Слишком, говорит, больно. Там все напоминает об отце...

Первое отделение: «Всегда на манеже!»

Ее бабушку рисовал Иегуда Пэн (потом все картины сгорели с домом в Витебске). Изабелла Кабищер до сих пор в теплых отношениях с отпрысками практически всех легендарных цирковых династий. Ее отец при жизни сам был легендой советского цирка: одновременно возглавлял три шапито — в Минске, Витебске и Бобруйске. Построил новый, каменный цирк и создал первую белорусскую труппу. Она дружила с Галиной Брежневой, Терезой Дуровой и Эльвиной Почерниковой, в их доме бывали братья Кио и Никулин. Руки Изабеллы Борисовны, унизанные кольцами, тонко дрожат. Она прикрывает лицо ладонью. Впрочем, с собой справляется быстро. Профессиональная привычка — почти полвека проработала в медицине, много лет заведовала отделением в 3–й больнице Минска. На пенсию ушла сама — устала. Живет сейчас простыми заботами. А ставшие неожиданно длинными дни скрашивают воспоминания, яркие, словно огни манежа. О себе она говорить не хочет — корректно, но твердо напоминает наше условие: говорим только о цирке, об отце, о прошлом...

— После школы бегом бежали в цирк. Тогда это еще шапито было в парке Профинтерна.

Эти лица до сих пор четки в памяти. Может, потому, что они из юности. Тесно там страшное и замечательное уживалось. Первые же военные бомбежки уничтожили цирковых зверей. Эвакуировали только труппу. В ту пору в Минске на гастролях была дрессировщица морских львов Ирина Сидоркина вместе с питомцами. Не тащить же львов за собой — зверей, которым вообще нужны особые условия перевозки. Сборы занимали буквально минуты. Львов выпустили в Свислочь...

А сами шли. Несколько дней пешком, под бомбежками, грязные и мокрые, пробирались к Витебску.

— В какой–то деревне к отцу подошел военный — попросил денег. На горючее для машины. Артисты тогда пустили шапку по кругу. А уже после войны — помню, сидела у отца в кабинете — заходит к нему военный. Аншлаг — он билеты просит. И тут замер — и как–то пристально на отца смотрит и молчит. А потом — все так же без слов — вынимает из кармана деньги и отдает отцу. «Ну наконец–то, — говорит. — Всю войну с долгом прошел, наконец отдал».

Цирковые взаимоотношения — особенные. Обычно ведь как: два–три месяца гастролей — и на «новые квартиры», в другие города, на другие манежи. Между собой практически все цирковые знакомы — хотя бы раз, да жили бок о бок, ели, считай, из одной кастрюли. Потому все друг другу — словно большая одесская родня. А как же иначе — кочевники. Своими квартирами артисты цирка стали обзаводиться только в 60–х и даже 70–х годах прошлого столетия. Тогда в Москве стали создавать жилищные кооперативы для цирковых. А до этого — вся жизнь в вагонах да цирковых гостиницах. Да еще и генетическая память. Труд на манеже, он ведь чаще всего династический — у детей просто выбора не остается. Другой ведь, оседлой, жизни они и не знали никогда. Многим цирковым династиям уже больше столетия.

— Вот так и жили, — вспоминает Изабелла Борисовна. — Военная эвакуация в Омск, где отец был директором цирка аж до 1947 года, для меня памятна не столько холодом и голодом, общей замученностью (артисты давали в основном благотворительные концерты — для детдомов, курсантов, фронтовиков), а теплом отношений. Все знали, что заслуженные, маститые артисты цирка — такие, как Почерниковы, Дуровы, Кио, — живут немного лучше. Вот и подкармливалась у них частенько цирковая детвора. Отец, хоть и директор, человеком был скромным. Любые блага (тогда — просто кулек муки) нам доставались в последнюю очередь — после того, как все, до последнего конюха, свое получат. Но обделенными мы себя не чувствовали. Пакетик сахарина делили на всех.

Когда цирк вернулся в Минск, Борис Ефимович сначала отстроил заново сгоревшее шапито в парке Профинтерна. Просто привез из Орла точно такое же деревянное здание, которое и водрузили на новый фундамент. А в качестве гонорара в Орел отправили канистру лучшего хлебного самогона и сало в четыре пальца толщиной. Неслыханная роскошь для послевоенного времени.

Потом было строительство нового, каменного цирка. За то, что он стоит в центре, а не на окраине — как задумывалось первоначально, — Минск должен быть благодарен оперной приме Ларисе Помпеевне Александровской. Именно она добилась того, чтобы цирк, страстной поклонницей которого была, разрешили строить на его нынешнем месте. Для этого она ходила к самому Патоличеву.

— Я как–то ее смутно помню. Они с отцом в дружеских отношениях были. Но в круг друзей семьи она не входила. А вот с архитектором Жуковым, который здание цирка проектировал, общались много — работа шла сутками. Без преувеличения. И отец постоянно водил нас на стройку — рассказывал, экспрессивно размахивая руками, как здесь все будет восхитительно. С полным правом могу сказать: я знаю историю каждого циркового кирпича!

Проект был действительно неслыханный. Каменный цирк такого масштаба означал одно: из жанра балаганного цирковое искусство официально переводится в разряд серьезного и даже высокого. Когда состоялось долгожданное открытие, был настоящий праздник. Все просто кипели от счастья! Акробат Бирюков у всех на глазах залез на крышу цирка, на самую маковку купола, и сделал там какую–то немыслимую стойку.

История, рассказанная

в антракте:

«Он был старше ее —

она была хороша...»

