Их часто путают, двух Огиньских — Михала Клеофаса и Михала Казимира. Тем более, что оба они были композиторами и инициалы у них одинаковые. Но первый из них был племянником второго, притом далековатым — их общий предок Самуэль Лев умер еще в 1657 году. Детство Михала Клеофаса прошло при слонимском дворе Михала Казимира. Там будущий автор полонеза «Прощание с Родиной» приобщился к классической музыке, научился выражать свои чувства посредством нот.
В моем представлении Михал Казимир Огиньский — одна из самых сложных и противоречивых личностей в полиэтнической элите Белоруссии XVIII века. Уже само его определение выглядит парадоксально: в одном человеке совместились магнат, гетман, просветитель, театроман, поэт, композитор... Впрочем, после некоторых из этих имен существительных надо бы ставить вопросительный знак. Или вопросительный и восклицательный.
Не менее сложными были его морально–этические принципы: труженик и лентяй, рационалист и идеалист, герой и трус, ловелас и женоненавистник. Таковым его воспринимали дотошные мемуаристы и бойкие беллетристы, таковым его видят современные исследователи, прежде всего уже известный читателям Анджей Цехановецкий, издавший основанную на архивных документах монографию Michal Kazimierz Oginski und sein Musenhof zu Slonim («Михал Казимир Огиньский и его Усадьба муз в Слониме». Кельн–Грац, 1961), переводу которой с немецкого языка на белорусский я когда–то содействовал (текстуальное перевоплощение скрупулезно сделал Владимир Соколовский) и написал предисловие. Перевод этот выдержал два издания. По нему сделаны некоторые уточнения в данной статье. Использованы мной также белорусские и польские труды по истории театра и музыки, находки, лично сделанные в свое время в библиотеках, архивах и музеях Варшавы, Вильнюса, Кракова и Лондона.
Магнат (!)
Михал Казимир принадлежал к древнему и заслуженному для Беларуси, Литвы, Польши, России и Украины роду герба «Огинты», восходящему к Рюриковичам. Родился он, по одним сведениям, в 1728–м, по другим — в 1730 году. Отец Тадеуш Юзеф дослужился до трокского воеводы, мать Анна происходила из известного рода Вишневецких. Детство будущего маэстро прошло в окружении шести сестер, что сделало его характер слишком женственным, породило чрезмерное внимание к своей внешности и большое самолюбие, отрочество же — у деда по материнской линии гетмана Вишневецкого и витебского воеводы Марциана Огиньского.
Понятно, что воспитываясь в аристократическом окружении, он уже в отрочестве установил прочные связи с элитами Великого Княжества Литовского, а потом и соседних Польши и России. Благодаря знакомствам, личным симпатиям и надеждам матерей, растивших невест, на элегантного юношу, к тому же умеющего играть и сочинять музыку, градом посыпались должности и звания. 18 сентября 1744 года он (еще по сути ребенок) уже стал великим литовским виночерпием (чесником). Через четыре года легко удалось взять вторую ступень — полевого литовского писаря. В 20 лет он — генерал–майор и посол сейма Речи Посполитой, что позволило к полученной раньше по наследству Пинской экономии прибавить несколько коронных имений, а также Чечерское, Пинское и иные староства.
На вторую половину 1750–х годов приходятся продолжительные поездки Огиньского по Западной Европе. В Берлине, Вене и Париже он совершенствует свое владение скрипкой и арфой. На последней несколько часов подряд играет для французского энциклопедиста–просветителя Дени Дидро, вместе с ним совершенствует сей музыкальный инструмент, придумывая к нему педали. В Париже завязывает дружбу с российским князем Репниным.
В конце 1750–х — начале 1760–х годов именно дружба с Репниным помогла Огиньскому прижиться при дворе Екатерины II с надеждой, что завоевав ее сердце, он вступит (один либо вдвоем) на вакантный престол первой Речи Посполитой. Первоначально шансы, кажется, были: нежданный гость даже получил от императрицы орден Андрея Первозванного. Но позже Екатерина II все же отдала предпочтение будущему последнему королю первой Речи Посполитой Станиславу Августу Понятовскому, по мнению Огиньского, выскочке из далеко не знатного рода. Эта личная неприязнь наложила отпечаток на дальнейшие взаимоотношения двух магнатов и даже на ситуацию в стране в целом, усилила внутренние распри в ней.
