Как-то неожиданно вслед за дождем, не дожидаясь затишья, выпал первый снег. Порывистый ветер вдруг стал швырять густую снежную россыпь на мокрую землю… И она как будто посветлела…
Расписание пригородных поездов словно только и ожидало такой погоды — в тот же день изменилось. Вокзальное радио беспрерывно предупреждало: «Будьте внимательны! Отменено движение по следующим направлениям…» Но нужная Андрею электричка отправлялась через тридцать минут, и он пошел к кассе за билетом.
…Хранительница маленькой часовни, монашка, в миру матушка Фотинья, к которой ехал Андрей, жила в небольшом заброшенном поселке. Когда-то здесь работал военный завод, в домах и бараках жили семьи специалистов, а теперь…
Производственные здания из красного кирпича разрушены (матушка шутит: фильмы о войне и о Чечне у нас снимали вот на этих развалинах), люди разбежались, разъехались. Летом, правда, дачники оживляют землю садов и огородов, а зимой можно встретить только немногочисленных местных жителей да бомжей, которые прибирают к рукам то, что не потрудились припрятать хозяева…
Короткий ноябрьский день, кажется, стал еще короче: час назад, когда Андрей в вагон садился, было совсем светло, а вышел на платформу – сумерки. Огляделся, прикрывая глаза от снега рукой, словно козырьком: справа чернеет большое озеро – еще не замерзло, слева – темные развалины, зияющие пустыми окнами, грозящими и манящими мрачной таинственностью. Чуть дальше видны крыши одноэтажных домиков. Надо только перейти железнодорожные пути. Андрей поднял рыжий, пушистый воротник куртки, надвинул черную с коричнево-белой полоской вязаную шапочку на бледный лоб и решительно зашагал по протоптанной редкими пешеходами тропинке.
Навстречу из-за покосившегося деревянного сарая выскочил рыжий кот со вздыбленной ветром шерстью, остановился в нескольких шагах от Андрея и жалобно мяукнул. Двое других — серо-пепельная кошка и черно-белый котенок-подросток — в нерешительности застыли возле обледеневшего валуна.
— Ну что, есть хотите? – обратился к ним Андрей, останавливаясь и протягивая руку к замку сумки: в ней – бутерброд с колбасой, который мать приготовила в дорогу.
Худенькая моложавая женщина, обходя незнакомца и с любопытством рассматривая его, пояснила:
— Дачники уехали, а этих, — она махнула рукой в сторону котов, — беспризорными бросили!
Ее глаза словно усмехнулись, а ироничная улыбка (к Фотинье, небось, приехал!) мелькнула на губах и тут же исчезла, — ветер хлестнул по лицу женщины горстью снега. Она опустила голову и торопливо пошла дальше.
Андрей протянул руку к рыжему коту, чтобы погладить его, но тот, на ходу проглатывая кусок и громко и жадно урча, отскочил в сторону. «Кис-кис-кис!» — позвал молодой человек кошку с котенком, предлагая и им по кусочку лакомства, но те только настороженно привстали, не сводя зеленых глаз с человека. Андрей бросил в снег остатки бутерброда и пробурчал: «Не очень-то вы и голодные… Видимо, матушка Фотинья вас подкармливает».
Под окнами дома этой женщины не смолкают птичьи голоса ни летом, ни зимой, потому что всегда и в обилии для них приготовлено корма. Кошечка Липа, дочка, а может, внучка знаменитой кошки старца Николая, трется у хозяйских ног, испытующе принюхиваясь ко всякому приходящему. И огромные, словно медведи, псы – породистые кавказские овчарки — благодарно и верно охраняют дом.
Еще издали Андрей заметил незнакомого мужчину, стоящего у ворот матушкиного двора. Высокий, худой, в черном поношенном драповом пальто, в тонкой шапчонке, нахлобученной на голову с давно немытыми волосами, в спортивных синих штанах и непонятного цвета ботинках без шнурков, он неподвижно смотрел на приближающегося молодого человека. Андрею стало как-то не по себе. «Пьяный, что ли? Еще привяжется сейчас!» — подумал он, с опаской разглядывая это возникшее на его пути «пугало».
