В 1942 году двадцатилетняя медсестра Люба в оккупированных фашистами Ессентуках полгода вместе с матерью прятала в подвале дома шестерых тяжелораненых красноармейцев. Спасли всех. Сегодня она мечтает только об одном: узнать хоть что–нибудь о спасенных солдатах: «А вдруг кто–то из них жив? Ведь я же живу...»
Когда началась Великая Отечественная, Люба Баварская работала медсестрой в ессентукской грязелечебнице. И уже на второй день войны она вместе с добровольцами отправилась на фронт. Под причитания матерей и бравурную медь духового оркестра.
— Я попала в Ростов, в распоряжение 343–й стрелковой дивизии. Нас сразу отправили эвакуировать раненых. На Дону были понтонные переправы, которые немцы бомбили нещадно. Там мы бойцов и переправляли, — вспоминает Любовь Дмитриевна.
У нее росточка было всего 158 сантиметров, и веса чуть больше 40 килограммов. Сколько носилок с ранеными бойцами она вынесла — счету нет.
Окружение сжималось, немцы прорвали оборону Кавказа. Медсестру Баварскую вызвал начальник эвакогоспиталя N 2455 и приказал взять из числа раненых тех, кто может идти, и попытаться всем вместе вырваться из «мешка». Они проходили за ночь по пятьдесят километров, кроха–медсестра и семнадцать раненых бойцов: Люба вела их в Ессентуки.
Ессентуки тогда замерли в тревожном ожидании фашистов. Мать Любы наварила казан кукурузной каши, накормили раненых. Обежали соседей и знакомых, но никто не согласился взять к себе солдат, — боялись. На второй день в городе показались немецкие мотоциклисты и первым делом объявили, что все красноармейцы, здоровые или раненые, обязаны прийти в комендатуру. За неисполнение приказала — расстрел.
Было решено всех, кто может идти, переодеть в гражданскую одежду и перевести за линию фронта, а самых тяжелых оставить у себя.
— Ничё, Любка, будь что будет. Помирать, так всем, — сказала ей мать.
Две ночи они переводили ходячих бойцов за линию фронта. К нашим.
— От страха дрожала, как лист осиновый. Но когда вспоминала глаза тех бойцов, которых выносила на Дону из бомбежки, мне становилось легче, — признается Любовь Дмитриевна.
Соседи, пряча глаза, привели к ним еще двоих тяжелораненых красноармейцев. Шестерых самых тяжелых они оставили у себя. В полуподвале была русская печка, вот в этой печке их и прятали.
— У нас остались Сергей Мухо из Свердловска — у него были полосные разрезы обеих ног. Гриша Гаража из Мариуполя вообще был без ноги, а вторую еле волочил из–за ранения в голеностоп. Из Краснодара был Саша Кумской на костылях. Троих помню только по именам: два Володи — один из Ржева, другой из Севастополя — и Иван из Белой Церкви. Все с тяжелыми огнестрельными ранениями, — вспоминает Любовь Дмитриевна.
Она им делала перевязки, из дубовой коры варила отвар — обрабатывала раны. Труднее всего было прокормить раненых. Все что покупали до войны, они обменяли на продукты: утюги, чайники, посуда, одежда, даже швейные иголки.
...Стоял октябрь 1942 года, раненые в их доме жили уже два месяца.
Как говорит Любовь Дмитриевна, они в какое–то время потеряли бдительность и всех раненых кормили обедом прямо во дворе за широким столом. Неожиданно распахнулись ворота, и за истошно кричащим гусем вбежал немецкий солдат. Все окаменели, включая немца. Секунды тянулись вечностью. Он полез за портсигаром, шумно затянулся табачным дымом.
— Он так переживал, думку думал. Потом говорит, мне гусь нужен. Мама тут же побежала ловить этого гуся. Немец знаками объяснил, что он водитель и завтра едет в Мариуполь. Один из раненых — Григорий — тоже знаками объяснил, что он из Мариуполя. А немец вдруг говорит: «Комм нах хауз», поехали, мол, домой, и, открыв калитку, показывает на машину, — вспоминает она.
