Недавно в одном из интервью Сергей Пенкин признался, что свой первый день рождения он отпраздновал лишь в 21 год. Мы побывали в гостях у артиста и разузнали почему.
–Поздним вечером 10 февраля 1982 года мы, артисты пензенского варьете, закончили очередной концерт. За кулисами, как всегда, шум, гам, смех. Девчонки меня не стесняются, привыкли – переодеваются, да еще и поторапливают: «Сереж, чего сидишь? Ночевать тут, что ли, собрался?» – «И заночую, а вы со мной», – шучу в ответ. Примолкли, повернулись в мою сторону, смотрят вопросительно. «Сюрприз!» – кричу я и одним движением руки отодвигаю в сторону ширму за спиной. А там – щедро накрытый стол: запотевшее шампанское, ананасы, икра, грибочки… Немая сцена. «Угощаю! У меня сегодня день рождения! Мне исполнился 21 год!» – кричу я и, схватив первую попавшуюся девушку, кружу ее по комнате. «Гип-гип ура!» – кричат все. А я уже никого не замечаю вокруг: калейдоскоп лиц, радостные вопли и объятия – все смешалось. Никто и не догадывается, что сегодня я праздную день рождения первый раз в жизни.
Наша семья всегда жила тяжело – не до праздников. И только теперь, начав зарабатывать приличные деньги, я позволил себе шикануть.
Я мечтал помогать советским малоимущим
– Детство мое было счастливое, но необеспеченное: дома – ни холодильника, ни телевизора, и если предстоял концерт с участием моих любимых Муслима Магомаева или Аллы Пугачевой, соседи звали к себе. Я даже вкуса конфет толком не знал, считая лакомством кусковой сахар. Да и откуда деньгам-то взяться? В семье четверо детей: брат, две сестры да я. А родители – простые люди: папа работал машинистом, мама занималась нами и в церкви по выходным работала уборщицей. Но я не замечал, как трудно мы жили, – настолько дома мне было хорошо. Мы трогательно относились друг к другу, меня, как самого младшего, старались баловать. Например, сестры копили деньги на новенький костюмчик для меня, а сами донашивали старые вещи.
Мне всегда хотелось одеваться с иголочки. Лет в десять я вдруг размечтался о лаковых туфлях – с чего бы, сам не знаю. Представлял, как разоденусь франтом: серый костюм в тонкую полоску, черные лакированные ботиночки. Как-то упросил знакомого сапожника пришить к моим старым ботинкам блестящие калоши. Очень был горд своей выдумкой! Когда подрос, в пензенском Дворце культуры брал у костюмера списанные наряды. Перекраивал их, перелицовывал – и выглядел весьма оригинально.
Никогда не думал, что про меня когда-нибудь скажут: вот ведь какой сильный человек! Но если разобраться, я такой и есть – жизнь закалила. Хотя рос я тихим, спокойным, доброжелательным, заласканным. Сколько себя помню, с раннего детства всем занятиям предпочитал музыку. Мама часто брала меня с собой в церковь, я пел в хоре и радовался: нравилось, как красиво получается.
До чего же я был наивный! На уроке литературы писал в сочинении: «Хочу стать популярным певцом, заработать много денег за границей и помогать советским малоимущим». Одноклассники хо¬хтали, когда учительница зачитывала те строки. И это было одним из моих первых жизненных испытаний: меня считали блаженным…
Окончив музыкальную школу по классу фортепиано и флейты, я по-ехал в Москву – поступать в Училище имени Гнесиных. Мне 14 лет, голос мутирует, а я вокал собрался сдавать. Думал, педагоги и так поймут, какой я перспективный. Родные провожали меня как на войну. Я мелкий был, худенький, а тут в большой город надо ехать. Мама плачет, отец строго повторяет: «Смотри там, Сережа! Дурака-то не валяй». У меня самого глаза на мокром месте – первый раз из семьи уезжаю. Но еще страшнее мысль о том, что не стану музыкантом. В приемной комиссии быстро остудили мой пыл. Тетенька с большим пучком на голове сказала строго: «Голоса-то нет… Вы понимаете, молодой человек, что стране, кроме певцов, еще рабочие нужны, косари, хлеборобы?» Может, стране и нужны комбайнеры, но я-то петь хочу!
