» циклом стихов о зверобоях и рыбаках Севера добровольный изгнанник вновь напоминает о себе. А написанные одна за другой большие поэмы «Братская ГЭС» и «Казанский университет» не только возвращают их автору былую славу, но и создают ему имидж прижизненного классика...
Надо ли говорить, что просторный кабинет тогдашнего редактора журнала «Неман» Андрея Макаенка, пригласившего Евтушенко в Минск, не смог вместить всех желающих послушать именитого московского гостя. Одно дело — выступление на широкую публику и совсем другое — доверительный разговор в «своем» узком кругу коллег–литераторов. Ожидалось, что поэт познакомит собравшихся с новинками из неопубликованного, под которым следовало понимать нечто «этакое», не пропущенное цензурой. Ведь и приехал он сюда не просто так, а в связи с выходом свежего номера «Немана» с первой публикацией поэмы «Под кожей статуи Свободы», что было весьма престижно для белорусского литературного журнала, осмелившегося напечатать произведение, не «завизированное» московскими цензорами. Пожалуй, только Макаенок с его авторитетом драматурга, вхожего в самые высокие кабинеты, мог тогда решиться на такую дерзость.
Ответов на вопросы, которые задавала гостю любопытная до всего писательская публика, вполне хватило бы на так называемое коллективное интервью — этим приемом иногда пользуются журналисты, когда нет возможности лично побеседовать с героем будущей публикации. Но я решил попытать счастья, и хотя доступ к «высокому телу» после окончания встречи был затруднен, все–таки сумел пробиться сквозь плотное кольцо желающих получить у знаменитости заветный автограф.
Выслушав мою просьбу об интервью, поэт сказал, что прямо сейчас едет с компанией Макаенка к нему на дачу, и предложил присоединиться, чтобы побеседовать на месте. Я вежливо отказался, зная по рассказам знакомых, побывавших на знаменитом ранчо радушного Андрея Егоровича, размах его гостеприимства. Мы условились побеседовать в гостинице «Минск», где остановился Евгений Александрович.
В назначенное время я постучался в его номер. Дверь открыла дама, и я поспешил извиниться за нечаянную ошибку, но тут же услышал из глубины комнаты знакомый голос, приглашающий войти. Оставалось воспользоваться этим приглашением. Хотя, помнится, мне трудно было скрыть свою неловкость. Но хозяин и его симпатичная гостья, неизвестно каким образом опередившая меня в столь ранний час, явно не испытывали смущения. Мне не сразу пришло в голову, что она могла оказаться здесь значительно раньше.
Такая, прямо скажем, нештатная ситуация совсем не располагала к серьезной беседе о современной поэзии, к которой я приготовился. Тем более что дама, чье лицо показалось мне знакомым, явно не собиралась уходить, а, напротив, поудобнее устроившись в кресле, тем самым выражала явное намерение поучаствовать в предстоящем разговоре. Стоило отказываться от коллективного интервью вчера, чтобы согласиться на него сегодня! Но сложившаяся ситуация давала ясно понять, что побеседовать с поэтом с глазу на глаз вряд ли удастся.
Но и его лицо, еще хранившее отпечаток бурно проведенной ночи, явно не располагало к обстоятельному разговору. Большинство моих глубокомысленных вопросов, побуждающих к анализу современной поэзии и ее проблем, так и осталось в блокноте. Вместо того чтобы обдумывать новые вопросы, которые не показались бы моему взыскательному собеседнику банальными, я мучительно вспоминал, где я видел эту даму...
В итоге разговор, пущенный на самотек, свелся к недавней поездке московского гостя с Макаенком и неким генералом, обеспечившим в качестве транспортного средства военный вертолет, на Гомельщину, где поэт встретился со своими многочисленными родственниками. Оказалось, что Евтушенки составляют чуть ли не половину населения деревни, название которой через много лет с трудом вспомнила мать поэта: Хомичи. Связь с белорусскими родственниками прервалась во время войны, и вот сейчас самый знаменитый из евтушенковского рода приехал, чтобы восстановить ее.
Гостю и его спутникам устроили пышную встречу, но оказалось, что стихи именитого родича здесь никто не читал. Кроме девочки–школьницы, которая удивленно воскликнула, узнав, что песня «Хотят ли русские войны» написана на его слова: «Так это вы и есть?»
То, что я услышал и о чем позже рассказал в интервью, напечатанном на страницах «Вечернего Минска», десять лет спустя Евгений Евтушенко повторил уже в художественной, хотя и нерифмованной форме, в поэме «Мама и нейтронная бомба». Хотя эта поэма и отмечена Государственной премией, она, пожалуй, менее известна, чем «Казанский университет» и «Братская ГЭС». Рассказ о встрече с белорусскими родичами занимает здесь целую главу, и мне хочется процитировать хотя бы небольшой отрывок, по которому можно судить о характере всей поэмы.
Мы въехали в Хомичи.
Деревня была пуста,
но ни один замок не висел ни на чьей двери.
«Почему нет замков?» — я спросил у деда.
«Ды няма ничога, каб хаваць...»
«А где же люди?» —
«Усе на поли...»
