Скульптура веры
14.02.2012
Журналист и литературовед Григорий Ландау прослыл в свое время большим мастером афоризмов. Он видел обычные вещи в неожиданном свете и писал о «сумерках Европы». Он учился в Петербурге, уезжал в Германию, работал в Латвии. В 1940–м с переменой власти попал в Усольлаг в Молотовской области, где и скончался в ноябре 1941 года. «Искусство — диалог, в котором собеседник молчит», — почему–то припомнилась именно эта цитата из Ландау, когда читал в «СБ» воспоминания С.Ратгауза о происходившем на станции Негорелое в марте 1937 года.
Скульптуры Веры Мухиной, а «Рабочий и колхозница» — первая среди них, сегодня многие отождествляют с социалистическим реализмом. Ее творческий путь усыпан пятью Сталинскими премиями. Ее композицию хорошо знают по кинолентам «Мосфильма», но при этом зачастую забывают, что сама Вера Игнатьевна была еще и автором другого советского символа — граненого стакана. Ее называют певцом тоталитаризма, но умалчивают, что в годы Первой мировой войны она бескорыстно работала сестрой милосердия, что в 40–м году помогла спасти от разрушения статую Свободы в родной для нее Риге. В конце концов, во многих воспоминаниях о Мухиной молчат о том, что с ее мужа (врача) написал своего профессора Преображенского Михаил Булгаков, что сделавшего из мочи беременных женщин гормональный препарат гравидан Анатолия Замкова в 30–м году обвинили в знахарстве и сослали в трехлетнюю ссылку в Воронеж, что Мухина, как жена декабриста, отважно отправилась за ним. Существуют свидетельства, что супруги хотели тайно бежать из СССР, и только заступничество Максима Горького, высоко ценившего работы Мухиной, но еще больше ценившего Анатолия Замкова и изобретенный им препарат, вернуло их из глуши Нечерноземья не в Ригу или Будапешт, где в те годы безбедно жили родственники Веры Игнатьевны, а в Москву. Замков получил в свое распоряжение целый Государственный институт урогравиданотерапии, и в одном из отчетов оставил для потомков описание действия своего препарата: «Истощенному 20–летнему жеребцу, который от слабости едва стоял на ногах и уже не принимал корма, 10 раз был впрыснут гравидан по 50 куб. см. Жеребец после уколов стал есть, понос у него прошел, появилась мышечная сила. На нем снова стали работать — боронить, пахать и запрягать для езды. У жеребца проявилось яркое половое влечение. Чувство привязанности к одной кобыле стало так велико, что на ее призывный зов он несся к ней во всю мочь, даже будучи в упряжке, через все преграды — каналы, изгороди. Жеребец дал потомство». Чем не виагра? И стоит ли говорить, что у Замкова лечилась многочисленная советская элита, в том числе такие люди, как Молотов и Калинин?
Кому–то кажутся особенно развратными великие люди, но это происходит только потому, что мало кому известны биографии остальных. Так или примерно так мыслил Григорий Ландау, ну а мы потихоньку возвращаемся туда, откуда начали, — в 1937 год. Существует легенда, что на Мухину писали донос, будто ее «Рабочий» — копия товарища Троцкого, что на работу ночью заезжал посмотреть сам Сталин, посмотрел–посмотрел да и уехал. Скульптуру отправили в Париж, но еще рассказывают, что в Польше крупногабаритный груз не проходил в горные тоннели, и тогда композицию безжалостно стали кромсать автогеном. Аналогичную операцию пришлось проделать и на обратном пути из Парижа. Там, кстати, вышла настоящая трагедия. Несмотря на всю громоздкость конструкции Мухиной (высота «Рабочего и колхозницы» — 25 метров), несмотря на 33 метра павильона–постамента, на который ее водрузили, вместе они все равно проиграли в монументальности располагавшемуся напротив павильону фашистской Германии. Так они и стояли в ряд — слева «Орел со свастикой», в центре — Эйфелева башня, справа — «Рабочий и колхозница». Но даже решение политкорректных организаторов выставки вручить Гран–при одновременно СССР и Германии не уберегло от скорого расстрела комиссара советского павильона...
«В культуре основанием служит вершина». Конечно, Григорий Ландау говорил не о том, что в 2009 году после продолжавшейся шесть лет реконструкции «Рабочего и колхозницу» вернули на постамент, который существенно приподнялся и хотя бы приблизительно повторил тот, на котором скульптура стояла в Париже в 1937 году. Как и настаивала Вера Мухина, ее композиция теперь уж точно не ползет по ВДНХ, а летит. Летит по ВВЦ.