...Так что все-таки спасет мир: красота или доброта? Да простят меня ревнители высокого, как седьмое небо, искусства: я все-таки стою за доброту. Другое дело, что доброта всегда прекрасна. Даже если облачена по февральскому морозцу в шапку-ушанку, простуженно картавит и, несмотря на 77 прожитых лет, не избавилась от веснушек на носу. Ах, веснушки - рыжие отметинки судьбы, дарованные на счастье! Все-таки на счастье, хотя в детстве, когда за солнечную пыльцу на носу пацаны дразнили конопатым и разорителем ласточкиных гнезд (примета такая: коснулся гнезда - порябел), так хотелось стряхнуть эту рыжую россыпь. Пусты усилия - оранжевое светило хорошо постаралось...
И слава Богу, думаю я, видя в этой россыпи золотой перст судьбы!
Хотя, правду говоря, лиха в жизни этих двух людей, встретившихся через
55 лет и узнавших друг друга по конопушкам, тоже хватило. Но вот в чем парадокс бытия: именно горе-лихо и бывает зачастую тем оселком,
на котором бриллиантом кристаллизуется благородство высшей пробы. И черным углем в осадке - черного же цвета подлость.
Хотя и то, и другое - ох, уж этот материализм бытия - имеет практически одинаковую химическую формулу. Да-да, для всех нас тесто в одной дежке замешивалось - а вышли все такие разные. И такие похожие...
Ну что, готовы слушать самую невероятную и самую правдивую повесть на свете? Начать, пожалуй, придется с времен давних, довоенных.
Александр
и Александра
Тряхнуть седой стариной - подревнее иного города получится деревня Николаево, обязанная своим появлением на свет пану Николаю Кишко, в 1639 году облюбовавшему крутые неманские берега. С легкой руки основателя народ стал селиться здесь старательный: срубили деревянную церковь, красивую, словно резная игрушка, выстроили корчму, школу, домов наставили. Аккурат под число хозяев-обитателей. Набралось таких перед войной целых 397 душ. Правда, 23 августа 1939 года - в самый день подписания знаменательного пакта Молотова - Риббентропа - большая незадача вышла. И школа, и корчма, и большая часть домов сгорели. По словам старожилов, домработница местного батюшки за угольками в печке не уследила. А те возьми да и прыгни на солому, которой были устланы полы по случаю начавшегося в доме ремонта. Сильный ветер пожару подсобил - и огонь за неполный час слизал почти все крытое соломой Николаево, лишь редкие дома уцелели в сторонке.
Так что советская власть здорово николаевцам помогла, когда после триумфального пришествия на ивьевские земли разрешила рубить панский бор и строиться вволю. Вот и Александр и Александра Поболи также ладный домик после пожара сложили. Брал Александр Николаевич с собой в лес старшего сына Владимира, и всю зиму пилили высоченные, будто мачты корабля, сосны. Сушили их, обтесывали и к осени 1940 года уже въехали в готовую половинку новой хаты.
А до того - так уж дело обстояло - ютились в хатке малой и тесной.
Как и абсолютное большинство честного люда, проживающего в Николаево.
А надо сказать, свела судьба на крутом берегу Немана народ веры православной и иудейской. И мирно стояли-соседствовали в большой деревне, кроме корчмы, школы да построенного перед войной моста, церковь с синагогой. И блюли-чтили односельчане каждый свою веру и своего Бога. И абсолютно нечему было тут удивляться, потому что в ближайшем отсюда местечке Ивье, до которого от Николаево всего 14 километров, и вовсе четыре конфессии без всякой вражды уживались, поскольку приглянулись здешние земли, кроме православных и иудеев, еще католикам и татарам-мусульманам.
Так что никто не видел ничего странного в том, что по соседству с Поболями поселилась еврейская семья. Как и все, растила-воспитывала детей, думая о будущем. А еще - держала магазинчик, в который с удовольствием заходили односельчане за покупками. Благо водились там и мануфактура разная, и конфетки-бараночки.
В 1931 году соседи Поболей, Шмулевичи, встав с коммерцией на ноги, уехали в Ивье. Что не помешало бывшим односельчанам сохранять и впредь добрые отношения: Александр и Александра, будучи в местечке, заходили к старым знакомцам в гости. И за покупками, разумеется, если цена на желанные обновки в магазине Цальки (так звали хозяина лавки) устраивала. А еще ставили-распрягали во дворе экс-соседей коня - если дел в местечке накапливалось много.
