Петербургский писатель Евгений Водолазкин, автор уже двух бестселлеров «Лавр» и «Авиатор» (по версии газеты Guardian, первый вошел в топ–10 лучших произведений мировой литературы о Боге), выпустил новый роман под странным названием «Брисбен». Роман — сложный, полифоничный и даже двуязычный: герои его говорят и на русском, и на украинском. Но главным героем этой вещи является музыка. Всемирно знаменитый гитарист Глеб Яновский узнает, что у него болезнь Паркинсона и скоро он не сможет играть, а это конец не только музыкальной карьеры, но и смысла его жизни. Однако с этого–то все и начинается...
Павел Басинский: Роман настолько многослойный, что даже не знаю, с чего начать. Начнем с названия. «Брисбен». Мать главного героя Ирина мечтает уехать в этот австралийский город, а в результате уезжает на тот свет по дороге в аэропорт, став жертвой таксистской мафии. Почему именно Брисбен? Хотя, мне кажется, ты схватил некий образ мечты, который есть у каждого человека или, может быть, у каждого русского человека. Вот я люблю Россию, здесь родился и вряд ли куда–то уеду. Но, путешествуя по миру, постоянно ловлю себя на мысли: а может, вот здесь стоит жить? Или здесь? Откуда в нас это?
Евгений Водолазкин: Мечта о счастье в далеком краю стара, как человеческая история. Представления о счастливых гипербореях, живущих на краю ойкумены, легенда о Беловодье — лишь частные проявления древней традиции. Неудовлетворенность состоянием дел, так сказать, по месту жительства рождала уверенность в существовании где–то молочных рек и кисельных берегов — этакого концентрата счастья. Но прикосновение к предмету своей мечты почти всегда вело к разочарованию, потому что у счастья много составляющих и по земной поверхности они распределены, в общем, равномерно. В одном месте есть апельсины, но нет морошки, в другом есть море, но нет леса. Героиня моего романа связывает счастье с Австралией единственно потому, что более далекой точки на карте она не знает. Почему именно Брисбен? Оттого, я думаю, что красиво звучит, почти по–гриновски.
Евгений Водолазкин
Евгений Водолазкин: Все названные тобой города я люблю. Но как–то так получалось, что после всех своих многочисленных поездок я возвращался в Петербург. В каком–то смысле мой приезд сюда 33 года назад тоже был возвращением: в начале ХХ века мой прадед был здесь директором гимназии. В Петербурге, конечно, холодновато и не так чтобы очень сухо. Но редкие солнечные дни дарят здесь ту радость, на какую неспособно круглогодичное тропическое солнце. Человеку требуется умеренное противостояние природе, ведь наибольший уют — это тогда, когда ты в теплой комнате, а за окном — ненастье.
Павел Басинский: Музыка... Она играет в романе ключевую роль. Есть даже песня с нотами, которую написала больная девочка Вера. Откуда такое знание музыкального мира? И вообще, что значит музыка в твоем романе?
Евгений Водолазкин: Я окончил музыкальную школу — сначала по классу четырехструнной домры, потом — по классу гитары. Это не дает мне права считать себя знатоком музыки. Я бы определил себя как вдохновенного любителя. Музыка — один из языков романа. Слово имеет свои пределы, и, когда они приближаются, начинает звучать язык музыки. С другой стороны, и музыка существует только потому, что есть слово.
Павел Басинский: С этого места, пожалуйста, поподробнее. Эту мысль высказывает герой твоего романа. Мне она кажется туманной и какой–то уж слишком красивой. Когда кончается слово, начинаются хаос и безумие. Это музыка? С другой стороны, я не понимаю мысль, что музыка не может существовать без слова.
Евгений Водолазкин: В каждой вещи — а тем более чувстве — есть область невыразимого. Задача писателя — эту область сужать. И пока эта область не завоевана (а этого, я думаю, не будет никогда), она заполняется музыкой, живописью и другими невербальными вещами. Олег Валерьянович Басилашвили однажды сказал мне, что без звука лопнувшей струны Чехова играть невозможно: все рассыпается. Исчерпав возможности слов, Антон Павлович придумал этот гениальный звук, который организовал все действие пьесы.
Павел Басинский: Не могу отделаться от впечатления, что все три твоих романа — «Лавр», «Авиатор» и «Брисбен» — оставляют очень грустное ощущение бытия. Не безысходное, а именно глубоко печальное.
