(Продолжение. Начало в №147.)Однако учителем в начальной школе мне работать не пришлось. Сразу после окончания техникума я уехал в Одесскую военную школу летчиков–истребителей.
* * * *
Путь в военную школу летчиков проходил обязательно через аэроклуб. Я как комсомолец занимался в аэроклубе Осоавиахима. В свое время это общество подготовило огромное количество молодежи всех военных специальностей для Красной Армии. В Белоруссии были открыты аэроклубы во всех областных центрах, а также в таких городах, как Орша, Бобруйск. Так начался и мой путь в авиацию.
Занимались мы по вечерам. Изучали конструкцию самолета, мотора, теорию и технику полета и другие авиапредметы. Непривычно звучали и не без труда запоминались названия деталей самолета: нервюра, стрингер, бобышка и другие.
К весне, закончив изучение теоретического курса, вышли на аэродром. Именно вышли, так как аэродром был на окраине города, на берегу Днепра. Сначала тренировались запускать двигатель (рукой дергаешь за лопасть винта и кричишь: «Контакт!», — сидящий в кабине отвечает: «Есть контакт!» — и начинает вращать рукой пусковое магнето). Но запустить получалось не всегда. Таков был учебный самолет У–2. В какой–то период его переименовали в По–2, по имени его конструктора Поликарпова.
У–2 был прост в эксплуатации и пилотировании, максимальная скорость 100 километров в час. Он был незаменим при обучении, потому так долго, как ни один другой самолет, простоял на вооружении в военной и гражданской авиации.
В годы Великой Отечественной войны он прославился и как ночной бомбардировщик — сбрасывал на головы врага бомбы, оставаясь практически неуязвимым. Использовался и для связи, и как пассажирский, и как скорая помощь. Не одно поколение советских летчиков начинало на нем свой путь в большую авиацию.
Закончив наземную подготовку, мы, группа курсантов инструктора Бобарыкина, приступили к полетам.
Никогда не забуду я свой первый полет. Неописуемое восхищение! Под тобой проплывают вдруг ставшие маленькими дома, узеньким Днепр и тонким ручейком река Оршица, зеленые пятна рощ и леса... Впечатление такое, будто это огромная картина, нарисованная на полотне.
Закончился первый, ознакомительный полет, первый «понюх» воздуха, ставшего наркотиком. Ни один летчик не излечивается от него до конца своих дней. Сегодня мне 80 с гаком, но я до сих пор подумываю — вот бы дали возможность совершить самостоятельный полет, хотя бы на По–2. Уж точно обошлось бы без аварий. Думаю, это продлило бы мои дни...
Началась упорная и настойчивая учеба по овладению техникой пилотирования: взлет, набор высоты, разворот на 900, продолжение набора высоты, второй разворот на 900, горизонтальный полет, третий разворот на 900, четвертый разворот на 900, снижение, посадка. Казалось бы, однообразие. Ничуть. Это вдохновение, восторг. Отработав вышеописанные этапы, инструктор докладывает командиру о готовности такого–то курсанта к самостоятельному полету. Подошел и мой черед проверить готовность к самостоятельному полету. Сделал я один полет с командиром, он нашел мой уровень подготовки удовлетворительным, разрешил самостоятельный полет.
Инструктор дал последние указания, и я порулил на стартовую линию. Волнительно, но все равно чувствую себя героем. Поднимаю левую руку: к взлету готов, прошу разрешения на взлет. Стартер поднял белый флажок: взлет разрешаю. Плавно увеличиваю обороты двигателя, самолет побежал, набрав скорость, оторвался от земли. Увеличиваю скорость, перевожу самолет в набор высоты, все выполняю, как с инструктором. После всех необходимых маневров перевожу самолет в режим горизонтального полета (при нем можно несколько расслабиться). Меня охватила необыкновенная радость, восторг. Это я, крестьянский паренек, 17 лет от роду, сам управляю самолетом. Мне почему–то подумалось, видели бы сверстники, моя мама, мои односельчане. Завершив полет и получив оценку «пять», я весь день пребывал в опьянении. Произошло это 5 мая 1938 года в 7 часов 12 минут на полевом аэродроме у деревни Яковлевичи, в 20 километрах от Орши.
Большей радости, более возвышенного чувства я за всю свою жизнь не испытывал. Ни после первого самостоятельного полета на истребителе в военной школе, ни после первого полета на реактивном истребителе в 1947 году, ни даже после удачного боя с фашистскими стервятниками.
В соответствии с программой летной подготовки курсантов аэроклуба отрабатывались и фигуры высшего пилотажа, возможные на самолете По–2, а именно вираж и мертвая петля (петля Нестерова). При выполнении указанной петли с инструктором произошел смешной случай. Я в положении самолета вверх колесами закидывал голову назад, чтобы быстрее увидеть горизонт, землю. Инструктор, заметив это в зеркале, говорит мне по переговорному устройству (резиновый шланг от инструктора к уху курсанта): «Не надо закидывать голову назад». Я же понял: «Больше закидывай». И старюсь дальше. Инструктор, повернув ко мне голову, смеется. Наверно, думаю, еще недостаточно запрокидываю: при последующем выполнении аж шейные позвонки захрустели.
