(Продолжение. Начало в номерах за 5, 12 января
Капитан Семашко освободился раньше. Видать, не терпелось узнать о цели моего визита. Ровно в семь вечера я уже заказывал ужин на двоих в ресторане гостиницы. Людей было еще мало.
— Через пару часов сюда нагрянут и голубые, и синие, — вздохнул Виктор.
— Ну, с голубыми все понятно, — сказал я. — Гостиница. А что здесь уголовникам делать? Они более тихие места любят…
— А здесь-то как раз нешумно, — продолжал капитан. — Да и времена поменялись. Сегодня преступный мир уже не прячется. Обнаглели. Под порядочных косят.
И, словно угадав мой немой вопрос, добавил:
— Засветиться мне здесь не страшно. И так каждая собака знает. Информация у них на высоте.
Я изучал Виктора. Изменился. Забурел в милицейских хлопотах. Выглядел уже не таким бодреньким и свежим, как осенью. Но заметил, что взгляд, которым он смотрел на меня, был таким же искренним, с той же ноткой восхищения моей бывшей работой. Чуточку зардевшись (чем сразу напомнил мне былого Виктора), выпалил:
— Ну, рассказывай, частный детектив, чем могу помочь…
Тезисно поведал, зачем сюда приехал. Пока говорил, заметил, что разочаровал молодого приятеля. И даже насторожил.
— Разумеется, я в курсе этого дела, хотя лично и не вел убийство в клинике. Его взял себе мой начальник. Слишком просто выглядело. Да так и оказалось. Ни в прокуратуре, ни в суде проблем не было. Начнешь сейчас копаться — к тебе все враждебно настроятся. Да и на меня перекинется, — Виктор вздохнул и попробовал улыбнуться.
— А мы им всем популярно объясним одну простую вещь.
— Какую?
— Если через годок-другой, — продолжал я, — кто-то из задержанных на другом признается и в этом убийстве… Все завертится сначала. Проверки, ревизии. И полетят звездочки. Большие и малые. Сейчас такое часто бывает. Небось, знаком из печати с последними делами. Без должностей и пенсий останетесь, дорогие менты. Так что благодарить надо таких чистильщиков, как я. К тому же, может, в этом случае и у вас все путем было… Тогда через недельку уеду.
— Ты прав, Марат Сергеевич, — оживился Виктор. И, помолчав, понизив голос, добавил: — Если честно, то и меня что-то гложет в этом деле. Объяснить не могу. Но интуиция…
— На том и живем, на ней родимой, — подхватил я. — Давай план продумаем.
К некоторому удивлению, и в областной милиции, и в прокуратуре к моему расследованию отнеслись благосклонно, правда, с едва различимой ноткой иронии. Дескать, копайся, детектив, коль делать нечего. В нештатные «помощники» определили Виктора Семашко. Меня это вполне устраивало.
С главврачом клиники Фазановым условились встретиться на нейтральной территории. Такой союзник мне был просто необходим. Юлиан Григорьевич оказался интересным субъектом. Получить такую должность в тридцать три года — случай нетипичный. Но молодой человек и не скрывал, что в министерстве у него серьезная «крыша», правда, говорил об этом без тени бахвальства, даже с юмором. Он вообще чем-то располагал к себе… Стройный, симпатичный. Дорогая туалетная вода. Откровенно ухоженные ногти. Похоже, что сама работа в этой должности его интересовала постольку-поскольку. Очередной этап в удачно складывающейся жизни. Фазанов с некой веселой готовностью принял мои пожелания.
— У вас в клинике, Юлиан Григорьевич, я буду очередным проверяющим, — сказал ему. — Пустим слух, суть которого в том, что если эта проверка пройдет удачно, то вас призовут в министерство на высокую должность. Когда в коллективе ждут неких перемен, обнажаются многие внутренние пружины. Кто следующий кандидат на место шефа? К чему готовиться? Будем изучать ваше окружение вместе.
— С удовольствием, Марат Сергеевич. У нас любопытные кадры. Взять хотя бы моего зама Олега Викторовича Лакомского. Это ведь я ему полтора года назад перешел дорогу. Пусть думает, что вновь пробил его час. Да и другие…
На следующее утро, когда в кабинете главврача мы пили кофе, Фазанов с удовольствием раздавал мне характеристики коллег.
