Восемь столетий белорусского искусства в уникальной картотеке Сендера Палееса все еще ждут исследователей

Рукописи ждут

После октября 1917–го искусство уже не могло стать прежним. Примерно тогда же Сендер Палеес, сын полуслепого рабочего Минского пивоваренного завода, не окончивший даже гимназии по причине крайней бедности своей семьи, начал собирать картотеку, которая стала главным делом его жизни, идеей фикс с задачей почти нереальной: сохранить имена всех, кто создавал белорусскую культуру. Именно так, буквально и абсолютно. Всех, кто оставил хотя бы малейший след за предыдущие восемь столетий: придворных живописцев и крепостных художников, заграничных архитекторов и местных кузнецов, меценатов и картографов, ювелиров, гончаров, садовников... Полвека спустя эти карточки взвесили, зафиксировав впечатляющие 56 кг. Сам Палеес точного веса своего архива никогда не знал — несмотря на всю дотошность, многочисленные ссылки и отсылки к более авторитетным источникам, проверять алгеброй гармонию настолько прямолинейно он не пытался. Настоящий ученый, как известно, всегда романтик. Его эмоции ничуть не притупились и через годы испытаний, остались такими же свежими, как в те давние годы, когда совсем еще мальчишкой, примкнув к сбору ценностей для еврейского историко–этнографического комитета, Сендер Палеес был ошеломлен богатством и разнообразием белорусского искусства. Но биобиблиографический словарь с десятками тысяч имен, большая, прекрасная мечта этого странного человека, надежд на воплощение которой он не терял до прощального вздоха, свет так и не увидел. В последние годы жизни Палееса действительно считали чудаком, называли за глаза «пылесосом». Теперь же все чаще именуют богатырем–одиночкой, сохранившим в своей картотеке сведения, которых не осталось больше нигде.

Даже дочь запомнила его таким: неизменно склонившимся над кипой бумаг, сосредоточенным и углубленным в прошлое

Архив Сендера Палееса существует и даже вполне доступен. Но до сегодняшнего дня исследована лишь незначительная часть его записей. Немногим из потомков известно, какую роль сыграли эти пожелтевшие карточки в истории белорусского искусства, большинство наверняка никогда и не слышало о Палеесе. Судьба великодушно позволила ему стать свидетелем возникновения новой культуры, пристально вглядеться в эксперименты первых авангардистов и застать конец хрущевской оттепели, извлечь из глубокого прошлого немало имен и артефактов, едва не сгинувших в военных пожарах, но взамен забрала память. Сначала у него самого, а после и о нем — прежде всего у тех, до кого он пытался донести непопулярную в его время истину, что белорусам было чем гордиться задолго до революционного октября.

Лексикон

Перед самой войной на адрес худфонда СССР было направлено письмо за подписью сотрудников Минской государственной картинной галереи Палееса, Генина и Рубинштейна с предложением издать подготовленный ими «лексикон» белорусских художников с XII по XX век. Палеес вполне мог бы стать автором первой энциклопедии национального искусства. Даже не потому, что уже тогда практически в одиночку проделал работу целого исследовательского института, пригласив коллег не столько для помощи, сколько для убедительности своей инициативы. Момент, казалось, был выбран очень правильный: за год до того лекциям Сендера Палееса об истоках белорусской живописи внимали сотрудники «Третьяковки», именно он представлял дореволюционные холсты и исторические раритеты на эпохальной выставке в дни Декады белорусского искусства. Предполагал ли, что все пойдет по совершенно другому сценарию? В начале лета 1941–го Палеес отправился в командировку по Западной Белоруссии, рассчитывая дополнить свой «лексикон» именами уроженцев Бреста, Слонима и Белостока. Командировочное удостоверение было выписано до 26 июня. В Минск он вернулся 25–го и успел–таки вывести родных из полыхающего города, не дал погибнуть в гетто. Благо за предыдущие 20 с лишним лет неизученных троп и маршрутов в Беларуси для него почти не осталось, несмотря на порок сердца, плохое зрение и многолетнюю гипертонию, не позволившие отправиться на фронт. В годы войны Сендер Давыдович продолжал читать лекции по искусству — теперь в основном по госпиталям, приняв предложение возглавить картинную галерею в Киргизии. Но как только смог, вернулся туда, где чувствовал себя по–настоящему необходимым.

