Вот вы говорите, что театральная среда — это немодернизированный колхоз «Завет Ильича», полузаброшенная научная станция, где каждый из осоловевших ее обитателей — кто в лес, кто по дрова и правды не добьешься, деревня Обломовка. Или село Степанчиково, живущее в страхе перед очередным сочинением Фомы Опискина. Хорошо, не говорите — думаете. А я вам докажу обратное, что театр наш — веселее Бродвея, мудрее «Ленкома» и добродушнее театра кошек Куклачева. Гибче и прозорливее соседей. Как говорится, сиди на берегу и жди, когда мимо проплывет труп твоего врага. Или хотя бы его ботинок. «Кто враг?» — возмущенно спросите вы. Да хотя бы дурной вкус перестраховщиков и очковтирателей от искусства, не выветриваемый столетиями.
Сидит ночами при лучине, чтобы конкуренты не засекли, Олег Павлович Табаков и вымарывает вместе с художественным советом из пьес, идущих на сцене МХТ, ненормативную лексику. Чтобы выскочить как черт из табакерки в новом сезоне: опля, сезон открыт! Коллеги руками развели: говорят, замысел в иных вещах без трехэтажного нарушается, дальше первого этажа — не сдвинуться, а Табаков им — «жираф большой — ему видней». При том, что сам некоторое время нацеливал постановщиков на что–нибудь «остренькое», со словцом, с живинкой, уверяя, что театр — это вообще–то зеркало, и он не может сидеть в своей первобытной пещере и не реагировать на общественные катаклизмы, должен их отражать и бла–бла–бла. Сейчас хитрый кот Матроскин опять в первых рядах, вооружил себя тусклой фразой: «Закон надо исполнять». А вот прикажут из репертуара Виктора Астафьева прибрать — за беспросветность, Михаила Шишкина за то, что в трудную годину бросил родину и женился на швейцарке, Вампилова — за поклеп на систему общепита в пьесе «Прошлым летом в Чулимске», Володина — за очернение института семьи в драме «С любимыми не расставайтесь» — тоже уберете?
У нас мат не запрещен, но и используют его крайне редко. Исключительно как художественное средство. Ну, допустим, что и скажет Сергей Чекерес в спектакле «Только для женщин» крепкое словцо на вторую букву русского алфавита — не покраснеем. Но и подначивать не будем: мол, давай, Серега, действуй. Нет, отведем в сторонку в антракте и тихо скажем: «Не увлекайся».
В России же с нецензурщиной действительно давно переборщили. Это был уже какой–то угар, кровавая лексическая баня — им бравировали и тем самым затерли, затеребили, как первичные половые признаки у «Медного всадника» в Санкт–Петербурге. Герои Константина Богомолова в приезжавшем в Минск «Лире» уже не матерились, а просто разговаривали матом. Кто пил сердечные капли после спектакля? Пожали плечами и разошлись. Так и здесь, хотя, может быть, я не прав — назревала ситуация, когда мат из театра выветрился бы сам собой.
Теперь чувствую себя пациентом санатория или другого больничного заведения, когда смотрю по телевизору, например, «Даун Хаус», где в финале герой Юозаса Будрайтиса, ставший нам еще ближе и роднее после картины «Белые росы. Возвращение», характеризуя князя Мышкина в исполнении Феди Бондарчука, с обреченностью в голосе говорит, ставшее крылатым: «Сказочный д...» (далее — по тексту). Вместо этого слышу какой–то мышиный писк с экрана. Мне кажется, это серьезное ущемление авторских прав режиссера Романа Качанова и Будрайтиса как актера, вложившего в эту реплику столько сарказма и чисто прибалтийской сдержанности.
А «Изображая жертву»? Даже если не брать популярный финальный монолог милиционера, а вспомнить рассказ героини Лии Ахеджаковой про водителя троллейбуса. Помните? «Я у него спрашиваю: «Простите, ваш маршрут идет по улице Малышева? А он мне: «А х... его знает?» Это, по–вашему, пропаганда мата или все–таки сатира на современное общество? Пресловутое зеркало, которое поднесли нам к самому носу и на которое нечего пенять? В России его предпочли занавесить, объявить траур по кузькиной матери.
Но кто сейчас трауры соблюдает?..
Добрый зритель в 9–м ряду.
Советская Белоруссия №142 (24525). Среда 30 июля 2014 года
