Бывшие узники концлагерей готовят уникальную книгу воспоминаний«Освенцим... Здесь не только уничтожали плоть, но и терзали наши души. Ежедневно нас преследовали унижение, страх, страдания, смерть...» Письмо, которое не может оставить равнодушным, прислала в редакцию Александра Васильевна Борисова, председатель общественного объединения «Белорусская ассоциация бывших узников германских концлагерей и участников антифашистского сопротивления в годы Великой Отечественной войны». Хотя, возможно, стоило бы представить мою собеседницу иначе. Дочь и сестра партизан из бригады Данилы Райцева им. Краснознаменного Ленинского комсомола, воевавших на территории суражской зоны, она одна из немногих, кому удалось, пройдя круги ада, выбраться оттуда живой...
Позволю себе еще одну цитату. «Из почти 22 тысяч «банден–киндер» (то есть детей партизан), томившихся в лагерях, в живых остались тысяча девятьсот двадцать человек. Уцелел один из десяти». Такие данные приводит украинский писатель и журналист Владимир Литвиненко, который, как известно, посвятил малолетним узникам с Витебщины книгу «Поезд из ночи». Четверть века занимался он исследовательской работой, сбором документов и свидетельств очевидцев, чтобы показать миру весь масштаб трагедии.
А их, очевидцев, с каждым годом, месяцем, днем становится все меньше. Около четырех лет назад было 1.254 человека. Сейчас, по утверждению Александры Васильевны, осталось не более 800. Есть высший смысл в том, что ей удалось выжить в нечеловеческих условиях, полагает Александра Васильевна: святой долг тех, кому подарена жизнь, рассказать об этом потомкам. И показывает мне стопку писем, испещренных воспоминаниями невольных участников страшных событий. Таких посланий уже более 100, и все они войдут в книгу памяти, которую планирует издать в этом году фонд.
...Читаю письмо Галины Гизбрехт из Борисова, которая до войны жила с родителями и тремя братьями в деревне Дряжно Куринского сельсовета Витебской области, и комок бессознательной тревоги подкатывает к горлу: «Мы с мамой оказались в Освенциме... Ежедневно в четыре часа утра всех заключенных выгоняли на «аппель» — проверку на улице. Люди стояли под дождем, снегом, ветром долгими часами. Если обнаруживалось, что кого–то в рядах нет, «аппель» длился до бесконечности. Однажды заключенные провели на ногах трое суток подряд».
Я прошу Александру Васильевну рассказать ее историю. Немного побаиваясь, что она достанет из пакета записи с собственными воспоминаниями, отстраненно будет зачитывать их. Или словно героиня рассказа Дины Рубиной «Адам и Мирьям», заживо похороненная, но выбравшаяся из могилы, механически начнет повествование в третьем лице: «Ее схватили, их семью угнали...» Но этого не происходит, и боль во взгляде пожилой женщины подсказывает, что не нужно задавать уточняющих вопросов или выражать свое сочувствие вслух, — следует ее просто выслушать.
— ...Деревня Курино Витебской области, откуда я родом, была уничтожена в июне 42–го — люди жили в землянках и времянках. А спустя год, в мае 43–го, во время очередной карательной операции фашисты схватили всех жителей, кто оставался там, в том числе и партизан, приходивших время от времени из леса. Вместе с другими погнали и нашу семью — меня, мать с отцом и брата Якова — пешком в Витебск, оттуда в товарных вагонах отправили в Майданек. Уже в дороге в антисанитарных условиях многие заболели. На железнодорожной платформе узников рассортировали: женщин и детей до 14 лет — в одну сторону, мужчин — в другую. Мой отец, участвовавший в Первой мировой войне, настоял, чтобы Яков остался с нами, — знал, что у женщин и детей, возможно, будет чуть больше шансов выжить. И все же поначалу изредка мы видели папу. Территория лагеря, обнесенная колючей проволокой под напряжением и с вышками, была разделена на шесть полей — прямоугольных тюремных участков. Мы с мамой оказались на пятом поле, отец — на четвертом. Однажды мама показала мне: «Смотри, вон тата стоит».
Я не узнала его тогда, но чтобы не огорчать маму, утвердительно кивнула в ответ. Оказалось, это была наша последняя возможность попрощаться. Через некоторое время бывший односельчанин крикнул матери через проволоку, что дядьку Василя замучили и сожгли.
...Большие деревянные бараки, трехэтажные нары. День и ночь дымили трубы крематория, извергая красное пламя и смрад. Туда гнали толпы невинных деток, взрослых, стариков. А многие болели и погибали сами. Отец рассказывал маме, что в лагере легче выжить тем, кто трудится на постоянной работе. Поэтому она с соседкой вызвалась убирать в бараке и это спасло мне жизнь. По ночам приводила в порядок комнаты двум полькам, так называемым «блоковой» и «штубовой», стирала и гладила им одежду, а за это они подкармливали нас. Еще с поезда я никак не могла оправиться и мама скрывала меня на верхней полке нар в бараке, а потом нас с братом перевели в «ревир» — барак больничного типа, возвращались оттуда единицы. Врачами там работали тоже заключенные — еврейки, русские, польки, француженки. Брат потихоньку окреп, я же почти умирала: отекла, не ходила. Мама, бедная, заливалась слезами. «Блоковая», увидев это, бросила ей: «Не плачь». И устроила так, что полька–врач подлечила меня немного и отправила обратно в барак. Иначе меня ждала неминуемая гибель. Каждые две–три недели проходила «селекция» больных и самых слабых отсортировывали, отправляя в крематорий. Мама прятала меня на верхних нарах, а «блоковая» не выдала и я со временем пошла на поправку, научилась заново ходить.
