Улыбка
Речка Липа, как для меня пятилетнего, была за горизонтом, далеко.
Перебраться на ту сторону можно по мосту, а можно и бродом. Отец привез меня на жесткой раме велосипеда, ведь на багажнике стояла корзина. А ехали мы к сестре деда, к отцовой тетке, за вишнями. Брод был мелководным, там перегоняли коров, переезжали возы с сеном и дровами... Воды взрослому меньше чем по колено. Отец разулся, засучил штанины, поднял велосипед на плечо и пошел через реку. Я стоял и зачарованно смотрел, как он бредет по прозрачной реке, как летят сверкающие брызги, как крутятся колеса велосипеда, а с них сыплются капли... Отблески воды были и на его лице, и на рубахе, и на руках. Он положил велосипед и позвал меня...
На больших ивах мелькал речной свет. И все вокруг трепетало и дрожало. Отец звал меня идти к нему, а я стоял на берегу и не мог сделать первый шаг. Реку видел насквозь. Стоял как заколдованный, рассматривая козявок и суетливых рыбок... Отец не умел плавать — он был лесным человеком. Но переходить речку не боялся. А мама плавала хорошо, ведь родилась и выросла на берегу Сожа.
Я так и не перешел тогда речку.
Потом я бегал на Липу купаться. Сотни раз переплывал плес, прыгал с невысокого берега «бомбочкой» и «солдатиком», нырял.
Но навсегда речка Липа останется такой, какой показал ее отец. Не тронутой мелиорацией, не выпрямленной, как канава, не мелководной, а живой...
Это чистая правда, что реки детства протекают через сердце. Так написал мой любимый писатель. Как и то правда, что они никогда не пересыхают и не мелеют. Они всегда полные прозрачной водой.
Акварельной краской по белой бумаге нарисую те отблески, те волны, те остролистые ивы...
И, конечно же, мужчину с велосипедом на плече, который переходит на тот берег Липы...
***
У отца было два старших брата: Павел и Николай. Оба погибли.
В сорок первом, в самом начале лета, жена старшего брата — Павла — приехала из Ленинграда в деревню погостить. Меньшему ребенку два, а старшему мальчику пять. Началась война, они и остались здесь вплоть до сорок пятого. А брат отца Павел погиб в блокадном Ленинграде.
Старший сын Павла, мой двоюродный брат, выучился на летчика.
В семидесятом он приехал к нам из Ленинграда. Они с отцом сидели два дня и две ночи за столом и пили водку. Пьяными не были. Как по мне, то, наоборот, выглядели невероятно трезвыми. Они говорили про войну, но не про то, как им было страшно, плохо и голодно, а как им тогда было хорошо. Они вспоминали те четыре года и смеялись... Смеялись... Не громко, не хохотали, но смеялись. Белорусы в отличие от многих не хохочут, а улыбаются... Так и мой отец с племянником — курили «Беломор», пили, говорили и улыбались.
Большинство их разговоров было про лес, грибы, ягоды, сено, о лошадях и птицах...
Они говорили о деревья, как о людях... Вспоминали дубы, которые и я видел, лесное болото... Вспоминали, как интересно было прятаться в лесу, в будках, сделанных из веток.
Про недозрелые яблоки, от которых изжога и болят животы... Как партизаны забирали корову, а она не хотела идти и боднула молоденького партизана, да так, что тот полетел под забор, а его шапка покатилась по тропинке...
У меня есть одна фотокарточка Павла. Отец отдал ее мне. На обратной стороне надпись: «Фотографировался в 1932 году 25 июля в городе Речица. Судостроительная школа. Степаненко Павел Владимирович».
«Пусть тебе будет — он же твой родной дядька. Я Павла и так помню, а ты же никогда не видел», — отец произнес это с той необъяснимой улыбкой, какую невозможно нарисовать.
В общем, он знал больше, чем мог высказать.
И была в той улыбке война...
