Ребятеночки, медведушки, забавники...

Штрихи к портрету Георгия Милляра

Это была последняя моя встреча с великим актером...

Георгий Францевич Милляр потешной своей походочкой семенил рядом с дородной Марией Васильевной, своей женой, по тропинке натурной площадки "Беларусьфильма", что под Смолевичами. Встреча была совершенно неожиданной, я вовсе не подозревал, что он снимается или пробуется на нашей студии, поэтому, остолбенев, воскликнул

: - Старик-похабыч! Какими судьбами!.. - и только потом спохватился, все-таки при супруге не очень ловко было называть его этим прозвищем, которое, впрочем, он сам для себя придумал и которым сам себя называл с удовольствием. Мы зашагали по тропинке рядом, Георгий Францевич рассказывал о ролях в мультфильмах, которые он озвучивал в последнее время, называл имена знакомых режиссеров, мы болтали, что называется, "свободно и раскованно". И тут, наверное, потому, что сама фигура Милляра, игравшего и сыгравшего в жизни всю русскую фольклорную "чертовщину", притягивала к себе всяческое волшебство и необычность, откуда-то появился дрессировщик с двумя медвежатами, видимо, тоже "игравшими" в том же фильме, что и Георгий Францевич. Медвежата были не выше колена. Потешные, как надувные шарики, они подкатились к Милляру, ухватили его за обе ноги и что-то умильно заурчали, то ли выпрашивая угощение, то ли приняв актера за своего. По большому счету, это было неудивительно: Баба-Яга, Кощей Бессмертный, Квак, снова Баба-Яга и опять Баба-Яга - всесоюзная кинематографическая Баба-Яга, конечно же, не могла быть чужой для лесных обитателей.

Милляр наклонился к зверушкам, почесал им шейки, потеребил за ушками и заурчал так, словно знал и понимал лесной язык: "Ах вы мои медведушки, ах вы мои хорошие, ах, забавники..."

Услыхав это воркование, это его непередаваемое милляровское раскатистое, протяжное "ме-е-е-две-е- едушки", "хо-о-р-о-о- шие", я вспомнил нашу с ним первую встречу, когда довелось мне в рамках какого-то кинофорума, проходившего в Минске, сопровождать Милляра по кинотеатрам, где зрители ждали встречи с ним, и где он, рассказывая о своей первой Бабе-Яге, сыгранной еще в 1929 году в Ялте, вот так же раскатисто произносил: "Баба-Яга была черно-о-о-моро-о-очкой..." - и зал хохотал уже только от одной этой фразы.

Так получилось в ту нашу первую встречу, что на кинофорум в Минск не приехал Армен Джигарханян и нас с Георгием Францевичем "запустили" по маршруту его знаменитого коллеги. Георгий Францевич был потрясен богатством и обилием застолий, которые организовывала администрация кинотеатров, он ошарашенно спрашивал меня: "Олег, это в самом деле меня так встречают, ко мне в самом деле у вас так хорошо относятся?"

Зная, что мы пользуемся хлебосольством, приготовленным для другого актера, я все-таки не мог разочаровывать старика и говорил абсолютно убежденным голосом: "Ну конечно, Георгий Францевич! Еще бы... Вы ведь целая эпоха в советском кино..." Милляр согласно кивал головой, вроде бы верил и не верил в одно и то же время. Видимо, думалось мне, старик что-то подозревает, не доверяет моему убежденному тону, видимо, не баловала жизнь его вниманием и признанием.

После вояжа по трем или четырем кинотеатрам, где Милляр отработал "от и до", без дураков и основательно, по часу потешая и веселя публику, так что приходилось его "вытаскивать" со сцены, что называется, за фалды (в других кинотеатрах публика ведь тоже ждала), на последней точке Георгий Францевич позволил себе расслабиться и отдать должное хлебосольству хозяев. Когда мы приехали в гостиницу, а приехали мы на "веселых ногах", я подумал: "Слава Богу, можно отдохнуть".