— Вот опять о Лакомском, — говорил он. — Вообще-то, мужик нормальный. Любитель женщин. Да и им нравятся немногословные. Но он по натуре очень скрытный человек. Хотя что тут скроешь… Долго жил в гражданском браке с женщиной, но разбежались недавно. Сейчас холостякует. Санитарка, которая убирает у меня в кабинете, как-то шепнула, что якобы у них роман намечается с Полиной Басковой. Это старшая медсестра. Для меня важнее, что он, как заместитель, нетрусливый. Многое берет на себя, бумаги разные, счета подписывает. Да и специалист он неслабый. Опытный. Молодых натаскивает. А что мне от него больше надо?
— Ну а Полина Баскова эта что за женщина?
— Красивая. Наглая. За словом в карман не полезет. Старшая медсестра, она больше хозяйством занимается. Порядок держит. Побаивается ее персонал. Мужики, чувствуется, у нее были, но детей не нажила. Замуж ей надо…
— А кто бы, Юлиан Григорьевич, мог подробнее рассказать о Климе, который убил Свиридову? Что за болезнь у него, кто лечил?
— Да никто его не лечил последние годы. Жил тут, как все. Ему предлагали покинуть лечебницу, но ему, глухонемому от рождения, выросшему в детском приюте, некуда было идти. Ни кола ни двора. Да и не выжил бы он сейчас в обществе. По сути, мы его приютили. Он работал, помогал на кухне. И надо же такому случиться…
— Выходит, есть все же косвенная вина вашего заведения в случившемся? — медленно, растягивая слова, произнес я.
— Никто так вопрос не ставит. И вы, Марат Сергеевич, ради бога, не поднимайте его. Поймите, мы все очень переживаем эту трагедию с Ниной…
— Ну, хотя бы формально кто-то должен был быть его опекуном здесь…
— Это завотделением Аристов Яков Сигизмундович… Профессор. Старик уже, семьдесят три года ему, но держим. С кадрами в нашей отрасли, знаете ли, напряженка. Но Клим лишь формально был его пациентом.
— Мне надо будет с ним побеседовать.
— Организуем. Сейчас?
— Да нет, не будем торопиться. Сейчас уже некуда…
Главврач еще не меньше часа рассказывал о сотрудниках. Иногда характеризовал их весьма образно. Одних с уважением, некоторых с юмором и даже не без доли сарказма. «А язычок у тебя, Фазанов, остренький», — думалось мне.
Юлиан Григорьевич предложил пообедать с ним здесь, в клинике, и я согласился. Увижу заодно пищеблок своими глазами. Но до обеда было еще достаточно времени, и я решил прогуляться по территории клиники.
Административный корпус, из которого я только что вышел, был единственным высотным зданием, которое как-то нелепо выглядело на территории старинного парка, где все дышало какой-то странной и тревожной загадкой. Двух-, одноэтажные, пожившие на своем веку сооружения с решетками на окнах. Медсестры, санитары, работники кухни и хоздвора передвигались спокойно и одновременно озабоченно. Одни пациенты прямо на ходу чему-то улыбались или чему-то неестественно радовались, другие недовольно хмурились. Все это напоминало не то больницу, не то санаторий… Скорее, больше второе, но санаторий из какого-то малореального мира. Тут было и благословенно, и подозрительно одновременно.
Могучие вязы, полуприкрытые тающим снегом клумбы. Темным сахаром на большей части большого пруда еще держался лед, но берега уже отдавали себя воде.
Я понимал, что здесь свой мир, своя жизнь, в которую мне доступа нет. Но именно здесь, в этом тихом и странном мире, оборвалась совсем еще недавно жизнь молодой женщины. И Нина Свиридова нет-нет да и поглядывала на меня с фотографии своим открытым и удивленным взором, словно спрашивая: за что?
После обеда я продолжал знакомиться с отделениями, палатами, лабораториями и людьми, работавшими здесь. В таких коллективах слухи разносятся быстро. Уже поговаривали, что дело с новым назначением Фазанова решенное и проверяющий пытается на месте подыскать новую кандидатуру на должность главврача. Меня устраивал такой поворот событий. Кандидаты словно невзначай оказывались на моем пути. Кто был более многословен, кто менее. Большинство, однако, прочили это место Олегу Лакомскому. Походя я тоже поддерживал эту версию.
В конце дня у меня состоялся разговор, который еще больше убедил в том, что поездка не окажется праздной. Уже смеркалось, когда мы начали его в маленьком кабинете Аристова. Яков Сигизмундович удивил своей проницательностью:
— Никакой вы не проверяющий, — начал он. — Понимаете, молодой человек, старого воробья на мякине не проведешь. Я столько уже насмотрелся на своем веку…
— Вот как…
— Да уж, так что спрашивайте.
