В этот день над Чернявкой разразилась сильная гроза. Средь бела дня вдруг стало темно, подул ветер, засверкали молнии и сразу, как будто вколачивая огромной кувалдой наш дом в землю, загрохотал гром.
Мы были дома одни. Отец, как всегда, был на работе, а мама пошла в соседнюю деревню к знахарке, лечить руку. Мы сидели на полу и играли в камешки. Старшая сестра Маша все время выигрывала и больно щипала мою руку, лежащую на горстке камней, подбрасывая один камешек. Таковы были правила, и я терпел. Младшие сестры, Ленка и Лариска, возились рядом с тряпичной куклой. За окном беспрерывно сверкали молнии, гвоздил гром, как вдруг в хате раздался сухой треск и шипение. Хата наполнилась дымом, и сквозь него из-под потолка к нам стал опускаться огненный шар величиной с большое яблоко. Мы оцепенели. Шар с легким шипением медленно парил по хате, испуская короткие острые искры, подлетел к шкафу, возле которого мы сидели, слегка приостановился, плавно полетал между нами, будто хотел заглянуть в глаза, приподнялся, направился к входной двери и исчез.
В эти минуты мы не слышали грозы, которая бушевала за окнами, было слышно лишь одно легкое шипение. И тут, с нарастающим шумом, сплошной стеной хлынул дождь. Ленка и Лариска заревели, Маша застыла с камешком в руке. Я сидел как завороженный, перед глазами стоял огненный шар.
В дом, вся мокрая, вбежала мать. Она кинулась к нам, но увидев, что мы целы, схватила тряпку, стала разгонять дым. Когда дым немного рассеялся, мы увидели на полу разбросанные щепки. Их вырвало из верхнего бревна, где был ввод электрических проводов. Мать залезла на стол и стала поливать изуродованное бревно из бутылки, которую принесла от бабки-знахарки. Убедившись, что дом не горит, она спустилась к нам, стала по очереди осматривать, ощупывать нас, стараясь успокоить. Мы рассказали ей об огненном шаре, как он летал по хате и шипел, а потом улетел через закрытую дверь. Немного успокоившись, мы увидели на дверце шкафа около металлической ручки неглубокую царапину с оплавившейся краской. На внешней стороне входной двери, где был вбит крюк, тоже вырвало кусок дерева.
Гроза постепенно ушла за лес, дождь прекратился.
- А пыля, куды?! - послышался с улицы высокий голос Кенгуры, нашей соседки, выгонявшей курей с огорода. Кенгурой ее прозвали за то, что она, завязав под животом передник в виде сумки, таскала в нем траву или крапиву своим свиньям.
Жизнь в Чернявке пошла своим чередом.
Рука у матери по-прежнему болела, и те остатки заговоренной воды, которую она принесла от бабки-знахарки и выплеснула на бревно, не помогли. Во время войны, убегая от полицейских, с двумя маленькими детьми, мать, с другими беженцами, попала под минометный обстрел. Осколок мины ранил ее в левое предплечье, зацепил кость, и с тех пор мама мучилась с рукой, не спала ночами, носила на запястье гипс. Работу по дому она делала, но доить корову одной рукой ей было трудно, тем более что подоить нашу корову даже двумя здоровыми руками было непросто. У нашей Зорьки были такие тугие соски, что приходилось всем кулаком выдавливать молоко, а его она давала целое ведро. Как-то раз как бы в шутку мама позвала меня, усадила рядом с собой возле коровы.
- Хочешь подоить Зорьку? - спросила она.
Я согласился, и с этого момента в мои обязанности входило доить корову. Поначалу у меня немели, отваливались руки, но нужно было выдоить все молоко до капельки, чтобы не испортить корову, как говорила мама, и я старался, потому что любил нашу Зорьку и, конечно, не хотел ее испортить.
О том, что я дою корову, моментально узнали наши пацаны. Они собирались возле нашего двора и подсматривали через забор, как я дою Зорьку.
- Ой, глядите! Баба, корову доит! - смеялись они.
Чтобы избавиться от них, я направлял тугую струю молока в их сторону, они прятались и снова дразнились.
Зорька была красивая, крупная, гладкая корова, со светло-коричневыми боками, переходящими к голове в темно-коричневый цвет, а между ровными острыми рогами, во лбу, было белое пятнышко - самая настоящая Зорька. Она была лидером в стаде, никогда не шкодила, не лазила в чужую картошку, как другие коровы. Даже в самый зной не "зыковала" и сломя голову не пряталась в густой ельник от оводов. С пастбища Зорька шла впереди стада, с достоинством несла домой молоко.
"Ну точно "баржа", - это была лучшая похвала корове от наших баб.
Прошли годы. Мамина рука пошла на поправку, когда, в конце пятидесятых, появился пенициллин.
Я уже учился во ВГИКе на втором курсе. Мы сидели с оператором с параллельного курса, Генкой Трубниковым, в комнате общежития, обсуждали предстоящие съемки учебной работы. На улице шел дождь, громыхал гром.
- Я прикрою окно, - сказал Генка, закрыл окно и поставил на стол бутылки с пивом.
- А я молнии не боюсь, - сказал я и рассказал, как в детстве в наш дом ударила шаровая молния.
Генка слушал вполуха, все смотрел на мои руки. Я рассказывал свою историю и машинально сгибал в пальцах пивные пробки.
- Как ты это делаешь? - спросил он и попытался согнуть пробку.
Пробка в его пальцах не сгибалась. Генка был коренастый сибиряк, с сильными руками и крепким торсом.
- На-ка вот эту, - сказал он и подал мне свою пробку.
Я согнул и его пробку. Генка не переставал изумляться, но никак не мог справиться с пробкой.
- Не мучайся. Это у меня оттого, что я долго доил нашу корову, вот и натренировал руки, - сказал я.
- Ну да! Может, ты еще и шаровой молнией меченый? - рассмеялся Генка.
- Вроде нет, - ответил я, а сам подумал: "А вдруг?"
Советская Белоруссия №82 (24219). Суббота, 4 мая 2013 года.