Мы вышли на поле,
и я увидел
копавших картошку детей и женщин,
а еще я увидел — впервые в жизни —
младенцев,
еще ходить не умевших,
но по полю
ползающих
с пользой —
выгребая пальчиками картошку.
И какая–то непостижимая сила
меня толкнула
к махонькой ловкой старушке,
которая, взяв за шкирку мешок,
наполненный наполовину,
встряхивала его,
как сонного пьяного мужика.
«Вы — Ганна?»
«Ну, я буду Ганна... — она отвечала,
вытирая руки о старенький сарафан. —
А вы будете хто?» —
«А я — ваш внук Женя...» —
«Ды як жа ты Женя?
Хиба ж ты с голоду не помер на войне у Маскве?» —
«Не умер...»
И тогда она взвыла на целое поле:
«Людцы, бяжыце сюды!
Кровиночка наша знайшлася!»
И заплакали Андрей Макаенок
и генерал ВВС,
когда ко мне побежали женщины
и поползли младенцы,
все — с незабудочными явтушенковскими глазами...
Перечитывая эти строки сегодня, пытаюсь найти ответ на вопрос: почему поездка в белорусскую деревню Хомичи сопрягается в поэтическом воображении автора с картинами ядерного апокалипсиса? Через несколько лет чернобыльская туча накроет сотни белорусских деревень. Что это, случайное совпадение или предвидение, которым, говорят, Господь одаривает блаженных и гениев?
Наверное, не одному мне приходилось слышать четверостишие, приписываемое то ли Долматовскому, то ли Евтушенко: «Я Евгений — ты Евгений, я не гений — ты не гений»... Дальше цитировать не буду по причине, понятной тем, кто знает окончание этой не совсем пристойной эпиграммы. На мой взгляд, поединок между этими двумя соперниками, каковыми они вроде бы никогда и не были на литературном поприще, вряд ли возможен в принципе. Просто фигуранты, говоря спортивным языком, относятся к разным весовым категориям.
Не буду утверждать, что Евтушенко — гений, но его имя удачно и, думаю, небезосновательно рифмуется с этим словом. Последнее я понял только тогда, когда сам «запал» на стихи в том возрасте, когда, согласно пушкинскому определению, «лета шалунью–рифму гонят, лета к суровой прозе клонят». Великий русский поэт рано сделал такое признание. Евтушенко было тридцать семь, когда мы встретились, но этот возраст, к счастью, не стал для него роковым, как для Пушкина и Байрона, Маяковского и Рембо...
Прожив еще почти столько, он многое успел и многого достиг. Причем не только в поэзии. Написал роман «Ягодные места», высоко оцененный таким мастером современной прозы, как Валентин Распутин. Сыграл в кинофильме «Взлет» роль Циолковского, поставил два фильма по собственным сценариям — «Детский сад» и «Похороны Сталина». На стихи Евтушенко Дмитрием Шостаковичем написана знаменитая 13–я симфония («Бабий Яр») и вокально–симфоническая поэма «Казнь Степана Разина». Поистине афористичная строчка «поэт в России — больше, чем поэт» относится прежде всего к ее автору.
В одном из интервью по случаю недавнего семидесятилетия, отвечая на вопрос: «Лучшая пора вашей жизни?», юбиляр ответил: «Она, надеюсь, впереди, когда я закончу трехтомник антологии русской поэзии». Объемистый однотомник «Строфы века» больше чем на тысячу страниц для минского издательства «Полифакт» Евтушенко составил где–то в начале 90–х, и эта великолепно изданная книга уже стала раритетом. Автор десятков поэтических сборников, отец пятерых сыновей от четырех жен («у меня все жены были редкие и замечательные. И у нас никогда с ними не было серьезных ссор, просто я вел кочевую жизнь, много ездил... Но все мои дети от разных браков знают друг друга и собираются вместе»), он действительно многое успел. И дай Бог ему здоровья, еще многое успеет, если всерьез надеется, что лучшая пора жизни еще впереди.
Под конец вернусь к таинственной незнакомке, которая по воле случая ассистировала мне во время интервью с Евгением Евтушенко. Поистине все тайное когда–нибудь становится явным! Через несколько лет, уже работая на телевидении, я неожиданно столкнулся с ней в студийном коридоре. Мы кивнули друг другу как старые знакомые, хотя, что называется, не были представлены. Позже, познакомившись уже с соблюдением всех формальностей, я напомнил, где мы когда–то встречались. Она могла бы сказать, что это ошибка, что я просто обознался, но не сказала, а только многозначительно улыбнулась.
Когда–то, не зная имени, я про себя окрестил ее Музой. Но на самом деле незнакомку звали... Имею ли я право открывать это имя? Думаю, за истечением срока давности мне простится такая вольность: ведь с тех пор прошло больше тридцати лет. Итак, она звалась Натальей. Почти по Пушкину. К тому же Николаевной. Через некоторое время начинающая поэтесса, оказавшаяся дочерью довольно известного белорусского литератора и переводчика, подарила мне тоненькую книжицу — сборник своих стихов, кстати, очень неплохих.
Общение со знаменитым поэтом явно пошло ей на пользу. А я свои стихи так и не напечатал.
Только теперь, с опозданием на тридцать с лишним лет, мне стало ясно, кто из нас на той давней встрече с Евгением Евтушенко оказался «третьим лишним».
