Елена Николаевна сняла перчатки и закрывавшую лицо повязку, устало бросила их в стоявший на полу таз и вышла из операционной.
Непростая операция прошла успешно. Слабое сердце Бирюзова, за которое она так боялась, вроде бы справилось с анестезией. Теперь оставалось только ждать...
Несмотря на усталость, вечером Елена никак не могла уснуть. Она лежала и смотрела на потолок, и это белое, в мелких трещинках полотнище, нависшее над головой, такое же белое, как и затерявшаяся в сибирских просторах, занесенная снегом по самые крыши крохотная деревенька Лигань, где пришлось провести четыре долгих года, уносило ее в пучину давно пережитого. Спальня куда-то исчезла, и юная Лена вновь была в тридцать шестом году на узкой улочке у небольшой старинной церквушки, в которую изредка украдкой забегала по дороге из поликлиники, куда устроилась на работу, окончив медицинский институт.
...Лена открыла тяжелую кованую дверь церкви, вошла в холодный запустелый храм, поставила свечку перед иконой.
— У вас какая-то беда, девонька? — раздался над ее головой мягкий вкрадчивый голос. Молодой священник неслышными шагами подошел к девушке.
— Нет-нет, я только на минуту зашла, — улыбнувшись, ответила Лена.
Со временем она стала заходить сюда все чаще и чаще. Бывало, они часами беседовали с отцом Андреем, и девушке казалось, что она давным-давно его знает. Однажды Лена долго молилась перед иконой святого Николая.
— Сегодня день рождения отца, — сказала она подошедшему священнику. — Он из дворян, — шепотом добавила, — был генералом, погиб в 1918-м.
...Глухой ночью Лену разбудил жуткий стук: входная дверь буквально шаталась. Едва успев накинуть на себя халат, девушка открыла — и прежняя жизнь закончилась...
Сжавшись на табуретке в углу, она наблюдала, как двое в форме переворачивают все вверх дном: они рылись в письмах покойной матери, книгах, ящиках с бельем. Отец Андрей оказался информатором НКВД — гримаса судьбы.
Всю ночь в камере Лена рыдала. Будущее страшило неизвестностью, а предстоящие допросы — унижениями и физической болью.
...Следователь, невысокий лысоватый человек, как-то устало взглянул на подследственную и сказал только:
— Садись, Архипова. Следователь Бирюзов, — представился он. — Совсем молодая ты еще, — со вздохом продолжал мужчина, когда конвоир ушел, — и глупая. Не убереглась. Жизнь человека — свеча на ветру, а у нас сейчас такие ураганы...
Он посмотрел в полные ужаса глаза Елены и тихо добавил:
— Не бойся, не все бьют.
На худом смуглом лице мужчины и в его живых серо-голубых глазах, которые то блестели необычайно ярко, то угасали, отразилось сочувствие. Бирюзов действительно очень жалел ее, совсем еще молодую девчонку.
В этом страшном месте, где, как правило, никто никогда и ни к кому не испытывал ни малейшей жалости, следователь, оказавшийся человеком, вернул Елене веру в людей, убитую иудой-священником.
— Закрыть твое дело, Елена, я не могу, — через несколько дней напрямик сказал девушке следователь. — Скажут, бдительность потерял, и отдадут его другому следователю, а я окажусь на твоем месте. Но в лагерь, Лена, ты не попадешь.
Приговор был предельно мягким: четыре года на поселении.
По сути, Бирюзов ее спас: за такое, как у нее, «преступление» обычно давали от пяти до восьми лет лагерей, и многие не доживали до конца срока, умирая от тяжелейшего труда и болезней.
— Людей ты и в Сибири встретишь, — на последнем допросе сказал девушке следователь. — Не все еще в подлости утонули. Ты молодая — у тебя еще все впереди.
...Лена приехала на место поселения. Дремучая глушь, зима. Метель такая, что в метре от себя ничего не видно. Пришла в райком. Секретарь райкома Игорь Баев — она на всю жизнь запомнила его фамилию — сказал: «Будешь являться на контроль каждые две недели. Отправляйся в Лигань».
Добравшись до деревни, Лена стала стучаться в одну избу, во вторую, в третью. Ее никуда не пускали: поселенцев не жаловали, но девушка, повторяя слова Бирюзова «Людей ты и в Сибири встретишь», шла по улице, упрямо стучась в каждую хату.