Вернулся домой, поступил в Пензенское музыкальное училище, но мечты о Москве не оставил. Вечерами пел в варьете и на танцах. Создал с друзьями вокально-инструментальный ансамбль, и мы были гвоздем программы на любом вечере. И платили неплохо: три рубля за вечер плюс чаевые.
Пением я зарабатывал больше, чем все мои родные, вместе взятые. Впервые положив деньги на кухонный стол, накрытый старенькой вытертой клеенкой, я почувствовал себя состоявшимся мужчиной. А мама от радости заплакала.
В моем подвале побывал весь цвет нации
– В 18 лет я ушел на два года в армию. А когда вернулся, знакомые не сговариваясь вопрошали: «Серега! Здоровый какой стал! Ну, куда пойдешь работать? На завод?» – «Нет, я певцом буду». Смотрели на меня как на полоумного. Где тут в Пензе петь? Снова в варьете, что ли? Разве это работа?!
Демобилизовался я весной, а летом рванул в столицу сдавать вступительные экзамены – на сей раз в Музыкально-педагогический институт имени Гнесиных. И снова приемную комиссию не впечатлил. Вернулся в Пензу, устроился в варь¬¬ете. Тогда-то впервые и отметил день рождения.
Через год с упорством маньяка снова оказался в столице. Решил: поступлю или нет, а в Москве зацеплюсь. Непонятно, правда, где бы жил, не познакомься я случайно в парке Горького с девчонками и ребятами, работавшими на ЗИЛе – Заводе имени Лихачева. Мы провели вместе весь день, а вечером отправились в их общежитие в Бирюлево. И вот на дворе ночь-полночь, я лихорадочно соображаю, где остановиться. Кто-то предложил: «Оставайся у нас!» Времена были интересные: знакомились легко, помогали друг другу. Расстелили мне на кухне тоненький матрасик, там на полу я и спал несколько месяцев. И через меня ходили все, кто в этом общежитии жил. Утром подскакивал пораньше, чтобы успеть в душ первым, и мчался на прослушивание – искал работу. Меня взяли в ансамбль «Поют гитары» Московской областной филармонии. Но жилья и прописки не было, а без них в те годы шагу не ступить. Мне повезло: на глаза попалось объявление о том, что в район Остоженки требуется дворник. Тогда на эти должности желающие находились быстро: дворники получали служебную квартиру. Меня приняли, и ЖЭК выделил мне даже не одну, а две комнаты в коммуналке.
Вставал в пять утра, чистил снег или мел улицу, к обеду возвращался домой спать, а вечером шел петь в ансамбле или выступать в варьете гостиницы «Космос».
В доме, где я жил, был отличный подвал, и ключи от него хранились у меня. Потихоньку помещение я экспроприировал. Поставил в середине пианино «Красный Октябрь» (чей-то подарок), покрасил его в красный цвет, привесил по бокам канделябры – красота! Бетонный пол устлал старыми ковровыми дорожками, подаренными сердобольными тетушками из ЖЭКа. В моем подвале перебывал, можно сказать, весь цвет нации: Егор Кончаловский, Ольга Семенова (дочь писателя Юлиана Семенова), Ира Отиева, Жанна Агузарова, Степан Михалков, Надежда Бабкина.
Я стал модным персонажем, побывать у меня в гостях считалось престижным. Доходило до смешного: протусуемся всю ночь, а мне в пять утра улицы подметать. И те, кто до утра у меня в подвале задерживался, шли помогать.
Как-то я познакомился с молодой певицей Раей Саед-Шах. Ей понравился мой голос, и она попросила приятельницу Наталью Зиновьевну Андрианову, члена приемной комиссии Гнесинки, прослушать меня.