Гришка головой отрицательно закрутил в ответ. Жестами сговорились, что он передаст с немцем записку отцу. Раненый написал трясущимися руками «Жив. Нахожусь в Ессентуках».
Немец свернул записку в трубочку и спрятал за отворот пилотки. Повернулся и пошел из двора. Оставил на столе десять марок. За гуся.
Несколько дней они не находили себе покоя. Вздрагивали от каждого стука и шороха. Все думали: выдаст или не выдаст... Старшую сестру с двумя маленькими детьми отправили к родственникам. Решили, пусть хоть дети живы останутся.
Через неделю, оглядываясь по сторонам, в калитку вошел их немец.
Вошел и жестами показывает Григорию, что, дескать, у его отца тоже ноги нет. Тот аж подпрыгнул от радости.
— Не врет, мой батя ногу в Первую мировую потерял. Он был у него.
А немецкий солдат протягивает записку от его отца. Они все в ту минуту родились второй раз. Поняли, что не выдаст.
Она замолкает, вытирает рукой предательскую влагу из глаз. Смахивает со стола невидимые крошки.
— Веришь, я бы и сегодня тому немцу до земли поклонилась. Он был солдат, а не фашист. Ганс его звали, — выдохнула Любовь Дмитриевна.
...Едва встав на ноги, месяца через три, первым их дом покинул Володя из Севастополя. Он пошел прорываться через линию фронта. Обнял Любу с матерью напоследок и ушел в ночь. Потом с их Гансом в Краснодар уехал Саша Кумской. От него с оказией пришла записка: «Ребята, никуда пока не ходите. Дома очень опасно...»
Как–то Люба пошла с братом в станицу Суворовскую менять последнее барахлишко на продукты и познакомилась там с двумя машинистами паровозов. Доверилась им и рассказала, что как–то нужно раненых переправить. Через некоторое время ей удалось переправить с ними Володю в Ржев и Ивана в Белую Церковь.
Перед отступлением из Ессентуков четверо немцев расквартировались у них в доме. А в подвале двое раненых... За те две недели на левом виске у двадцатилетней Любы появились белые пряди. «Потом Сергей Мухо и Гриша тоже ушли от нас. Один без ноги, а второй весь изрезанный, — сквозь слезы вспоминает она.
До конца войны Любовь Баварская служила медсестрой в ессентукском госпитале. А медицине отдала ровно сорок лет. Вырастила единственного сына, полвека назад победила онкологию. О той военной истории она никогда никому не рассказывала.
Лишь в 2000 году в День Победы Любовь Дмитриевна в пылу откровения поведала об этом знакомому доктору. Призналась, что больше всего на свете мечтает узнать что–нибудь о спасенных бойцах. Та стала ее ругать, что столько лет молчала. Говорила, что это настоящий подвиг. Вместе они написали сумбурное письмо в передачу «Жди меня». Из Москвы позвонили и попросили приехать на запись программы.
Любовь Дмитриевна сделала прическу в парикмахерской и надела парадный пиджак с боевыми наградами, поехала в столицу, на телевидение. Но никто не откликнулся на ее рассказ...
Только совсем недавно ее отпустила война. А прежде несколько десятилетий снился один и тот же сон: ад бомбежки и голоса раненых, которые звали ее: «Сестричка...» И она, стиснув зубы, ползла на тот зов.
Сегодня фронтовая медсестра Любовь Баварская мечтает хоть что–то узнать о тех шестерых спасенных солдатах.
— Может, кто-то из их родных откликнется. Ну не могли ведь они никогда и никому не рассказать о своем спасении. Правда, не могли же? — с затаенной надеждой спрашивает она.
Думается, что нет, ни в коем случае не могли. Если выжили, конечно.
Александр Ярошенко