Но стоило только Андрею подойти ближе, как незнакомец вдруг артистично склонился в гостеприимном поклоне, протягивая вперед руки, приглашая пройти в калитку. Вся его поза говорила: «Милости просим!», хотя сам человек продолжал молчать.
— Здравствуйте… Спасибо… — Андрей нарушил неловкую тишину и проскользнул во двор.
Матушка Фотинья весело взглянула на гостя своими пронзительными голубыми глазами и удивленно воскликнула:
— Тебе просто повезло! Это же не кто-нибудь, а сам Сашка тебя встретил! Да еще и пригласил дружелюбно… Повезло тебе, братец, повезло…
— Отчего же повезло, матушка? Что-то я ничего не понимаю, — заинтригованный, Андрей не сводил с Фотиньи глаз и глотал горячий чай, совершенно не ощущая его вкуса.
Маленький черный котенок с белыми лапками и таким же кончиком хвоста (точь-в-точь как у мамы Липы) обнюхал Андрееву дорожную сумку, осторожно забрался на нее и свернулся клубочком спать. У хозяйки, сразу приметившей это, еще больше потеплел взгляд, обращенный на гостя…
Несколько лет прошло с того времени, когда она, высокообразованная (кандидат физико-математических наук!) и уже немолодая женщина, покинула комфортную благоустроенную квартиру, ища тихого пристанища (подальше от людей и большого города, но поближе к Богу) для уединения в сердечной молитве. Крепкий сарайчик в заброшенном поселке показался ей вполне пригодным для такой цели.
Это сейчас живет матушка Фотинья в хорошем деревянном домике с часовней, построенном с помощью друзей по благословению владыки и старца отца Николая, а тогда… Летом, конечно, даже уютно было, тепло. Зимой же прогретый воздух от горячей буржуйки поднимался под потолок, а вода в ведре, стоящем на земляном полу, промерзала почти до дна. Но нигде Фотинье не было так хорошо, как здесь!
— Я молитвы читать начну – словно разговариваю с Господом. А потом – святых отцов, Евангелие… Стихи тоже очень люблю, особенно Сергея Бехтеева – про святого нашего царя-батюшку… И вот уже как будто Господь мне отвечает… И так тепло, так радостно становится и душе, и телу, что времени не замечаю: вечером на молитву становлюсь, а как рассветает – не вижу… Хорошо я жила тогда! – подытожила матушка. – Если бы не этот Сашка!
Андрей даже крякнул от удовольствия, предвкушая очередную историю Фотиньи, которых у нее всегда бывало множество.
— Как только вечер наступал, так включал этот мужичок, живущий от моего сарайчика неподалеку, свой старенький магнитофон и начинал слушать музыку. Ты же понимаешь, Андрюша, если б это действительно музыка была… А то бум-бум-бум по мозгам – никакой мочи терпеть не было. Представь себе: осень поздняя, ни машин, ни людей, лес только рядом – тишина, покой — и вдруг скрежет и рев металлический, эстрадные горлопаны не слова – всякую мерзость выплескивают… Голова у меня от этого болеть стала, спать не могла! Но сначала я все же пыталась смириться. А потом пошла просить…
Смотрю: мужичок пьяненький совсем. Он днем по дачам пройдет, где-то что-то подберет, а скорее всего, сворует. К вечеру поменяет это «добро» в одной из соседних деревень на бутылку и пьянствует под музыку до утра. Потом выспится — и опять по дачам.
— Мил человек, — говорю, — сделал бы ты тише музыку свою: спать не могу, голова болит…
Сашка долговязое тело свое с кушетки поднять не смог. Только глаза скосил на меня и смотрит удивленно:
— Че?!