Долго же вся группа смеялась поле полета над этим моим бестолковым усердием. К осени закончился курс летной подготовки, и в аэроклуб приехал представитель Одесской военной школы летчиков («купец», как его окрестили курсанты) майор Туров. Начал он летать с нами, записывал что–то к себе в тетрадь. Потом нам объявили, кто поедет в Одессу.
* * * *
Среди счастливчиков был и я. В Одессе у нас опять почему–то проверяли технику пилотирования. День был холодный, порхал снежок. Руки мои окоченели, из носа капает и, скажу прямо, полет мой мне самому не понравился. Я решил, что не возьмут меня в школу. Однако у других абитуриентов, очевидно, еще больше капало из носа, и некоторых из них не взяли, а мне повезло.
Но впереди ждала серьезнейшая медкомиссия: как–никак, отбор в летчики–истребители. Дрожу, ей–ей дрожу, последний рубеж. Прохожу окулиста — годен, лора — годен, «вращающийся стул» — годен. Подхожу к терапевту, чувствую, сердце зачастило. Ну, думаю, все, завал. Терапевт послушал через деревянную трубочку там–сям — годен. Стою остолбеневши от радости. А невропатолог зовет: «Подходи, чего стоишь? Закрой глаза, вытяни руки вперед, раздвинь пальцы», — почиркал по груди, постучал молотком по коленкам, потом вдруг цап за руку — начал считать пульс. А я, грешным делом, думаю: какого черта не своим делом занимается? Сердце же, чувствую, бьется учащенно. Посчитав пульс, говорит терапевту: «Как ты его пропустил, у него пульс 110 ударов». Терапевт отвечает: «Ничего страшного, тоны сердца чистые, мальчик волнуется, хочет быть летчиком». От подступившей радости, безмерной благодарности я чуть не расплакался. До сих пор он у меня перед глазами — седенький, худенький старичок. Настоящий доктор Айболит.
После «пыток» в мандатной комиссии объявляют: «Вы зачислены курсантом». Ура! Каким курсантом — считайте летчиком. А впереди два года учебы и муштры до седьмого пота. Зато когда шли по одесским улицам, так чеканили шаг, да еще с песней:
Марш вперед, воздушный флот,
красные пилоты,
звук лихой зовет нас в бой,
все на самолеты...
Люди останавливались, восхищались и махали нам руками. А мы чувствовали себя героями и еще сильнее чеканили шаг ялового сапога по мостовой. Ох и красавцами мы были: темно–синяя добротная форма, шинель из улучшенного сукна, а на голове — буденовка.
Да и кормили нас отменно. Заведующий столовой, не в меру упитанный Исаак Львович, частенько выходил в обеденный зал, интересовался, как питание. Мы, уплетая за обе щеки, отвечали, что все отлично.
Условия созданы были прекрасные, но и требования были жесткие. В увольнение отпускали один раз в квартал. За самоволку могли исключить из школы. Никаких каникул не было. Культурные мероприятия посещали строем. Были и в знаменитом одесском оперном театре. Оперу я слушал впервые. Откровенно признаюсь: сидел и думал, ну зачем нужно Ленскому свое признание в любви петь. Скажи коротко: «Я люблю Ольгу». Я тогда уже был тоже влюблен и всем делился со своим другом. Представил, как бы он ухохатывался, если бы я повествовал ему пением.
Впервые влюбился я еще в техникуме, в нашу же студентку. Робкие мы были, застенчивые: так ни слова о любви друг другу и не сказали. Гуляли по городу, ходили в парк. Я не смел даже за руку ее взять, не то что обнять. Сегодня все совсем по–другому. Молодежь раскованна в своих чувствах и желаниях. Даже не объяснившись в любви, я уехал в военную школу. Если честно, то и письма любимой я стеснялся писать: а вдруг кто посторонний прочтет, родители ее, к примеру. Но чувство наше, хоть и робкое, крепким оказалось: спустя годы я именно на этой девушке женился.
* * * *
Должен отметить, что политико–воспитательная работа с курсантами организована была отменно, а вот эстетическое воспитание отсутствовало напрочь. Нас не учили ни оперу понимать, ни танцевать. И мы, бравые курсанты, с хорошим налетом часов, робели, будто мальчишки на танцплощадке. Решили мы с другом, молодые офицеры, пойти в Дом офицеров на танцы. Для храбрости распили бутылку. Танцевать, конечно, не умели оба.
— Чем фокстрот от танго отличается? — спрашиваю у него.
— Фокстрот — это тоже танго, только ногами надо дрыгать быстрее, — отвечает приятель.