18 октября 1761 года раздосадованный неудачей с Екатериной II (ходила молва, что он действительно любил ее безответно) Огиньский тихо заключил в Волчине брак с Александрой, дочерью князя — канцлера ВКЛ Михала Чарторыйского и вдовой подканцлера Михала Антона Сапеги. Именно она в качестве приданого принесла Михалу Казимиру слонимскую резиденцию, ставшую основным местом его пребывания. Молодым пророчили счастливую семейную жизнь, но вышло по–иному. Бездетные Огиньские жили преимущественно порознь, плодя сплетни, осложняя взаимоотношения с Радзивиллами, Чарторыйскими, Понятовскими и даже Екатериной II. Полученный титул виленского воеводы Михалу Казимиру пришлось почти тут же отдать Каролю Радзивиллу Пане Коханку.
Гетман (?!)
И вот в такой сложной ситуации друзья (или недруги?) взамен на виленское воеводство вручают необученному (что могла дать короткая служба адъютантом во Франции?) и нерешительному Михалу Казимиру булаву гетмана Великого Княжества Литовского. Никто не воспринял нового главнокомандующего войсками всерьез, а Репнин его открыто назвал «мокрой курицей».
Но вдруг славолюбие восторжествовало над слабоволием. Огиньский хитро сплел связи с Веной и, не послушавшись королевского повеления отдать булаву, опубликовал манифест о своем присоединении к антицарской Радомской конфедерации. 7 сентября 1771 года он неожиданно напал на русские войска под Бездежем под Дрогичином и на удивление всем разгромил их.
Такая легкая победа расслабила гетмана. «Опереточный воин» потерял всякую бдительность. И вот в ночь с 22 на 23 сентября войска молодого Александра Суворова окружили армию ВКЛ под Столовичами (это около нынешних Барановичей) и вдребезги разбили ее. Сам Огиньский еле успел скрыться.
Стараясь примириться с королем Речи Посполитой, Огиньский направился за протекцией в Вену и Париж. Но прощен был только частично. К тому же Михал Казимир за границей впутался в новые женские сети — обольстительной и загадочной авантюристки Али Эмето, на самом деле княгини Вальдомирской, известной в истории как княгиня Тараканова. К своему счастью, Огиньский ограничился только перепиской. Затем Михал Казимир направился в Варшаву, чтобы продать часть имений и тем самым пополнить оскудевшую личную и служебную казну. После поражения под Столовичами он остался только номинальным гетманом. И занялся в Слониме и полесских Телеханах хозяйством, созданием знаменитых «усадеб муз», а также мануфактур, где ткали гобеленовые украшения на стены.
Реформатор (!)
Деятельность Огиньского на мирном поприще была куда успешнее, чем на военном. Он занялся «хозяйством у оснований» — начал прокладывать через полесские топи, насыпать и укреплять бревнами так называемые гребли. Они связали Пинск (и, естественно, Телеханы) с Волынью на юге и с Брестчиной и Слонимом на западе.
Мысли мечтательного рационалиста устремлялись все дальше. Он стал воспринимать бассейн Припяти, бывшее так называемое море Овидия (по легенде, изгнанный античный мыслитель был похоронен именно в Давид–Городке), как связующее звено между бассейнами Черного и Балтийского морей. И дал команду рыть между ними судоходный канал. Он пролег от Ясельды, притока Припяти, до Щары, притока Немана, и продолжительное время служил для сплава древесины и зерна. Сегодня этот канал длиной 54 километра по–прежнему носит имя Огиньского и, по существу, является единственной зримой памяткой после его смерти (Варшава, 1800) и разрушения дворцов в Слониме и Телеханах.