Я просьбу свою ему тихо повторяю. И тут он вдруг как заорет:
— Да ты кто такая?! Кто такая? Тебя спрашиваю!
Смиренно отвечаю:
— Светлана Николаевна я. По соседству с вами живу.
Сашка еще громче орет:
— Ты откудова тут взялася? Здеся моя земля. Я тут с малолетства проживаю. Войну – дитенком! – после этих слов он всхлипнул, гневно на меня глянул и продолжил: — Хочу и буду музыку слушать! Ты мне не указ. Ты… (тут пошла непередаваемая речь, в общем, такая-сякая и так далее). Убить тебя, такую, мало!
Развернулась я и пошла домой ни с чем. А сосед на следующий день магнитофон прямо на окно поставил и форточку открыл, чтобы еще громче было…
Из комнаты показалась Липа (так у матушки Фотиньи все кошки звались: имя по наследству от легендарной батюшкиной четвероногой любимицы досталось). Она потерлась лохматым бочком о ноги рассказчицы, потом запрыгнула на колени к Андрею, покружилась, плавно переминаясь с ноги на ногу, и улеглась.
— Ишь ты! Не к каждому ведь идет, а к тебе пошла… — Фотинья одобрительно посмотрела на гостя.. – Погладь ее, погладь! Кто ж ласки-то не любит?
Большая, тяжелая ладонь Андрея нежно опустилась на голову кошки и заскользила вниз по спине. Липа блаженно растянулась, замурлыкала…
— Измучилась я совсем от Сашкиной музыки, — продолжала рассказ матушка. – Несколько раз увещевать его пыталась. Бесполезно! Всякими словами он меня в ответ ругал да только громче и еще раньше по времени стал включать магнитофон. Продолжалось это месяца два-три, а потом я не выдержала…
В тапках на босу ногу, в наброшенном прямо на рубашку пальто прибежала в дом к Сашке и упала перед ним на колени:
— Ты прав! – слезы катились из моих глаз. — Ты действительно живешь здесь с детства, а я пришла сюда незвано-непрошено… Я такая, как ты говоришь про меня, это так! И убить меня мало – все верно, все правильно. Только умоляю тебя, Христом Богом прошу: сделай хоть чуть-чуть тише свою му-зы-ку-у!..
Сашка, сидевший за обеденным столом, покрытым старой, уже дырявой, выцветшей клеенкой, на которой стояла пустая бутылка из-под крепленого вина и лежало недоеденное в хлебных крошках зеленое яблоко, оторопело смотрел на меня, моргая бескровными веками с белесыми ресницами, и силился понять: что же тут происходит?
И вдруг… он сорвался с табуретки, бросился ко мне,схватил под руки и стал поднимать с колен, приговаривая: «Николаевна, да что ты? Как можно, Николаевна? Встань, встань, говорю тебе! Да я…» — Сашка бросился к окну, секунду постоял, раздумывая, потом выскочил в коридор и вернулся, держа в руке топор: «Да я эту музыку!.. Смотри, Николаевна…» — он размахнулся и со всей силой ударил по магнитофону.
Стало тихо. Такая… небесная тишина. Мы с Сашкой даже замерли… А потом он сначала шепотом, но постепенно все громче заговорил:
— Ты, Николаевна, прости меня… Ты – Че-ло-век! Да если кто тебя обидит… Со мной будет дело иметь. Вот так!
Сашка помог мне подняться, усадил на табуретку, а сам открыл окно, через которое мощной волной в комнату хлынул свежий морозный воздух.
— А музыку эту мы теперь – вон! – воскликнул Сашка с восторгом и столкнул разбитый приемник вниз. Высунулся вслед за ним из окна, посмотрел по сторонам и снова громко крикнул кому-то невидимому:
— Николаевна – Человек! Попробуйте только ее обидеть — за мной дело не станет. Я сказал!