Под видом того, что раздают помощь от Красного Креста, детей выводили за ворота и отправляли в другие лагеря. Так пропал до конца войны и мой брат Яков.
А в апреле 44–го года вывезли из Майданека и нас с мамой. Мы очутились на «фабрике смерти» под названием Освенцим–Бжезинка (по–немецки Аушвиц–Биркенау).
— Вот смотрите, номер до сих пор остался — 77409. Было очень больно, я пыталась вырваться, а меня ударили по лицу, — показывает руку Александра Васильевна, вспоминая, как в первый же день накалывали вновь прибывшим узникам номера на предплечье, а маленьким деткам — на бедрышки. Так человек терял имя, фамилию, становясь пронумерованным винтиком отлаженного и немыслимого по своей жестокости механизма.
— По пути в баню, куда первым делом отводили вновь прибывших, я видела костры, а в них — человеческие руки, ноги. Было очень страшно: доносились плач матерей и детей, которых насильственно разъединяли, лай овчарок и злые окрики немок–надсмотрщиц с плетьми. По ночам — галлюцинации, кошмары. В лагере свирепствовали болезни: тиф, скарлатина, дифтерия, туберкулез, дизентерия, трахома, чесотка, вши, блохи. Меня подобрали на верхние нары польские девочки–подростки, они подкармливали, научили своим молитвам. На соседних нарах была моя подруга Алла Капустина, однако я практически не помнила ее, когда в 1988 году в Киеве нас впервые пригласили на встречу узников. Она первая разыскала меня. Мы обменивались тяжелыми воспоминаниями. Нас с ней перевели когда–то в специальный барак, где над нами вместе с еврейскими детьми фашисты ставили опыты, делали уколы, переливали кровь.
Только когда разбомбили электростанцию и в сети не стало тока, заключенные прорубили проволоку и стали искать детей. Мама забрала с собой меня и еще двоих деток — мальчика и девочку.
Я как сейчас помню день освобождения, — голос у Александры Васильевны начинает дрожать, на глаза наворачиваются слезы. — Накануне заключенных угоняли в «марши смерти», а мы были слишком слабы, вот почему нас и отставили в лагере. И когда пришли наши разведчики, навстречу им еле передвигались слабые тени. Я помню, как взял на руки меня, полуслепую и покрытую корками девочку, молодой солдат с забинтованной головой, а я пела ему лагерную песню...
...Песню на польском Александра Васильевна напевает мне, переводя отдельные слова и фразы: пересчет, ходит по бараку, лагерь фюрера, дети кричат–плачут... «Психика человека очень пластична, податлива, и поэтому человек может приспособиться к любой ситуации и превратиться во что угодно, в кого угодно», — писал Александр Гельман в книге «Последние свидетели», вспоминая свое детство в еврейском гетто. Вот только ранец свинцовых знаний поседевшие и постаревшие дети, бывшие узники, не могут сбросить с плеч и по сей день.
— После освобождения мы долго не могли улыбаться, смеяться, петь песни, — продолжает моя собеседница. — И эти душевные раны до сих пор кровоточат. Еще во время учебы в институте в Витебске по ночам я просыпалась от лагерных кошмаров. В 80–х годах в Минске однажды проводились учения гражданской обороны, и я услышала вой сирены, напомнившей мне «алярм», — особое положение в концлагере, когда людей забирали и они больше не возвращались. Меня всю колотило, я сжалась от ужаса.
«Страдания не возвышают...» — размышляла Евгения Гинзбург в книге «Крутой маршрут», повествуя о жертвах сталинских лагерей. Муки физические и моральные, разломанный пополам стержень человеческого достоинства, комплекс беззащитности оставляют на сердце незаживающие рубцы. Психологи и психотерапевты обратили внимание на это явление еще после Первой мировой, а всерьез его начали изучать американские ученые, обследовавшие ветеранов войны во Вьетнаме.
— Посттравматическое стрессовое расстройство — отсроченная и очень тяжелая реакция на трагические события, которые выходят за рамки обычного человеческого опыта. У тех, кто их пережил, возникают пугающие воспоминания, — рассказывает Елена Ермакова, заведующая кафедрой клинической и консультативной психологии БГПУ им. М.Танка. — Эти пожилые люди нуждаются в особом внимании, поддержке и заботе со стороны общества и государства.
Да и бывшие узники сами не сдаются на милость возрасту и болезням. Они выступают в школах, вузах, училищах, участвуют в открытии музеев и памятников, сотрудничают с международными комитетами заключенных концлагерей в Маутхаузене, Бухенвальде, Равенсбрюке. По случаю 60–летия со дня освобождения Освенцима 27 января 2005 года делегация из 32 человек ездила в концлагерь, чтобы вместе с другими бывшими узниками из 42 стран почтить память погибших.
— Я возглавляю Белорусскую ассоциацию бывших узников германских концлагерей и участников антифашистского сопротивления в годы Великой Отечественной войны уже восьмой год, — рассказывает Александра Борисова. — Мы помогаем пожилым больным людям, достаем для них инвалидные коляски, лекарства, защищаем их интересы. Правда, сейчас для нас наступили непростые времена. Произошла, видимо, какая–то роковая ошибка и в новой редакции закона о льготах нашу категорию более не относят к ветеранам войны, как, скажем людей, пострадавших во время блокады Ленинграда. В России, Украине бывшие узники концлагерей пользуются социальной поддержкой наравне с участниками войны, а с прошлого года и в Израиле действует закон о распространении на них льгот, принятых для ветеранов Второй мировой. Но материальная сторона не столь важна, как моральная, — признание наших страданий. Через 5 — 7 лет не будет о ком заботиться и кому вспоминать об ужасах фашизма. Как последние свидетели мы имеем право голоса...
Фото Артура ПРУПАСА, "СБ".
