Сага о стальном пере, одиночестве и любви

Когда-то, помню, издание книги было событием. Ее ждали, предвкушали, готовились ко встрече с нею. Занимали очереди с ночи, чтобы к открытию магазина успеть оформить подписку или приобрести свежий экземпляр только что отпечатанного тиража. Книгу искали, как любимую девушку, про которую знаешь, что она существует, обитает где-то - далекая, незнакомая, но желанная. В книгу окунались, как в омут. Влюбленные и очарованные мы делились своими восторгами, встретившись на улице, в аудитории, в трамвае, в знаменитой и незабвенной курилке в цокольном этаже "Ленинки".

Недавно, перекладывая в книжном шкафу дорогие мне книги, я наткнулся на прекрасно изданную в 1994 году "Песню песней Соломоновых". Наткнулся и, отложив все срочные дела, присел у шкафа на коврик и не поднялся, пока не перечитал все: на русском и на белорусском в переводе Василя Семухи, вот только на английском прочесть не смог, а жаль - не знаю ничего полезней для человека пишущего, чем сравнивать тексты различных переводов, следить за тем, как ищет автор адекватное слово на родном языке, как строит фразу, стараясь передать стиль, дух и аромат оригинала. Нет, ребята! Это увлекательнейшее занятие. А в этой книге были еще и иллюстрации, сделанные замечательным мастером Арленом Кашкуревичем.

Песни царя Соломона - странная и неожиданная вставка в суровый в общем-то текст Ветхого Завета. Они проникнуты таким счастьем полноты любви, ее плотской составляющей, так откровенны их сравнения, так точны и многослойны метафоры, так легко, возвышенно текут в них стихи... Я представляю, какое было наслаждение для художника иллюстрировать эти вечные тексты. Я следил за упругой линией, и казалось, что рисовал мастер не стальным пером, а тонко очиненным тростником - и не по бумаге, а по папирусу. Я наслаждался нечаянными брызгами, которые впитал в себя этот якобы древний папирус, уверенными линиями, которые он сохранил для нас как свидетельство страсти и увлеченности художника, его волнения, его очарования той красотой, которую создал, используя только два цвета - девственно белый папируса и черный упругой и стремительной линии. Конечно же, никакого папируса у художника не было - это всего лишь плод моей фантазии, был обычный ватман. Имеет ли это значение? Главное ведь то, что у меня, да и у любого, кто любовался этими иллюстрациями, возникала абсолютная уверенность в том, что вот так все и было в те изначальные времена человеческой истории.

Я любовался этой прекрасной книгой, изданной, кстати, минским издательством "Мастацкая лiтаратура", и вспоминал свой последний визит в мастерскую мэтра. Вспоминал потрясающую серию его офортов, которые сам для себя я назвал "Одиночество". Ласковый средиземноморский ветерок любовных песен царя Соломона сменился промозглыми осенними порывами, срывающими с ветвей последнюю листву. Этот стылый ветер раздувает полы черных, глухих пальто, выстуживает тело стариков, населяющих, да полно - не населяющих, а затерявшихся в одиночестве на этих рисунках. Ветер почти осязаем, его стон слышен и ощутим, он сбивает с ног, срывает головные уборы, развевает седые, ослабшие волосы. И вместо кучерявых, замысловато завитых виноградных лоз - оголенные, озябшие голые ветви. Вместо обнаженных юных тел - тяжелые, окатанные ветром, округлые темные силуэты. Старость, старость - и никакого просвета, никакой надежды... Только длинное, бесконечное одиночество и безысходность. Я знаю: прерогатива старости - мудрость и успокоенность. Но в фигурах стариков на рисунках Арлена Кашкуревича не было успокоенности, были растерянность, недоумение и робость. Что может быть более щемящим, чем робость старости, робость одиночества, робость утерянного достоинства?