— Входи, — коротко сказала ей, открывая дверь крайней избы, молодая женщина, по самые глаза закутанная в платок.
С Марфой, хозяйкой дома, они жили мирно. Лена смотрела за живностью, работала в огороде, а при случае лечила больных. Как врач, она помогла многим, и люди, поначалу косившиеся, подобрели.
Два года прошли довольно быстро. Лена исправно являлась «на контроль» в райком, Баев был неизменно холоден и, делая вид, что очень занят, заставлял часами ждать только для того, чтобы поставить в журнале свою подпись.
Однажды зимой, на третьем году, к дому подкатили сани. Из них выскочил нервный растрепанный Баев и — опрометью в дом.
— Ты лечишь здесь кого-нибудь? — не здороваясь, спросил он Елену.
Не зная, что отвечать, она молчала.
— Говори!
— У меня высшее медицинское образование, — наконец ответила девушка. — Оно дает мне право заниматься врачебной деятельностью.
— Собирайся!
Марфа по женской привычке начала плакать и быстро крестить Елену. Лена, сама испуганная, накинула на плечи что-то теплое и вышла к саням.
...Сани подлетели к крыльцу добротного кирпичного дома. В темной комнате на взбитых подушках в жару металась девочка лет семи. Кожа лица была серой, щеки запали, растрескавшиеся губы спеклись, дыхание было прерывистым и тяжелым.
У окна со скучающим видом стояла молодая женщина-врач. В глубине горницы металась мать ребенка. Она то материлась, то заклинала Бога спасти дочь.
— Что с девочкой? — спросила Елена, входя в комнату.
— Слепая, что ли? Дифтерит, — огрызнулась врач.
Лена подошла к кровати и силой открыла девочке рот. Вход в гортань закрывал огромный нарыв. Девушка поняла: операцию нужно делать немедленно, а иначе ребенку конец и ей, судя по всему, тоже.
— Скальпель есть?
— Часов через пять можно привезти из поликлиники, — ответила врач.
— Часов через пять будет уже поздно, — сказала Елена и повернулась к Баеву. — Отдерните шторы на окнах: мне нужно больше света. Принесите свечу, нож с длинным лезвием, чистую марлю и спирт.
Баев молча отдернул шторы и принес все, что требовалось.
— Держите ребенка. Как ее зовут?
— Анна.
Баев придерживал голову дочери, осторожно открывая ей рот, а Елена прокалила над свечой лезвие ножа, ввела его в горло девочки и быстро вскрыла нарыв.
Аня вскрикнула, брызнули кровь и гной, попавшие на лицо Елены. Мать ребенка, подскочив к девушке, стала бить ее по голове и лицу, в кровь разбив нос, подбив глаз и нижнюю губу. Баев, отпустив голову дочери, схватил жену за плечи, вытолкал из комнаты и закрыл дверь.
Около получаса Лена очищала нарыв. Слезы обиды против воли лились из глаз, смешивались с капавшей из разбитых ноздрей кровью и падали на лицо ребенка. Очистив горло девочки, Лена привела себя в порядок. Ни еды, ни воды ей не предложили, всю ночь девушка просидела у постели больной. Она ждала кризиса, жуткого кризиса, который, как лезвие бритвы, отделяет жизнь от смерти.
Ребенок метался, стонал и кашлял кровью. Жизнь висела на волоске, но обошлось: к утру Аня уснула, а спустя пять часов проснулась бодрой и окрепшей.
Утром Елене наконец-то предложили поесть, а потом она немного поспала. Девушка прожила в доме Баева еще четыре дня. Маленькая Анечка привязалась к ней и с интересом слушала рассказываемые Леной сказки. Перед самым отъездом к девушке подошла жена Баева.
— Ты это... Не держи зла, — тихо сказала женщина, виновато поглядывая на наведенную «красоту»: правый глаз заплыл, под ним «цветет» огромный черный фингал, нижняя губа припухла.
Она всунула в руки Елене сумку, битком набитую продуктами. Сверху лежал теплый плед. Лена поначалу отказывалась — из гордости, что ли, а потом взяла.
Елена никогда больше не являлась «на контроль» в течение оставшихся полутора лет. Баев приезжал три или четыре раза «проверить, а не сбежала ли», привозил полные сумки продуктов — этот черствый человек, к удивлению Лены, умел помнить добро и не забывал о спасении дочери. Перед самым отъездом девушки он привез ей четыре наволочки, расшитые искусной вышивкой.