Шел к Наталье Зиновьевне, волновался: «Неужели и она, как другие педагоги, решит, что я бездарь?» Но Андрианова сказала: «Что же мне с тобой делать? Ты готовый певец!» И пообещала поддержку на вступительных экзаменах. На этот раз я сдал все на отлично.
Учился я с удовольствием. Ну еще бы! Столько лет пробиваться в заветный вуз… В конце первого курса позвонила Наталья Зиновьевна: «Сережа, на Большой Полянке набирают певцов в варьете, сходи, пусть тебя послушают». Меня взяли. А потом я перешел в ресторан при гостинице «Интурист», и на моих концертах всегда были аншлаги. Как-то вечером в зале оказался комиссар Каттани – актер Микеле Плачидо. В первый вечер актер искренне аплодировал после каждой песни, кричал: «Браво!» А во второй преподнес огромный букет цветов. Иностранцы вообще меня любили. Когда я пел знаменитую пес¬¬ню «Санта Лючия», на сцену летели и рубли, и доллары, и фунты стерлингов. В ресторанах деньги шальные. Их было так много, что где-то через год мне удалось купить новенькую «пятерку» кофейного цвета. В конце 1980-х такой автомобиль считался шиком. Времена наступили удивительные: дефицит кругом, хорошие вещи только через фарцовщиков доставали. Все друг перед другом выпендривались: «Ты купил эту вещь за сто рублей?! С ума сошел? Я такую же – за двести!» Гордились, глупые, что заплатили больше.
Кобзон вступился за меня перед ЖЭКом
– С метлой в руках я провел десять лет. Официальная зарплата дворника была рублей 80, но благодаря выступлениям я перемещался по городу исключительно на такси. От меня пахло дорогим парфюмом, а отдыхал я в хороших отелях на морских курортах. Возвращался зимой загоревшим, отдохнувшим, заходил в ЖЭК и натыкался на недовольные лица: я там всех страшно раздражал, и меня пару раз собирались выгнать с работы. А это означало, что служебную квартиру пришлось бы отдать. Однажды Иосифу Давыдовичу Кобзону пришлось за меня вступаться. Он позвонил в домоуправление, и меня оставили в покое. Ну а потом, как положено по закону, я получил квартиру – однушку на «Спортивной». И наконец стал москвичом.
В 1992 году я отработал первые сольники в Театре эстрады и в «Октябре» на проспекте Калинина. Помню, подъезжаю на «жигулях», вижу – очередь, билетов в кассах нет, а люди стоят. Как же я в ту минуту был горд собой… Вспомнил свои штурмы Гнесинки, дворницкую, детство полуголодное…
Родители при любой оказии приезжали на концерты, радовались моему успеху. Мама рассказывала, как много лет назад бабушка, умирая, предрекла: «Внук прославит нашу семью!» Мне в то время было два года. И, пока я рос, родители тешили себя надеждой, что из меня в самом деле получится что-то путное. Они никогда не настаивали на том, чтобы я оставил мечты.
Ни мамы, ни папы уже нет в живых. Никакие обиды, боль, серьезные личные неприятности не могут вывести меня из себя. Но стоит вспомнить о них – такая тоска берет! Мне очень их не хватает… В память о родителях я поставил часовню в Пензе на старом кладбище – там, где они похоронены.
Говорят, искусство требует жертв. Это правда. Много лет назад, еще когда я жил в дворницкой квартире, в моей жизни появилась красивая женщина Лена. Она была журналисткой. Мы подружились, потом расписались, и Лена переехала ко мне. Но через полгода начались скандалы, и мы расстались. Лена бешено ревновала меня к сцене, а я не мог дать ей столько любви, сколько она хотела. Не скрывал, что сцена для меня главнее.
Многие люди искусства по этой причине одиноки, живут без семьи, без детей. Со временем принимаешь это как данность: все равно вне сцены я себя не представляю. И до сих пор перед каждым выступлением волнуюсь, как в первый раз...
Алла ЗАНИМОНЕЦ, ООО «Теленеделя», Москва (специально для «ЗН»), фото Владимира БЯЗРОВА