Набравшись храбрости, я пригласил девушку на танго. Ногами небыстро дрыгать друг меня уже обучил. Вышли на середину площадки, а у самого ноги дрожат. Как партнерше не наступить на ноги, как бы не запутаться да не грохнуться с ней на пол.
Девушка сразу все поняла: «Ну, летчик, смелее». Взяла инициативу в свои руки. Уже не я ее веду, а она меня. Позор. Хмель как ветром выдуло. Первая мысль: бежать. Но стыдно — это же равносильно побегу с поля боя. А конца музыке все нет. С меня потек уже седьмой пот. Когда танец закончился, поблагодарил я девушку за урок — и деру. У друга такой же конфуз вышел. Решили мы полученные навыки закреплять в домашних условиях. Наверное, я достиг некоторых успехов в танцах, по крайней мере, научился попадать в такт музыке.
Курсанты были в основном 18–летние. Впрочем, встречались и такие, кто уже отслужил в армии. Мы называли их старичками. Нам, молодым, с трудом давались воинские дисциплины, уставы, даже воинские звания командиров поначалу с трудом разбирали. А «старичкам», да еще тем, кто без образования, совсем тяжко политподготовка давалась. Помню, курсант–«старичок» по фамилии Митасов, отвечая на вопрос о троцкистско–бухаринском блоке, сказал: «Подлецы, негодяи, я их ненавижу». Преподаватель–политрук говорит ему: «Курсант Митасов, я верю, что вы их ненавидите, однако расскажите о сути их платформы». — «Да суть платформы — они враги народа и что о них говорить». Преподаватель поставил ему «троечку», меньше нельзя: он же все–таки ненавидел троцкистов–бухаринцев. А вот летали малограмотные «старички», как правило, здорово.
Когда преподаватель заходил в аудиторию, дежурный курсант подавал команду: «Встать, смирно!» — и докладывал преподавателю о готовности группы к занятиям. Как–то дежурил украинец Ткачук. Обращается он к преподавателю: «Товарищ старший лейтенант, тю, я кажу старший лейтенант, товарищ политрук? Товарищ старший политрук». Все курсанты и политрук, нарушив команду «смирно», взорвались дружным смехом.
Учили нас и бдительности, и сохранению военной тайны. Наши конспекты по конструкции истребителя И–16 и его мотора, хранились в учебном корпусе. Строжайше запрещалось их оттуда выносить. А еще мы, курсанты, несли караульную службу. Охраняли склады, стоянки самолетов, казармы и другие объекты.
Когда заступали в наряд, нас освобождали от занятий и полетов. Бывали, конечно, и небольшие ЧП. Однажды, охраняя бомбовый склад, часовой услышал шорох в лесопосадочной полосе и, как положено, кричит: «Стой, кто идет!» Шорох не прекращается. «Стой, стрелять буду!» Не иначе диверсант. Часовой стреляет из винтовки в сторону шума. На выстрел сбежались начальник караула и те, кто не стоял на посту. Стали с фонариком искать в лесополосе диверсанта. Диверсантом оказался... теленок.
А еще как–то курсант Ковалев, охраняя стоянку самолета, присел на колесо самолета и уснул. Когда разводящий нашел его, курсант долго отнекивался: мол, все вижу, слышу. За потерю бдительности курсант был предан товарищескому суду. «Встать! Суд идет». Суд проходил в клубе, по всем правилам: с участием судьи, заседателей, прокурора, защитника, свидетелей из числа курсантов.
Приведу заключительное слово подсудимого: «Товарищи–граждане судьи, я признаю, что уснул на посту и заслуживаю наказания. Прошу суд принять во внимание как смягчающее обстоятельство то, что свидетель разводящий вводит в заблуждение суд, утверждая, что я спал сидя на колесе, в то время, как спал я, сидя на колодочке, подставленной под колесо». Зал долго смеялся.
Были и у меня смешные эпизоды в курсантской биографии. За один из них я даже получил кличку Красавец. Дело было так. Готовился я к наряду и решил сходить в парикмахерскую постричься. А парикмахер и говорит: «Что–то у тебя брови совсем выгорели, давай я подчерню их». Я сдуру согласился. Вернувшись в палатку завалился я спать. Проснулся от громкого смеха. Мои друзья, вернувшись из полетов, увидели меня русоволосого с черными бровями. Как я покажусь инструктору, курсантам других групп?!
Заступив на пост дневального по палаточному городку, я нашел кусок кирпичины и начал сдирать краску с бровей. Тру, тру, а она, дьявол, не стирается. Дотерся до того, что брови опухли. Сменившись с наряда, побежал к парикмахеру и со слезами на глазах говорю: «Смывай свою краску, зачем меня соблазнил». Смыл он мне малость, но опухоль–то осталась. С тех пор у меня аллергия на накрашенных, напудренных женщин. И жен себе выбирал, чтоб не красились. Я же подбадривал их: «Ты же красавица без красок, хоть на конкурс выставляй».
(Продолжение следует.)
