(Окончание. Начало в №№ 168 —170.)
Но вот Цанава почему–то крепко недолюбливал его. Во время тренировочной игры стоял у кромки поля, что–то выкрикивал, ругался. Был у него зуб на Абрамовича всегда. Цанава был уверен, что тот, с такой фамилией да еще из Бобруйска, наверняка еврей, пусть даже и белоголовый.
Но самый нелюбимый у министра игрок все же не изгонялся из команды, не забрасывался со злости куда–нибудь в армейскую дыру, на вышку в лагеря. Кто–то внушал Цанаве: надо потерпеть. И тот на публичный гнев боялся рисковать, хотел, чтобы его «Динамо» так часто не проигрывало, чтобы в него не щелкали насмешки из Москвы, со стороны тоже Лаврентия, патрона главного в стране московского «Динамо».
Непонятным для непосвященных было уже само появление блондина–бобруйчанина в Минске.
Цанава, человек кавказский, генерал–лейтенант закрытых, всемогущих органов, в буквальном смысле похитил парня. Того везли из белорусской полковой команды куда–то в Россию. Зная об этом, болеющий футболом генерал–министр послал на вокзал своих умельцев из МГБ.
Когда заметный всем беловолосый армеец вышел освежиться на перрон, за ним пришли. Машина — пять минут по улицам — и вестибюль МГБ Цанавы на проспекте имени Сталина. Доклад дежурного по телефону:
— Товарищ министр, они уже здесь!
Еще минута — и высокий кабинет, его маленький хозяин и русская, с грузинским выговором, речь.
Только тогда, наверное, и тронулся дальше поезд, с которого глава гэбистов Белоруссии почти шутя снял игрока для любимого «Динамо», отряда безоружных гладиаторов, так редко побеждавших в минском Колизее.
В команде Абрамович был новичком и самым молодым. Робел, стеснялся, в динамовском автобусе старался сесть на заднее сиденье. Там доставал какую–то фотокарточку и, ссутулившись, подняв воротник демисезонного пальто, весь уходил в разглядывание своей секретной драгоценности.
Автобус уезжал со стадиона. Цанава смотрел ему вслед, что–то ворчливо бормоча себе под нос. Его новенькая «Победа» стояла на верхней площадке стадиона у правительственной ложи.
Однажды кто–то на ней нарисовал заборные рисунки и написал такие же слова. Потом любили рассказывать, как шеф МГБ звонил почему–то редактору газеты «Физкультурник Белоруссии» Павлюченкову:
— Зачэм твои на моей машине плахие слова написали? Думаешь, забуду? Нэ–эт!..
Автобус вез динамовцев на дачу министерства Цанавы, в Лошицу, на окраине Минска. Футболисты называли ее «Белая дача». Там они жили и готовились к матчам. А Цанава ехал на свою дачу, возле Степянки, в противоположную сторону.
Дом его, все пристройки и сараи, гаражи тут занимали столько места, сколько им было нужно. Никто не знал и не считал. А невысокий еловый и сосновый лес вокруг тоже был как бы в ведомстве Цанавы. Любители грибов и ягод вдруг натыкались на колючую проволоку, подняв глаза, за ней видели такой же лес. Только без тропок грибников. Ясное дело: ягод там, нетронутых, было полно.
Женщин эта проволочная граница просто притягивала. Легко проползая под ней, они собирали землянику, чернику. И тут же обнаруживали над собой охранника. Он вел всех нарушительниц границы в хозяйский дом. Хозяин, как и его тезка в Москве, со знанием дела осматривал, оценивал преступниц. Кого–то оставлял для долгих разговоров–уговоров, остальных отсылал собирать ягоды опять, только под присмотром охраны.
Полные банки, ведра поздно вечером ставили на крыльце хозяина. Близились сумерки, заканчивалось воскресенье. Цанава милостиво отпускал «воровок». У поста охранники шлепали каждой по заду резиновой плеткой:
— Еще раз словим — такие метки–ягодки оставим на твоем «тендере», что мужу сзади дать не сможешь, поняла?
И это тут, на личной даче Цанавы, а не на Белой даче его футбольных подопечных, и происходило то, что всегда уже будет потом обозначаться цепочкой вот таких отметок места и времени: Минск — 13 января 1948 года — убийство актера Соломона Михоэлса, председателя Еврейского антифашистского комитета.
Координаты этого события занесены в ту книгу без начала и конца, которая зовется официальной, известной всем историей, и это правильные, но довольно общие координаты. Остались и другие: резиденция Цанавы, убийство там Михоэлса вместе с сопровождавшим его из Москвы театроведом Голубовым, агентом МГБ по совместительству; затем привоз, выгрузка мертвых тел из кузова грузовика за стадионом «Динамо», на Белорусской улице, недалеко от того дома Цанавы, куда Михоэлса так настойчиво приглашали накануне вместе с Голубовым, конечно (что б уже заодно — и концы в воду).
Они были привезены темным зимним вечером в этот засекреченный дом Цанавы московскими чекистами и опричниками минского Лаврентия, брошены под «Студебекер» из рядом стоящего гаража МГБ, затем привезены на заснеженную дорогу.
...Вот это место, не раз думал Сергей Забелла, проезжая в трамвае от вокзала вниз по Ульяновской, мимо южной трибуны стадиона, остающейся слева. В один далекий день детства мать, придя домой, сказала:
— Ужас какой!.. Михоэлса с товарищем сбило машиной, насмерть. Ночью, на Белорусской улице. Шли из гостей в гостиницу. Его же во всем мире знали — что же это?