Накануне открытия решено было создавать оригинальную белорусскую цирковую программу. В качестве худрука был приглашен Евгений Милаев. А с ним и молодая жена — точеная, будто японская статуэтка, яркая брюнетка Галина Брежнева.

— С Галей мы были знакомы много лет, и у меня о ней остались только хорошие воспоминания. Говорили даже, что когда–то у нее была какая–то должность в цирке — не то костюмера, не то гримера. Но практически роль у нее была одна — влюбленной женщины. За Милаевым, он был старше ее на 20 лет, она ходила повсюду. На каждую репетицию. Сидела часами в ложе и наблюдала. А он породистый был — в цирке его даже «барином» за глаза называли, видный такой мужчина. Наверное, она его ревновала. Взбалмошная была, конечно, могла в Москву поехать прическу завивать, но безотказная. И для цирка нашего действительно много сделала. Это она ведь уговорила знаменитую Анель Судакевич (звезду немого кино, а после — театральную и цирковую художницу, придумавшую знаменитую «клетку» для кепки клоуна Олега Попова. — Авт.) поработать с новой программой белорусского цирка. Программа получилась по–настоящему яркой и невероятно красивой.

— С дочкой Брежнева было сложно общаться?

— Да что вы! Она была мировой девчонкой. В ту пору, когда я ее знала — молодую и темпераментную, она не пила, не курила. Да и карьера ее отца не дошла до зенита — он еще не был генсеком. Все цирковые ее любили. За словом, она, конечно, в карман не лезла. Но женщиной была эффектной и щедрой. Вещи свои носить давала, духи, помады. Короче, что такое французские духи, мы от нее узнали. Полтруппы ее духами пахло. И тайны свои сердечные она охотно всем доверяла. Несмотря на острую тогдашнюю влюбленность, интересовалась — ну так, из спортивного интереса, — одним минским архитектором. Жила в люксе цирковой гостиницы, в котором, кстати, всегда был проходной двор.

— Вы были близкими подругами?

— Я бы так не сказала. Подруг у нее не было, но хороших знакомых — навалом. Она доверяла всем. Так получилось, что я даже была на этой тайной свадьбе тридцатидвухлетней Галины с юным Игорем Кио в Сочи. Они негласно расписались в Москве, Галя оставила родителям записку, и мы улетели в Сочи праздновать. Гуляли в приморском кафе, запросто бегали по набережной — ни охраны, ни помпы. На следующий день приехали люди в штатском, Галину увезли, у Кио забрали паспорт. Позже его вернули с вырванной страницей и печатью «Подлежит замене». С Игорем у меня, кстати, до сих пор добрые отношения. Как–то у отца была командировка в Москву — мы ездили вместе. Останавливались у Гали на Кутузовском. Огромная была квартира. Этажом выше — Леонид Ильич с супругой. Галя без разговоров постелила нам в своей спальне, а сама устроилась где–то в кабинете. В спальне у нее еще копия «Данаи» висела — от стены до стены. Я всю ночь любовалась. Больше жизнь не сводила нас. Когда я потом читала о ее страшной судьбе, почти не удивлялась. Что–то подобное можно было предсказать — у Гали абсолютно не было тормозов...

Второе отделение:

«Все звезды цирка

в одной квартире!»

В 1956 году Изабелла Борисовна отдыхала в санатории в Одессе. Пришла телеграмма, пожелтевший бланк которой до сих пор хранится в семейном архиве: «Доченька! Сообщаю радость — мне присвоили звание Заслуженного деятеля искусств».

— Я, конечно, бросила все и полетела поздравлять отца. Он был по–настоящему счастлив. Так радовался еще он только однажды — когда в 1940–м в Москве, в Колонном зале Дома союзов, ему вручали орден «Знак Почета». Тогда он получал его вместе с Буденным. Новое звание было к юбилею — вскоре отцу исполнялось 50 лет. Как оказалось, это был последний его большой праздник. В нашей квартире на проспекте Сталина, 43 собрались все звезды цирка СССР. Тогда не принято было праздновать подобные торжества в ресторанах. Сколько было народу! Как было тепло и весело! Брежнева пришла в роскошном французском туалете — в платье с открытой спиной, с меховым боа. Неслыханно по тем временам: единственным украшением многих женщин были броши из стекляруса на наглухо закрытых трикотажных кофтах. Подарила отцу огромный японский сервиз — немногое, что осталось из памяти о тех временах. Еще помню Никулина с женой. Он все время, когда мужчины покурить выходили, любил сидеть на корточках. Дядя Юра — он такой добряк и балагур был. Если он пришел — все смеялись весь вечер. А жена у него — тихая такая, почти незаметная. Впрочем, Никулин тогда был известен еще только как клоун — фильмы Гайдая, которые сделают его знаменитым, были еще впереди...

— Изабелла Борисовна, как же получилось так, что вы, выросшая в цирке, стали врачом?

— Отец ничего не насаждал. Но почему–то я всегда чувствовала, что для меня он хотел бы другой доли. Да я и сама видела, что такое цирк. Там невозможно работать «от сих до сих», там можно работать только круглые сутки, даже во сне ходить по канату. Думаю, он потому и сгорел так быстро, что жил только цирком. Пять лет не был в отпуске. На открытии был сильно простуженным — с температурой 39. Но не пойти не мог. А у него сердце всегда больное было... Через несколько месяцев его не стало. Извините, больно говорить. Но цирк я все равно считаю самым искренним из искусств. Театр, он как–то особой настройки требует — в него как–то с улицы не зайдешь. А в цирке все просто. И всего достаточно: красоты, смелости, смеха. Он ближе душе человека.