Князь Михал Казимир Огиньский был порой скрытным (не осудили бы его соседи–крепостники), но все же убежденным поборником идей европейского Просвещения, гуманистом, смотревшим на крепостных крестьян как на равных ему если не по социуму, то по природе, натуральному (естественному) праву. Главным в сельчанах для него были их положительные качества: врожденный талант, хозяйственность, смекалистость. Об этом свидетельствуют имена артистов из простонародья, танцевавших и певших в Слониме и Телеханах, — всех этих Ивашек, Матеев, Михалов, Недбайлов, Николаев, Полюсей, Юзефов, Юстынов, Янов и Янчиков. В отличие, скажем, от удостоенных пофамильного перечисления иностранцев — балетмейстера Феличе Марини, скрипача Франтишка Стемпловского и иже с ними — они названы в списках, которые опубликовал Анджей Цехановецкий, только по именам, но получали за свой труд и дарование достойную оплату, а потом смогли найти «свободную» работу на варшавской профессиональной сцене. Еще чуть–чуть — и отменил бы Огиньский в своих имениях барщину, перевел бы крепостных в вольных хлебопашцев.
Судьба распорядилась иначе: Михал Казимир, ее баловень, умер в Варшаве в одиночестве и безвестности. И потомки помнят его преимущественно как магната и мецената, давшего команду проложить путь между Днепром и Неманом, Черным и Балтийским морями, который, верится, со временем будет возрожден.
Театрал (!!!)
И все же, думается, Михал Казимир должен прежде всего остаться в памяти потомков как создатель и неутомимый инспиратор Слонимского придворного (крепостного) театра, второго по репертуару, оборудованию и влиянию в Европе (после немецкого Мангейма) и во многом опережающего Радзивилловский в Несвиже, Тизенгаузеновский в Гродно, Браницких в Белостоке, Сапеговский в Ружанах и Зоричевский в Шклове. А больше таких театров на территории первой Речи Посполитой ведь и не было! Все они развивались на белорусских землях, где существовали богатые латифундии, а Запад плодотворно скрещивался влияниями с Востоком. Отсюда шли крепостные певческие, танцорские и музыкальные таланты на петербургские и варшавские сцены. Вот вам и отсталые kresy wschodnie, или неполноценный Северо–Западный край!
Однако почему все же я, преданный с юных лет Несвижу и Гродно, смею теперь утверждать, что театральный Слоним превосходил их? И чем именно? Да прежде всего самим зданием театра, «опергауза» («дома оперы»), специально построенным вне полукруглого «замка» над берегом Щары. «Мастер строительных работ» Лука Блажевич и плотник Томаш Мацеевич 21 апреля 1780 года получили на возведение его 1.300 польских злотых, а к концу того же года стекольщик Адам Шмит уже вставил 9 больших и 18 малых окон и стеклянные двери, жестянщик Фишель склепал два дымохода и водосточную трубу. Зал освещали 10 канделябров. В следующем году осталось только оборудовать машинную сцену и на всякий случай установить жестяную корону над королевской ложей. В отличие от Мангейма и Несвижа в Слониме даже были предусмотрены двое гардеробщиков — Доманский и Быковский, а также наемный пиротехник и мастер по фейерверкам К.Ваксмунд. Полы натирались воском, чего в других придворных театрах не практиковалось.
И еще. Слонимский театр — единственный среди придворных, который имел филиалы (Телеханы, Седльце) и выезжал на гастроли в Варшаву и Дубны. Одних костюмов и тканей для них везли в Дубны на 3.827 злотых. А потом — какие исполнители! Только в оркестре насчитывалось 53 наемных и местных артиста. В списке исполнителей и персонала театра, составленном А.Цехановецким, насчитывается 138 лиц! В инвентарном списке дорогих музыкальных инструментов и нот произведений — 225 позиций.
А репертуар! Не успеет французская или итальянская опера появиться на сценах у себя на родине, как ее уже параллельно ставят в Слониме! Порой появляются произведения польских авторов, оперы и балеты местного, слонимского, сочинения (скажем, «Дикий балет» и «Балет мельников», авторство которых неизвестно). И все это из–за страстной любви к музыке, без которой Михал Казимир просто не мог существовать.
Композитор (?!)
В польских библиографических изданиях, например, у Кароля Эстрейхера указано пять оперных произведений Михала Казимира Огиньского, несколько из них («Состояние сословий», «Силы мира») издано вместе с либретто в слонимской придворной типографии. В каждой чувствуются, кроме лирических, и социальные мотивы: равенство граждан, сочувствие обездоленным, польза знаний, превосходство разума над чувством. Все это шло от французских просветителей — Вольтера, Дидро, других мыслителей.