И в этом же году глубокой осенью в Минске побывал Иван Козловский. Певец тогда был уже в зените своей всесоюзной славы. И первое, что он сделал, сойдя с поезда Москва — Минск, побывал на том месте, недалеко от вокзала, где январским утром нашли тела Михоэлса и Голубова. Оказывается, они с Михоэлсом крепко и давно дружили.
Козловский стоял на Белорусской улице, там, где она упиралась в Гарбарную, нынешнюю Ульяновскую. Люди, с которыми он был, молча ждали. Певец достал из кармана монетку и бросил ее на землю перед собой. Сопровождавшие Козловского переглянулись. Так делают, когда хотят вернуться туда, где было хорошо. Монетку бросают в море или же в фонтан. Но здесь? Сюда вернуться? Непонятно.
А у него просто не было тогда иного способа хоть как–то обозначить для себя свое прощание, память, близость к другу на месте, где тот навсегда исчез.
Вот то место: укатанная, немощеная тогда Белорусская уходит влево от Ульяновской, тогдашней булыжной Гарбарной, если идти к вокзалу, вверх. А справа, где сейчас южная трибуна динамовского Колизея, тогда еще был глухой пустырь с картофельной ботвой. Это там солнечным, ярко–желтым днем 3 июля сорок четвертого, когда освобождали от немцев Минск, это вот там остановили их семью перед задним бортом грузовика с брезентовым навесом над кузовом. Это там из кузова свалился на их голову пьяный капитан, который потом собирался расстрелять их во дворе на улице Толстого.
Все то же место — Белорусская, Ульяновская, а тогда Гарбарная, только спустя три с половиной года — сорок восьмой. И опять грузовик, и опять смерть.
Есть ли во всем этом какая–то связь? О чем может сказать невольное, без всякой цели, сопоставление такого разного, но с похожими деталями?
Только одно, что круг замкнулся.
Опять замкнулся круг происходившего в одном и том же месте (да, в историческом пространстве, как это ни громко звучит), но в разные времена.
И для Сергея Александровича, историка, давно немолодого человека, увиденное в прожитом издалека, соединение некогда происходившего раздельно, но в одном месте, получило смысл, касавшийся одновременно и юношеских лет, и нынешнего пожилого возраста. Кратко и емко выступило.
«Динамо», стадион, Цанава, его дача, Белорусская ночная улица и сброшенный на ней из кузова грузовика мертвый актер Михоэлс — король Лир с судьбой, расчисленной уже не по Шекспиру, а по Сталину:
— Ну, скажем, ав–тамабильная ка–тастрофа...
Все более отчетливо виделось, что бело–синие расцветки маек, флагов и эмблем идут оттуда, из того времени и атмосферы жизни: ГПУ, НКВД, Ягода и Ежов, Берия и Абакумов, Судоплатов и Орловский, Штирлиц и Зорге. Сложная история... «Динамо» — и особенно футбольное — в Москве и Ленинграде, Киеве, Тбилиси, Минске было открытой для миллионов нарядно–показательной витриной неусыпно бдящего над всеми всесильного ведомства.
— «Динамо» — это сила в движении, — пророкотал волжский окающий голос главного пролетарского писателя на спортивных торжествах всевластного министерства, наркомата по–тогдашнему.
И эта сила была у касты футбольных неприкасаемых. Могли арестовать, услать на белый Крайний Север любимых на стадионах всей страны спартаковцев. Могли разогнать легендарную команду лейтенантов, ЦДКА, после проигранных Олимпийских игр. Могла случиться и авиакатастрофа с хоккейным ВВС, командой Василия Сталина, который не выносил Берии. С командой же самого Берии, с московским «Динамо» ничего подобного случиться не могло.
И не случалось.
Это были великолепные мастера своего дела, грозные форварды, непроходимые защитники и непробиваемые голкиперы, умудренные тренеры. Но они в то же время оставались хранимыми чем–то свыше, над ними витал дух госбезопасности и Министерства внутренних дел, казалось, у них была вечная «бронь», которая уберегала раньше от передовой на фронте.
Футбольное «Динамо» (Минск) было тогда минским филиалом общесоюзной «силы в движении».
И вот счастливый в годы юности пропуск в тот мир — желтый билет с рисунком стадионной входной арки, вратарь Андреев с набриолиненным пробором, хватающие за душу судейские свистки, завораживающие поздние огни динамовской танцверанды, обаяние ее порочной жизни с терпкими запахами духов «Кармен» и вермута, фиолетовый папиросный дым трибун и резковатый прохладный запах свежей травы в нижних рядах, — все это стало выцветать, тускнеть по мере понимания невольной близости, а может, и неотделимости этого яркого в послевоенной жизни мира от тайных дел гэбистских шефов, невидимой работы их машины.
Когда московское «Торпедо» приехало на матч с минским «Динамо», Сережа видел то, чего никто не видел из болельщиков, завсегдатаев стадиона. И это было тихим светлым днем на восточной окраине парка имени Челюскинцев.
О парке этом, о его названии думалось не раз. Парк был далеко от центра, но к нему уже с первых послевоенных лет можно было проехать прямиком трамваем, позже — автобусом по главной улице, Советской, ставшей потом проспектом имени Сталина. Парк был сосновый, настоящий лес. И все любили туда ездить на целый день.
И вот однажды, на опушку приехал старый автобус, квадратный, как ящик на колесах, из него вышли люди в синих спортивных костюмах и в майках с буквой «Т» на груди. Они расслабленно начали пробежку под соснами, и ясно было, что это москвичи–торпедовцы, которым завтра играть с минским «Динамо». Они бежали трусцой, переговаривались и смеялись, и кто–то в темном свитере, повыше остальных, наверное, вратарь, громко, чтобы все его услышали, сказал, словно объявил: «Да, Белоруссия — лучшее на свете место!»
Александр СТАНЮТА.