…Кошка Липа приподняла голову, внимательно посмотрела на матушку Фотинью, потом встала, мягким прыжком перепрыгнула к ней на колени, потопталась немного, ткнулась мордочкой в руку, но ложиться передумала, и, соскочив на пол, направилась к спящему котенку.
— Понятно теперь, мой дорогой, почему тебе повезло? – матушка подошла к Андрею и ласково взъерошила ему волосы, слежавшиеся под шапкой за долгую дорогу.
— Да ничего тебе непонятно! – неожиданно строгим голосом укоризненно продолжила она. – Пойдем-ка в часовню, я тебе что-то покажу!
Андрей стал подниматься по ступенькам наверх, а навстречу ему сладко повеяло благоуханием.
— Что это, матушка? Какой дивный аромат! Откуда?
— Иди, иди сюда, — Фотинья прошла вперед и, перекрестившись, остановилась возле небольшой металлической иконы без оклада, — видишь, как благовонное миро из раны Иисуса истекает?
Густая душистая жидкость действительно сочилась по холодной поверхности чеканки и стекала на ковровую икону Богородицы.
— Знаешь, как ко мне попала эта обложка царского Евангелия с образом воскресшего Господа? – матушка победно смотрела на Андрея. – Сашка принес!
— Сашка? Этот пьянчужка? – недоверчиво переспросил молодой человек, обернувшись к Фотинье.
— После нашего с ним примирения история-то не закончилась…
Пригласила я соседа к себе в гости, чтобы показать ему иконы, про Господа рассказать и про грехи… А Сашка зашел и встал как вкопанный перед вот этим образом цесаревича Алексея… Ты же, Андрюша, знаешь, что я святых царственных мучеников очень почитаю.
Андрей подошел ближе к иконе, с которой светлый, прекрасный лик тринадцатилетнего мальчика, убиенного вместе с родителями в 1918 году, ясными, прощающими глазами смотрел на него. А руки! Руки, скрещенные на груди, словно перед причастием Святых Христовых Тайн, выражали всю боль страданий этого ребенка… И Андрей вдруг почувствовал себя виноватым перед ним. И слезы накатились неожиданно…
— Вот! — радостно воскликнула матушка Фотинья. — И Сашка расплакался! Разрыдался просто, всхлипывал, как дитя…
А через некоторое время он мне эту металлическую обложку и принес. Где ее взял – неведомо. Что это такое – сам не понимал. Но решил (и правильно!): меня такая вещь должна заинтересовать, а значит, можно ему и денежек подзаработать… Только даже я тогда еще не представляла, какой бесценный подарок он мне сделал.
Когда батюшка Владимир в часовню приехал, — продолжала рассказывать Фотинья, — то, встав на стул перед иконой, принялся ее с помощью лупы разглядывать. Сначала обнаружил знаки царские. Затем пробу: из самоварного золота изготовлена была обложка. А потом батюшка как вскрикнет! Как запричитает бабьим голосом: «Господи! Прости меня, грешного! Прости, Гос-по-ди-и-и-и!»
Я испугалась: «Отец Владимир, что случилось? Что с вами?» А он мне показывает: «Смотри, прямо на моих глазах из раны Христа капелька миро выделилась и потекла… Господи-и-и!» — снова заплакал батюшка, становясь пред иконой на колени.
…Когда Андрей, торопясь к поезду, вышел за ворота, то чуть не столкнулся с высоким, худым, в старом драповом пальто мужичком, стоящим на том же месте, что и прежде, словно был в карауле. К его ногам в старых, без шнурков ботинках ласково льнул рыжий кот, а пепельная кошка и котенок что-то грызли неподалеку. Мужичок почтительно посторонился, пропуская матушкиного гостя, и тот быстро зашагал к железнодорожной платформе по тропинке, припорошенной чистым снегом. Но неожиданно остановился. Оглянулся: Сашка все еще смотрел в его сторону. И Андрей вдруг поклонился ему до земли…
