Критика писала о Талипове с особым смаком, словно дорвавшись до сладкого. Журналисты не скупились на восклицания и тешились порой сомнительного свойства замечаниями: "Виктюк местного розлива". Ведущие театроведы обстоятельно разбирали постановки режиссера и не пропустили ни одну из последних его работ: "Катерина Ивановна" Л.Андреева в витебском театре, "Иванов" А.Чехова - минский театр "Дзе-я?", "Осенний блюз" Г.Марчука - Бобруйск. За них Рид Сергеевич Талипов получил специальную премию Президента для работников искусства.Написано, словом, много. И сказано во множестве интервью не меньше - так много, что впору задуматься: не слишком ли? Можно ли вообще доверять тому, что говорит о себе художник? Сдается, что искусство, облеченное в слова, в объяснения, лишь самым приблизительным и несовершенным образом походит на само себя. Объяснения не объясняют искусства, как замысел никогда не совпадает с исполнением, а результат, целое не сводится к сумме слагаемых. Хотя, разумеется, не обязательно избегать объяснений и совершенно невозможно обойтись без замысла.
Театр абсурда, скажем, абсурден сам по себе. Если абсурд, как объясняет Талипов, состоит в том, что жизнь бессмысленна, поскольку человек рождается, чтобы умереть, то бессмыслен, безусловно, не нужен в таком случае и сам театр. А если театр обращается все же к бессмысленности, то, значит, находит в ней эстетический смысл, который по определению уже не сводится к абсурду. Вот почему поставивший несколько абсурдистских пьес режиссер Талипов имеет право сказать (и говорит в другом месте!), что высшее назначение театра - питать душу духовностью, расширять доступный человеку диапазон чувств, поддерживать тонкость восприятия и, наконец, побуждать к размышлениям о смысле жизни. Мой театр, говорит он далее, должен заместить несуществующий, но, может быть, более всего прочего необходимый институт человека, где были бы факультеты любви и горя, кафедры честолюбия, творчества, супружеской измены и вы сами знаете, сколько еще других.
Публично исповедующий принципы элитарного искусства, поклонник Шнитке и Модильяни, режиссер Талипов делится вдруг понятным и близким множеству читающих, слушающих, смотрящих людей замечанием, которое заставило бы, наверное, снисходительно хмыкнуть иных эстетов: в стихах я ценю рифму, в живописи - рисунок, в музыке - мелодию, в прозе, в пьесе - сюжет.
Талипов декларативно аполитичен. Горизонтальная история, используя собственный его термин, то есть сиюминутность всякого времени и эпохи, мало занимает режиссера, он исследует историю вертикальную: извечную драму человека. "В Австрии, Словении, Германии, Польше (Талипов работал там в разное время) я был свой так же, как в Беларуси, - рассказывает он, - потому что говорил со зрителями универсальным языком искусства, а что за окном, меня мало интересовало - по магазинам я не ходил. Искусство должно заниматься интимным и тихим. И чтобы видеть существо явлений, полезно иногда закрыть глаза".
И вот после всего сказанного режиссер выбирает теперь для постановки в могилевском театре написанную 80 лет назад пьесу, в которой нашел острую злободневность. Итальянский драматург Луиджи Пиранделло заложил в свою пьесу "Шестеро персонажей в поисках автора" несколько житейских, эстетических и философских пластов, что позволяет режиссеру привольно располагаться в материале, отчеркивая особенно ему созвучное и важное. На сцене у Пиранделло в обыденность заурядной театральной репетиции вторгаются с улицы шестеро персонажей недописанной драмы и требуют воплощения, они испытывают повелительную потребность разыграть себя, потому что существование их есть высшая, высшего порядка реальность. "Бросьте вы вашу правду! - отвечает им директор. - Вы в театре! И правда в театре хороша до известного предела!"
Это о нас, говорит Талипов. Нынешний облегченный, склоняющийся к какому-то эстрадному шоу театр воспитывает "визуальное мышление", привычку скользить по поверхности, избегая лишнего усилия мысли, беспокойной душевной работы, без которых человек обречен довольствоваться той иллюзией смысла, которую дает ему каждодневное, сведенное к материальным интересам существование. Что есть иллюзия, а что - реальность, спрашивает Пиранделло, переворачивая то и это. Но не тот ли самый вопрос занимал Талипова, когда десять лет подряд он утверждал в своих интервью реальность, действительность духовного начала и говорил: музыка есть высшее достижение человеческого гения! Люди не могут понять друг друга, настаивает Пиранделло, сколько ни пытаются прорвать оболочку своего "я". Но не опровергает ли Пиранделло Талипов, когда утверждает то же самое? Понимая то же и так же, не опровергает ли он тем самым идею о неспособности понять? И нет ли здесь на самом деле подмены понятий, которая заключается в том, что речь-то идет отнюдь не о способности постигать, а об одиночестве человека перед смертью.
И если Талипов преодолел это одиночество так же, как миллионы других духовно богатых людей, то, может быть, и с этим не все так однозначно? Театр - мое бессмертие, говорит Талипов, находя бессмертие там, где только и можно его найти: вне себя.
Недаром, получается, Рид Сергеевич Талипов обронил однажды несколько слов о своем уважении к диалектике, к диалектическому способу мышления, без которого, вообще говоря, трудно себе представить духовный мир освоившего все разнообразие культуры человека.
Вот же он говорит: я понимаю, что почки не раскроются, если не придет весна. Весна нужна, но и без почек не обойтись; моя-то задача, чтобы были готовые распуститься почки.
И разве это не есть политика самого высшего смысла?