При жизни его называли «пылесосом». Сейчас именуют богатырем-одиночкой

Не только в разных источниках, а и в его собственных автобиографиях указаны разные годы, когда это произошло. В одних случаях — 1947–й, в других — 1954–й. Скорее, верны обе даты. Судя по всему, в Государственную картинную галерею Палеес возвращался дважды, накануне кампании против «безродных космополитов» и после смерти Сталина. Как позже вспоминала его дочь, семья тогда ежедневно ждала ареста. Но еще в 1947 году Елена Аладова, уже директор галереи, вместе с которой Сендер Палеес готовил каталог к довоенной декадной выставке в Москве, заключила с ним договор о предоставлении сведений о 600 художниках, родившихся на территории Беларуси. Этот документ сохранился в семейном архиве Аладовых и убедительно подтверждает: без картотеки–навигатора Палееса Елене Васильевне вряд ли удалось бы так быстро собрать послевоенную коллекцию белорусского искусства, с которой начинался Национальный художественный музей. Даже несмотря на весь ее административный талант и интуицию, о которой сегодня рассказывают легенды. Холсты Хруцкого, Бялыницкого–Бирули, Горавского, Ясновского и многих других, чьими именами гордится музей, Аладова покупала у коллекционеров Москвы и Ленинграда, адресами которых ее снабжал Палеес, водивший тесное знакомство практически со всеми из них. Его авторитет еще долго был непререкаем, отрицать его заслуги в возрождении утраченного в войну собрания искусства невозможно. Однако имя Сендера Палееса не звучит давно и нигде.

Почерк

После войны он успел опубликовать единственную книгу о белорусских ремеслах, которая увидела свет в 1947 году. А незадолго до смерти, уже тяжело больным, отнес в издательство свой фундаментальный труд «Архитектурные памятники Белоруссии», но рукопись загадочным образом исчезла. Поговаривали, что позже она все же была опубликована, только под другой фамилией, однако откровенничать на эту тему никто из архитекторов–старожилов не пожелал, уклончиво подтверждая, что дыма без огня не бывает. В 1966–м часть архива Сендера Палееса (старинные книги, статьи и переписку на белорусском, русском, иврите, литовском и польском языках) купили у наследников для Белорусского государственного архива–музея литературы и искусства. Через два года таким же образом туда поступила и его уникальная картотека. Право хранить наследие Палееса оспаривали несколько архивов и музеев, но последующие 33 года оно пролежало фактически мертвым грузом — оказалось, что расшифровать прихотливый почерк ученого не так просто. Хотя, возможно, до перестроечных 90–х никто и не пытался подойти к изучению этой информации всерьез. Немодная была тема — дореволюционное белорусское искусство с почти тысячелетней историей. Искусствовед Надежда Усова, работавшая тогда в архиве над диссертацией, по просьбе директора БГАМЛИ Анны Запартыко полтора года потратила на расшифровку одних только имен в рукописной энциклопедии Сендера Палееса. И вспоминает, что поначалу к этим пыльным ящикам с карточками боязно было даже приблизиться:

— Я не сразу поняла, какое богатство попало в мои руки. Только потом узнала, что у автора этой картотеки интереснейшая биография. Он был везде. Работал хроникером «Северо–Западной мысли» в дореволюционном Минске. В 1921 году стал студентом еврейского отделения педфака первого набора Белгосуниверситета, где учился у Щекотихина и Сыркина, покровительствовавшего Шагалу (очевидно, тогда же познакомился и с Аладовой). Участвовал в создании еврейского отдела Белорусского госмузея, сотрудничал с Институтом белорусской культуры, способствовал пополнению фондов Государственной картинной галереи работами дореволюционных художников, участвовал в организации первых всебелорусских выставок. Трудно передать, с какими чувствами я рассматривала его карточки. И вдруг заметила спрятанный среди них пожелтевший листочек, отличавшийся от них почерком и размером. Неизвестное письмо Шагала Пэну из Парижа в Витебск! Скорее всего, к Палеесу оно попало накануне войны, когда он делал опись витебской галереи Пэна в 1939 году. В апреле 1941 года именно он занимался организацией в Витебске выставки еврейских художников из коллекции Государственной картинной галереи, отобрав для экспозиции около 60 полотен Пэна, Кругера и Альперовича. Как известно, Витебск был занят позже, картины отправились в эвакуацию в Саратов и все уцелели.