— Это от Кати, жены моей, — сказал Баев, вертя в руках сверток. — Береги себя, девонька, — тихо добавил он, — и людей берегись.
...Елена вернулась в родной город, окончила аспирантуру, вышла замуж, родила сына и дочь и со временем стала крупным специалистом в области онкологии.
...Как-то бесцельно гуляя по городу, она оказалась перед той самой старинной церквушкой. Лена сюда не стремилась, даже сознательно избегала этого места — ноги сами принесли.
Переборов внутреннюю дрожь, женщина вошла внутрь. Со стен смотрели знакомые темные лики. Елена не могла не заметить, насколько ухоженной стала церковь, — от прежнего запустения не осталось и следа. Она пришла в неурочное время: утренняя служба давно закончилась, храм был пуст, лишь молоденькая монашенка подметала полы.
— Можно мне поговорить с отцом Андреем? — спросила Елена монахиню.
Та отложила метелку и куда-то ушла, а женщину охватило смятение. Что она собирается сказать этому, с позволения сказать, человеку? Может, лучше уйти? Елена повернулась к иконам.
— Вы хотели меня видеть? — раздался у нее за спиной незнакомый голос.
Елена обернулась. Перед ней стоял незнакомый священник средних лет в поношенной рясе.
— Я хотела видеть отца Андрея, — ответила женщина.
— Я слушаю вас.
Несколько минут Елена удивленно и молча смотрела на него.
— А у вас был предшественник с таким же именем? — наконец спросила она.
— Был, — ответил священник, и его голос едва заметно изменился. — Но шесть лет назад его задавил грузовик. Прямо перед зданием церкви...
Повисла долгая пауза.
— А вы... вы одна из тех, кого он выдал? — неожиданно спросил священник.
Елена кивнула.
— Это Божья кара, — крестясь, продолжал отец Андрей. — Он выдал многих, — священник, похоже, сознательно избегал называть своего предшественника по имени. — Люди приходили к нему на исповедь... Я об этом уже после его смерти узнал, когда стали приходить эти люди. Господь, Он ведь все видит, особенно если злодеяние совершается в Его доме.
Елена пристально посмотрела на священника. На его лице и в глубоких темных глазах было что-то почти неуловимое — то, что называют одухотворенностью. Или Божьей искрой.
«Как же я не заметила отсутствие вот этого в том, первом, — с горечью подумала женщина. — Молодая была, глупая».
Елена, как и в тот давний год, поставила свечку в память об отце и вышла из церкви.
...Был обычный рабочий день. К ней на консультацию направили сложного пациента. Тучный пожилой мужчина тихо сидел на кушетке, время от времени вытирая вспотевшую лысину видавшим виды носовым платком, а Елена просматривала историю его болезни. Рак желудка третьей степени, слабое сердце. «Иван Бирюзов», — прочитала она на обложке и вздрогнула. Оглянулась — и по глазам узнала.
— Леночка, неужели это вы? — внезапно спросил ее старик. — А я смотрю-смотрю... Думаю, глаза шалят.
Они говорили долго. Елена рассказала о себе, Бирюзов — о себе. Как оказалось, в конце концов он все-таки попал на пять лет в лагеря «за потерю бдительности». Кто-то из коллег проявил эту самую бдительность и донес на него.
— Ну, что там у меня? — наконец спросил старик.
Елена Николаевна уже целый час над этим раздумывала.
— Шансов, Иван Михайлович, мало, — честно сказала она. — Но давайте рискнем.
Смирившись с тем, что заснуть в эту ночь, похоже, уже не удастся, Елена встала, подошла к телефону и набрала номер постовой медсестры. Долгое время трубку никто не снимал. Она стала припоминать, кто же из медсестер сегодня дежурит. «Ну, конечно, Ильева. Дрыхнет, как обычно, в сестринской», — подумала Елена. Наконец после одиннадцатого гудка трубку все-таки сняли.
— Да! — послышался сонный женский голос.
— Инна, это Вельская. Как там Бирюзов?
— Да вроде неплохо. Отошел от наркоза, теперь спит.
Елена попросила медсестру сделать Бирюзову два укола и положила трубку. Она неслышными шагами пересекла комнату и вышла на балкон. Раннее июньское утро вступало в свои права: звезды меркли. Елена посмотрела на тускнеющие звезды и в этот миг почему-то поверила, что жизненная свеча Бирюзова будет гореть еще долго.