Евгений Водолазкин: Этимологически «счастье» — это «часть», что–то вроде кусочка сыра у крыловской вороны. Его очень легко потерять — порой для этого достаточно одного слова. К части Средневековье относилось сдержанно: оно ценило полноту. Эту полноту искали в вечности, потому средневековая литература не очень эмоциональна. Яркие чувства вызывают вещи сиюминутные, вечности приличествует равновесие. На мой взгляд, один из самых грустных писателей — Гоголь. Он — дитя Нового времени, когда равновесие было уже утрачено. Чтобы восстановить его, Гоголь разбавлял свою печаль смехом. И это так понятно: многие из нас смеются только для того, чтобы не плакать.
Павел Басинский
Евгений Водолазкин: Человек — он как печка: долго топится, а потом греет других. Пламя за дверцей печи никому не видно, но именно оно дает тепло в доме. Внутреннее горение — самое жаркое. Святые часто удалялись в скиты, но к ним приходили и получали помощь тысячи. Мне отчего–то кажется, что Толстой в конце жизни видел для себя путь старца. Он бежал от мира, чтобы открыться ему в новом качестве. Не сложилось.
Павел Басинский: Глеб Яновский, узнав, что у него болезнь Паркинсона, сначала думает, что все ужасно. Но потом встречает смертельно больную девочку Веру и понимает, что есть страдания куда более страшные. Однако он признается, что от этого ему становится не легче, а еще хуже на душе. Объясни.
Евгений Водолазкин: Ключевой для понимания происходящего с героем является, на мой взгляд, сцена случайной беседы Глеба с Мартином, таким же больным, как и он. Мартин советует Глебу начать опекать одного из тех, кому гораздо хуже. Когда Глеб отвечает, что именно этим он сейчас и занимается, Мартин спрашивает, стало ли ему от этого легче. Ответ звучит неожиданно: стало тяжелее. В Глебе растут сочувствие к чужой боли и страх потерять ставшего близким человека. Но ведь эта грустная нота не является завершающей. Уже простившись с девочкой Верой, Глеб начинает осознавать, что не потерял ее. Вот такая у меня в голове картинка: все мы идем в одном направлении. Дорога в выбоинах, дождь хлещет, кому–то становится плохо. Кто–то чувствует себя чуть бодрее — и берет обессилевшего под руку. Мне трудно это выразить, но дело, кажется, в общем движении и общей боли, которая постепенно уходит — оттого, что все мы вместе. И знаешь, не только сильные помогают слабым. Случается и наоборот. Есть удивительная книга ученицы Антония Сурожского голландки Фредерики (Марии) де Грааф, которая много лет работает в московском хосписе. Называется она «Разлуки не будет». Там описываются случаи, когда дети, зная, что они умирают, пытались утешить родителей.
Павел Басинский: Да, Вера... Дочь первой любви главного героя, но не его дочь, но при этом невероятно музыкально одаренная. Ее ждет головокружительная музыкальная карьера, она единственная надежда Яновского остаться в музыке, выступая с этой девочкой дуэтом. При пересадке печени останавливается сердце. Знаешь, это единственный момент в романе, который оскорбил мои читательские ожидания. Она не должна умереть! Насколько, на твой взгляд, писатель ответственен перед читателем за его обманутые ожидания? Я не принимаю фильма Андрея Звягинцева «Нелюбовь» за то, что все усилия героев фильма по поиску убежавшего мальчишки оказались напрасными и его нашли зверски убитым. Зачем мне такой финал? Чтобы пойти и повеситься?
Евгений Водолазкин: Все в моей душе было против смерти Веры. В жизни вопрос «зачем?» неуместен: зачем цунами? зачем ураганы и землетрясения? Но автору книги такой вопрос задать, конечно, можно. Более того: он его сам себе задает. Вера была тем, кто по–настоящему разбудил в Глебе человеколюбие. Если бы она осталась жива, его чувство было бы любовью к ней. С уходом Веры это чувство стало любовью к человеку вообще. В романе это не выражено прямо, но книги устроены так, что часть их действия происходит уже тогда, когда перевернута последняя страница. И главное: уход Веры для Глеба неокончателен — как, скажем, для другого моего героя, Лавра, неокончателен уход Устины. И в этом их надежда.