Так и жили. Хотелось бы сказать в рифму - не тужили. Но правды ради, надо признать, что всякого в той жизни хватало: и хорошего, и плохого. И радостей, и бед. Где поровну, а где и нет. И все же что такое настоящее горе, обитатели ивьевских земель поняли гораздо позже. Когда грянула война.
Предрассветный стук
в окошко
Немцы начали свой хваленый порядок с того, что устроили в Ивье гетто, куда согнали всех евреев. В августе 1941 года было расстреляно 254 человека. А в мае 1942 года состоялась еще более массовая карательная акция, в результате которой погибло 2.500 мужчин, женщин и детей. До семьи Поболей вскоре дошла горькая весть: погибли Цаля и почти вся его семья.
Ох, лихо лихое: специально же ездил Александр Николаевич в Ивье, уговаривал бывших соседей бежать из-за колючей проволоки в леса. Но то ли не решился Цалька, то ли не смог. А дочь его Матля сама не захотела: боясь за своего восьмимесячного ребенка, осталась с отцом и матерью. И пропала, пропала со всеми. С родителями, бабушкой, сестрой...
Ан нет, не все, оказывается, пропали в том кошмарном аду.
...Ранним февральским утром 1943 года в окошко дома Поболей тихонько постучали. Александра Иосифовна, которая поднималась первой и уже готовилась растопить печь, вгляделась в темное стекло. Робкий стук повторился - и женщина (войной первыми открывали дверь неизвестности именно женщины - этакий наивный и одновременно дальновидный расчет, что незваный гость не обидит самой судьбой назначенную в парламентерши хранительницу рода и очага) пошла открывать дверь. На пороге стоял худенький изможденный подросток в насквозь промокшей одежде. Это был...
Впрочем, чего это все я да я рассказываю - ведь есть же живой свидетель тех давних событий. До сих пор живущий в Николаево Владимир Александрович Поболь, старший сын Александра и Александры. Пора дать слово ему самому.
"Я называл
его братом"
"Мы тоже все проснулись. И услышали, как мама воскликнула: "Абрашка, как же ты сюда прибился?!" Быстренько привела его в хату, закипятила в печке молока, дала, чтоб согрелся. Потом принесла одежду переодеться - он же мокрый весь был, взлохмаченный. И спать уложила - мы как раз к тому времени встали.
Абрашку я хорошо помнил: в детстве часто с ним вместе играли, пока по соседству жили. Он на три года моложе был - мне 15 стукнуло, когда война началась, а ему 12. И тут, в хате, сразу признал: оба ж мы рябенькие, в веснушках. И картавим одинаково.
В общем, поспал он, отдохнул. И у нас остался.
А надо сказать, что семья наша в то время большая была: у родителей своих пятеро детей - четыре сына и одна дочка. И еще тетя Оля из Ленинграда: она как раз накануне войны к нам в отпуск приехала и на свое счастье не смогла обратно вернуться.
За стол мы всегда садились вместе. Что было, то и ели. Что сами ели, то и Абрам ел. Батьки коровку держали, лошадь. Слава Богу, в лихие годы их никто не отобрал. Партизаны не трогали потому, что отец помогал им. Он же сознательный был, в гражданскую вместе с Железняком воевал, хлеб для красногвардейцев добывал. До войны депутатом сельсовета был.
А немцы не цеплялись благодаря оставшемуся при церкви отцу Емельяну. Батюшка, как только чужие солдаты в деревне появились, сразу пошел к ним и сказал, что все николаевские активисты выбраны самим народом и никому ничего плохого не сделали. Видимо, поверили немцы попу, прислушались к его словам. И в самой деревне, надо сказать, никто никого не выдавал.
Абрашку я братом называл. Было дело - и спали в одной кровати. И от немцев вместе прятались. Их гарнизон в соседних деревнях Луголовичи и Лаздуны стоял - в 7 и 12 километрах от Николаево. И хоть нечасто наезжали, но случалось.
Так прошел целый месяц. После чего Абрам, видя, сколько у нас самих голодных ртов и какая опасность нам угрожает, ушел в партизаны. В отряд имени Дзержинского бригады имени Дзержинского. И пробыл в нем до прихода наших войск. А потом его взяли в армию. Слышал я, что, отслужив, он уехал в Польшу. Больше про него никаких вестей до меня не доходило".
Грамота
на круглом столе
Ах, воспоминания - хрупкая и одновременно прочная связующая нить времен, поколений, эпох!