— Раз вы, Яков Сигизмундович, такой понятливый, то рассказывайте все, что связано с вашим подопечным. Я Клима имею в виду.
— А что рассказывать… Клим Басаргин — нормальный человек, если таким считать глухонемого. Это следователям я ничего не говорил. Да они и не спрашивали меня. И никакой он не убийца…
— Почему же вы молчали? И сейчас тоже.
— Послушайте, молодой человек. Вас, кажется, Маратом Сергеевичем величают. Вот на столе мое заявление. Слишком старым я стал от постоянного страха в этой жизни. За то, за это. За все. И мне стыдно за то, что, прожив до серьезной старости, так и ничего не понял в этой жизни. Утешает, что не я один такой.
— Ну, это философия, — попытался я оторвать старого доктора от грустных размышлений. — Есть конкретная история болезни Клима Басаргина, где описано его первое убийство, есть записи, назначения, характеристики такого поведения. Ну, пусть за эти пятнадцать лет с ним ничего особенного не происходило…
— А тогда тоже ничего не произошло. Я все-таки психиатр старой школы и кое-что смыслю в своей профессии. Не мог по своему психическому складу и тогда, в первый раз, Басаргин быть убийцей. Не знаю уже, какое там было расследование… Это не моя компетенция. Но я и тогда чувствовал, что с ним была бы другая, возможно, еще большая беда, если бы его не упекли к нам. Здесь он оказался в безопасности. Такую жизнь, понятно, не назовешь удавшейся. Тем более нормальной. Но такая судьба. И я очень благодарен вам, молодой человек…
— За что?
— За то, что я впервые в своей жизни освободился от страха и говорю с вами открыто. Удручает другое…
— Что же?
— А то, что и вы, Марат Сергеевич, как бы ни пытались, ничего не сделаете. Не сможете. Не дадут вам. Нереально раскопать это гиблое дело. Вот побродите по нашим коридорам и уберетесь восвояси. Скажете себе: что, мне больше других надо? Эх, молодой человек, молодой человек… Будь на вашем месте, не так бы прожил свою жизнь. Не в этом мире психопатов, параноиков, неврастеников и прочих калек.
Не знаю почему, но мне не было жаль в эти минуты старого профессора. Мне никогда не импонировали люди, которые только и делали, что плыли по тихому течению, опасливо косясь на берега и млея от страха. Страха перед всем. Вживаясь, как говорится, в тему, мне стало казаться, что такой страх тоже одно из серьезнейших психических заболеваний. Тогда действительно жаль, что больной доктор все эти годы пытался лечить таких же нездоровых пациентов.
Мы расстались. Похоже, без симпатии друг к другу.
На следующий день попросил организовать мне встречу с самим Климом Басаргиным, но вначале попытался детально изучить его биографию.
Подкидышем, больным и немощным, его привели в сносное состояние. Записали позже глухонемым от рождения и отправили в детский приют, довольно сносное лечебное заведение. Никто не помнит, как появилась у него эта фамилия, паренька часто перебрасывали в разные учреждения такого рода. В семнадцатилетнем возрасте его выпросил к себе в работники хозяин крутого коттеджа, расположенного неподалеку. Три года Клим добросовестно служил семье. Но потом произошла беда. Супругу хозяина нашли зверски убитой. Удар ножом в сонную артерию, отрезанные кисти рук. Следствие длилось недолго. Виновником был признан глухонемой Клим Басаргин. Тогда после нескольких судебных разбирательств он и был пожизненно водворен в психушку. И вот сейчас, когда спустя пятнадцать лет произошло аналогичное убийство заведующей пищеблоком, рядом с которой в то утро находился Басаргин, ни у кого не возникло сомнений: рецидив на почве активного психоэмоционального расстройства.
Мне оставалось на этом этапе расследования увидеть самого Клима. С главврачом прошли мимо палат с «хрониками», не без труда миновали отделение с острыми и подошли к камере-палате, где сейчас находился Басаргин.
— Сколько лет ему сейчас? — поинтересовался у своего спутника.
— Тридцать шестой, — ответил Юлиан Григорьевич. — А выглядит чуть ли не вдвое старше…
Клим бегло взглянул на главврача и задержал взор на мне. Не думаю, что когда-либо еще увижу в жизни такие глаза… Они и спрашивали, и отвечали. Боль, тоска, недоумение… И одновременно, увы, никакой надежды. Казалось, что все горькое, что только может быть у человеческого существа в этой безумной окружающей действительности, готово проявиться в одной-единственной его слезе.
Но слез на глазах Клима Басаргина не было…
(Продолжение в следующем субботнем номере)