Всего лишь 10 лет разделяют эти работы, а кажется - целая жизнь, целая историческая эпоха. Вот ведь в чем мастерство художника, впрочем, как и мастерство поэта, мастерство актера, музыканта, - вжиться в образ, прочувствовать его в душе своей, выплеснуть чужое горе как свое.

Может быть, написал бы я о замечательном белорусском художнике Арлене Михайловиче Кашкуревиче как-то иначе, нашел бы какие-то иные слова, порассуждал бы с удовольствием о каких-то иных его работах, благо за долгую жизнь в искусстве наработал он немало... Однако как-то так все сошлось-сбежалось: вначале знакомство в мастерской с его почти трагической "стариковской" серией, потом неожиданная встреча с давно любимой, удивительно красивой и молодой книгой - экий, однако, контрапункт, никакому драматургу не приснится. Все выстроилось в неразрывное смысловое и чувственное единство, в котором - ни убавить, ни прибавить - суть и соль жизни, ее начало и конец, любовь и смерть, единение и одиночество. Человек должен жить напряженной эмоциональной жизнью. Тогда ему интересно, тогда его чувства упруги, тогда мозг не ленив, а сердце отзывчиво. И именно такие столкновения чувств, столкновения ощущений и переживаний, как случились со мной во время встречи и размышлений над работами Арлена Михайловича, делают жизнь полной, заставляют чувствовать чужую боль, заставляют страдать и через душевное страдание приводят к пониманию, умиротворению и милосердию.

Однако вернусь к книгам, многим и разным. С них начал я свои заметки, отвлекся по дороге, однако, следуя законам жанра, нужно, пожалуй, продолжить прерванную нить.

На минских книжных развалах, увы, редко доводится встречаться с белорусской книгой. Может быть, глядел не на те, разглядывал ведь изысканные, красивые, редкие. Искал имена, которые в моей юности были недоступны, а сейчас - вот они, в отличных переплетах, на прекрасной бумаге, с изумительными иллюстрациями. И вкус есть у издателей, и знания, и понимание того, что читатель вовсе не дурак, что предлагать ему следует изысканные "блюда". Пусть не сразу, но они будут востребованы, найдется читатель и ценитель, который возьмет эту книгу дрожащими от восторга руками, нежно погладит по обложке, откроет на случайно выбранной странице и с тихой улыбкой удалится в один из фантастических параллельных миров человеческого гения. Ну в самом деле, не зря же наша страна когда-то слыла самой читающей в мире. Не могла же исчезнуть, пропасть тяга к чтению, тяга к знаниям! И школа книжной иллюстрации была у нас замечательной. И в этой школе был отличный класс - белорусский, в котором и преподавали, и учились одновременно замечательные книжные графики, люди, умеющие читать и видеть прочитанное, умеющие рисовать тростником мастерства на папирусе фантазии.

И вот стою у книжного прилавка и сам себя спрашиваю: "Ну почему среди этого великолепия нет книг, нарисованных Арленом Кашкуревичем, книг, нарисованных Георгием Поплавским, Натальей Поплавской, Сергеем Волковым, Александром Зименко, Николаем Селищуком, Георгием Скрипниченко?.. Собственно, зачем перечислять имена тех, кто мог бы и должен был быть среди соавторов замечательных книг? Их - нет! Мне возразят белорусские издатели, приведут цифры и аргументы, укажут на дипломы и призы международных выставок и ярмарок. Я с ними соглашусь и припомню даже, что слыхал о трудностях, которые переживает издательское дело, но напоследок, отвлекаясь от объективных сложностей, от налоговых ставок, цен на бумагу, полиграфические услуги и тому подобное, задам вопрос, который гложет меня и на который не знаю ответа: "Почему художник европейского уровня, удивительный мастер книжной иллюстрации, тончайший ценитель прекрасного так тяжело, так горько размышляет о холодном ветре, срывающем последние листья с деревьев, о голых сухих ветвях, об одиночестве и неприкаянности?.."