Мы сидим за уютным круглым столом под теплым боком печки-душегрейки в доме Владимира Александровича и его супруги Марии Ивановны. И слушаем, слушаем его неторопливый, обстоятельный рассказ о былом. Хлопотунья хозяйка все норовит нести на стол угощение, да никак не заканчивается наша беседа, ради которой белоснежным февральским днем мы, собственно, и приехали в неближнее Николаево. И обескураженная хозяйка отправляется кормить вместо нас полдюжины рыжих куриц - единственное оставшееся у Поболей хозяйство. Поскольку ни коровы, ни поросят держать пожилой чете уже не под силу.
Глядя, как ловко пристраивается к несушкам хитрая сорока - Мария Ивановна не гонит бесстыдную воровку прочь, - я задаю Владимиру Александровичу совсем не пафосные вопросы. Потому что уже знаю: никаким подвигом он тот военный поступок не считает. Да и не он его совершил, а родители. Александр и Александра ведь еще одну еврейскую семью спасли - работавшую в Ивье в аптеке и помогавшую партизанам медикаментами Марию Гурвич и ее дочь. Вывез Александр их к своей родне перед самым опасным моментом - тем и уберег от расправы. Так что сын родительскому благородству лишь сопричаствовал, учась у отца с матерью великой мудрости любви к ближнему. И полученное в 2000 году звание "Праведника народов мира" тоже считает больше родительским, чем своим, хотя в присланную из Иерусалима грамоту вписано и его имя.
- Значит, дружно николаевцы жили? - я аккуратно возвращаю в папку дорогой для него документ.
- Нормально жили, никакой вражды. В деревне еврейских семей 10 или 11 было. Все в центре, православные по бокам. Помню, когда пожар в деревне случился, евреи пустили православных жить в синагогу. Многие из них держали хозяйство: коров, лошадей. Занимались преимущественно торговлей и ремеслом. В магазин к Цале, пока он жил в Николаево, все любили ходить. Я и сам туда за семечками бегал.
- За черными? - вырывается у меня вопрос.
- Не, за белыми. От гарбузов. Такие хорошие, полные, непересушенные. Ох, вкуснятина была! У Цальки все продавалось: и конфеты, и баранки, и булки, и пиво с вином, и табак. Табак крепкий был, гродненской фабрики. Я отцу его покупал и однажды решил попробовать. Свернул папироску из такой тоненькой бумажки, не газеты, а специальной, папиросной. Как запалил, как потянул - чуть в обморок не упал. Даже батька его вымачивал, а потом сушил перед тем как раскурить. А еще мужики собирались в Цалькином магазине в карты поиграть. Там специальная комната была: и посидеть можно было, и покурить, и новости рассказать-узнать. Чарку тебе принесут, колбаски краковской, шпротиков...
Будто почуяв призыв, Мария Ивановна начинает метать на круглый стол давно приготовленное угощение. Хвала отечественному хлебосольству - оно всегда от души!..
Поход в "Хату селянiна"
Но прежде чем пошла по кругу заздравная чарка, глава дома решил показать "Хату селянiна".
Хрустя снежком по ядреному морозцу под радостно вынырнувшим солнцем, потопали мы по сугробам мимо церкви вслед за Владимиром Александровичем.
И замерли на пороге избушки, зачарованные.
Каждой бы деревне иметь столь колоритную хату!
В обычном деревенском доме бывший сельский учитель истории Владимир Поболь собрал предметы быта белорусской деревни. Плетеная люлька, самодельные деревянные кровати с потайными ящичками для немудреных крестьянских сокровищ, домотканые покрывала, льняные рубахи, солдатские письма-треугольники с фронта, черный картонный репродуктор, из которого николаевцы впервые услышали весть о начавшейся войне, - чего только нет за порогом этого чудо-музея.
Видя наш неподдельный восторг, Владимир Александрович гордо просиял. А потом не удержался и поведал: могло бы быть и больше экспонатов, да неразумные головы постарались, раскидали по свету любовно собранную коллекцию. В разгар великой перестройки это случилось: вздумали районные власти в Баровской школе, где долгие годы преподавал Владимир Александрович историю, а его жена - белорусский язык, устроить межколхозный профилакторий. Соображения были вроде здравые: мол, зачем "жилплощади" пропадать, если детей за партами мало. Решили оборудовать в классах палаты. Так в одну из ночей нанятые шабашники тихой сапой вывезли в лес на свалку историко-краеведческий музей школы.
Обнаружив разор, Поболь в буквальном смысле заплакал.