С другой стороны, у польских и белорусских исследователей нет и твердых убеждений, что названные оперы написаны именно Михалом Казимиром. Одни довольно неубедительно доказывают, что к ним имел отношение юный Михал Клеофас, находят конкретные следы его музыкального стиля. Другие намекают на итальянских композиторов, служивших у Огиньского. Среди них, как мне кажется, наиболее достоин подозрений если не в авторстве, то в соавторстве Феличе Марини, служивший гетману примерно с 1781 по 1788 год и получавший почти самую высокую плату: судя по ведомостям, ему платили 15 дукатов в месяц (а клавицимбалисту Грабенбауэру — только 6!)
Авторство Михала Казимира в некоторых случаях указано прямо (на рукописи, хранящейся в Варшавском музыкальном обществе, виднеется заголовок: «12 полонезов, написанных его Светлостью гетманом Огиньским для фортепиано с добавлением трех новых мазурок»).
По моему мнению, проблему авторства относительно произведений, созданных в эпохи барокко и Просвещения, надо рассматривать не через строгую призму сегодняшнего авторского права, а через расплывчатое стеклышко XVIII века. Ведь тогда переводчик или поборник распространенного сюжета имел право присоединиться к чужому авторству. Вспомним хотя бы два произведения преподавателей Забельской коллегии на Полотчине Каетана Марашевского и Михала Цецерского. «Камедыя» первого основана на бродячем сюжете о том, как мужик перехитрил черта, а «Доктар па прымусу» второго является переработкой «Доктора поневоле» Мольера. И тем не менее оба они считаются зачинателями белорусской драматургии.
Поэт (???)
Еще в большей степени сказанное выше касается двух поэтических сборников, приписываемых польским литературоведением Михалу Казимиру Огиньскому. Это «Исторические и моральные повести, написанные Слонимским Гражданином» и «Басни и не–басни, написанные Слонимским Гражданином», изданные в Варшаве соответственно в 1782 и 1788 году. Фамилии Огиньского на сборниках нет, но псевдоним слишком прозрачен — только владетель Слонима мог им пользоваться.
Но помню, с каким недоумением читал я впервые эти сборники в варшавской Национальной библиотеке где–то лет сорок назад. Особое впечатление в первой из книг произвело на меня стихотворное «Письмо к народу». Сначала слова «Гражданина» чисто просветительские: добро должно победить зло, человеку следует самоусовершенствоваться... Но дальше следует то, что никак не мог написать осторожный гетман: только народ, выносящий на своих плечах «гнет законов», имеет право называть себя великим. «Народ, осмелюсь Тебя открыть... Пусть Тебя знают правители». Именно народ объявляется созидательной силой общества, двигателем истории («Одним отбираешь, другим власть даешь»). А далее идет почти марксистское: человеческое благосостояние основывается на труде, формирующем «и Дворцы, и Божеств структуры».
Созидательный труд человека прославляется также в сборнике «Басни и не–басни». «Без урожая будут худеть господа», — утверждается в стихотворении «О земле». Автор верит в прогресс общества, «чудеса человеческого разума». Все это и по содержанию, и по решительности выводов, резкости стиля не соответствует, скажем, либретто оперы «Елисейские поля», принадлежащего, скорее всего, самому Огиньскому.
Значит, основные стихотворения сборников принадлежат другому человеку? Тогда кому? Еще в 1980 году в книге «На перекрестке славянских традиций» я утверждал: Игнатию Ляхницкому, слонимскому придворному, уроженцу Мстиславля, доктору философии. Позже, в 1815 году, он издал в Варшаве книгу «Биография крестьянина, живущего над берегами Немана, выше Лососны». И по мыслям, и по стилю это сочинение созвучно с «Письмом к народу».
Но для нас, вероятно, во всей этой истории наиболее важно, что сам Михал Казимир никогда и нигде публично не оспаривал свое мнимое авторство «Письма к народу». Молчаливо соглашался, что он и есть «Слонимский Гражданин». Для человека нерешительного по натуре это уже подвиг.