И не только потому, что затраченного вместе со школьниками труда было жалко. Всех этих любовно оборудованных стендов и красивых стеклянных витрин. А еще и потому, что многие экспонаты были просто бесценны. Ведь именно в конце 70-х - середине 80-х годов родилась в белорусских школах чудесная традиция-тенденция: школьники вместе с учителями ходили по домам и выпрашивали у людей старинные вещи. В ответ добрые души безвозмездно отдавали наследные раритеты - древние самовары и угольные утюги, вышитые рушники и деревянные прялки. Понимали: благое дело затеяно. Многие школьные музеи и поныне гордятся своими сборами. И правильно, скажу вам, делают.
А тогда, застав порушенную любовь свою, вытер навернувшиеся слезы школьный учитель - и помчался на свалку. Все, что успел собрать, сохранил. И когда правление местного колхоза "Беларусь" предложило краеведу перенести экспонаты в специально выкупленный дом, с радостью согласился. Вновь с миру по нитке стал собирать старинную утварь, попутно ухаживая за приставленными под окна музея ульями, и все были счастливы. Пока музей не отдали... попу.
Слава Богу, что вскоре и эта атеистическая одиссея закончилась, правда, с очередным ущербом для музея. И теперь Владимир Александрович заведует "Хатай селянiна" на общественных началах, повесив на двери для пущей сохранности свой замок.
"Зарплаты мне за это никакой не надо, а вот если забор возле музея помогут починить - буду рад", - явно бодрится он.
Надеюсь, сдержит обещание подсобить председатель Лелюкинского сельсовета Леонид Расейна, которого мы встретили по пути в Николаево и с чьей подачи была оперативно расчищена от снега дорога к музею.
Встреча через 55 лет
...Ладно, ладно, не буду больше томить читателя - пора договаривать быль-историю до конца. Вы не против, если это вновь сделает сам Владимир Александрович?
"13 мая 1998 года я пошел заплатить за обработку приусадебного участка. Иду, значит, по дороге, где и вас встречал, и вижу: машина притормаживает. На переднем сиденье мужчина дверку приоткрывает и спрашивает: "Не подскажете, где деревня Николаево?" Прямо тут, говорю, и есть. "А может, кто из моих спасителей еще жив?" - продолжает гость. И такое у него лицо знакомое, рябенькое - как и у меня! И как закричу я: "Абрашка, это ты"? А он: "Володя, ты, что ли?" Тут и сестра моя, Анастасия, подошла, она тоже платить за обработку ходила.
И пошли мы ко мне: Абрам с двумя взрослыми сыновьями и водитель Саша, что их сюда привез. По дороге он сынам - Идлю и Лею - все по-английски что-то рассказывал. А те все на камеру снимали. И памятник, где выбиты фамилии погибших во время войны односельчан: белорусов и евреев, и нашу встречу, и Неман, и дорогу в Николаево. В общем, посидели мы у меня за столом, который накрыла Мария Ивановна, поговорили душевно за чаркой. Я ему про своих троих детей и пятерых внуков рассказал, он мне своих взрослых красавцев продемонстрировал. Сказал, что зовут его нынче не Абрамом Шмулевичем, а Алленом Смаллом, живет в США, богато живет. Мне денег дал. Я отказывался: небось самому в дороге нужны, но он все равно вручил.
А потом они уехали. Но вскоре от Аллена пришло письмо. Он очень благодарил за встречу, за добрую память о его семье. Теперь и я ему пишу письма в два адреса: Вашингтон и штат Флориду. А он присылает мне деньги и посылки. И обещает опять приехать в Беларусь. А еще я хочу найти Марию Гурвич - думаю написать в Москву на передачу "Жди меня".
В наступившей тишине, пронзительной, как минута памяти, самое время поднять чарку за то, чтобы добрые люди всегда встречались на этой круглой земле.
...И был день, и был вечер. Солнце садилось у колодца, идиллически соседствующего в Николаево с красавицей церквушкой. Центрового, по всем приметам, колодца, куда местные жители раз за разом приходили с ведрами и домашними питомцами. С коровами, например, как пришла за водой сестра Владимира Поболя Анастасия. Ближе к закату все ведра были полны, а распродавшая хлеб автолавка - еженедельная, но не ежедневная гостья сельчан - пуста. О закат - время тихой грусти, вместе с зимними сумерками приходящей в три десятка жилых дворов некогда шумного Николаево!
Владимир Александрович вышел за околицу нас провожать, но рукой вслед не помахал. А потом круто развернулся и, тяжело ступая - нет уже былого здоровья, - пошел домой. Наверное, подумала я, разбередив душу воспоминаниями, будет писать письмо Абраму-Аллену - давно поседевшему и все же конопатому, как и сам, мальчику из безвозвратно ушедшей юности.