Однако не тут-то было, семидесятипятилетний "аксакал" заявил, что сейчас он переоденется и мы с ним пойдем обозревать ночную жизнь Минска... Это заявление вызвало искренний мой восторг, поскольку поверить в то, что старик способен еще куда-то идти, что-то выпивать и с кем-то разговаривать, было выше моего понимания, но я плохо знал Милляра - в нем проснулся "старик похабыч", любопытный, как ежик, семижильный и неутомимый.

Ночная жизнь Минска в те времена концентрировалась в единственном баре - знаменитой "помойке" в подвале возле центрального гастронома, под нынешним "МакДональдсом".

Милляр, пьяненький, но в неизменной бабочке, не очень "монтировался" с тамошней и тогдашней тусовкой в баре. Мне казалось, что он расстроен тем, что его никто не узнает и никто не обращает на него внимания. Когда я решил, что программа исчерпана и пора по домам, старик отмочил номер, которого я от него никак не ожидал - он неожиданно перешел на французский язык и начал шпарить на нем с неподражаемым парижским акцентом.

Много позже, встречаясь изредка с Георгием Францевичем в тонателье "Союзмультфильма", я задал ему вопрос о его неподражаемом французском. Милляр ответил туманно, дескать, я родился не в той стране и не при той революции.

Родился он и в самом деле не в той стране, поскольку настоящая его фамилия де Милляр, а отец его - известный французский инженер-мостостроитель на российской службе. А не при той революции, поскольку матушка его, влюбившаяся и вышедшая замуж за блестящего инженера из Марселя, была дочкой сибирского золотопромышленника. Таким образом, семья де Милляров до 1917 года была вполне обеспеченной, имела огромную квартиру в Москве, два загородных дома в провинции, один из которых - в Геленджике. У маленького Жоржа была гувернантка-француженка и все остальное, что должно было быть у обеспеченного и благополучного французского внука российского хозяина золотых приисков. Судьба распорядилась иначе - не вовремя умер отец, квартиру в Москве экспроприировали, и почти до конца жизни Георгий Францевич жил в ней, отцовской квартире, превращенной в "коммуналку", занимая одну убогую комнатку для прислуги. Поэтому советскую власть терпеть не мог, никогда не праздновал свой день рождения, пришедшийся как раз на 7 ноября, и, кстати, во всех анкетах указывал, что иностранных языков не знает, родственников за границей не имеет.

Он с юных лет надел на себя маску шута, скомороха, которая приросла к его лицу, к его фигуре, к его судьбе...

Эпатируя публику, пил все, что льется, предпочитая, впрочем, портвейн и тройной одеколон. Не скрывал свою нетрадиционную сексуальную ориентацию, опять-таки скорее для эпатажа превратившись в "старика похабыча", которого великолепный Александр Роу, сказочник и ангел-хранитель Милляра, вынужден был женить, чтобы оберечь от уголовного преследования, имевшего место в советском законодательстве за гомосексуализм. Мечтал сыграть в кино Суворова, но довольствовался ролями всякой нечисти, создав целую галерею незабываемых образов. Писал серьезные французские стихи, а насмехаясь над ханжами, дразнил их похабными стишатами почище знаменитой "Гаврилиады".

Сложный, сложный был человек...

Очень закрытый и очень ранимый.

Кто-то из московских знакомых рассказал мне историю его последнего выступления на публике, в день, когда Георгию Францевичу исполнилось 85 лет.

Его пригласили на детский утренник. Он проведал, что в зале 850 мест. Накупил детских альбомов для рисования, разрезал их на 850 листиков. На каждом нарисовал Бабу-Ягу и поздравление детям на память. Он хотел всем, буквально каждому подарить на прощание (знал, чувствовал, что эта встреча будет последней) по самодельной открытке. Его, милляровской, неповторимой. Как он говорил, чтобы "каждому ребятеночку" досталась.

Встреча не состоялась. То ли ее отменили, то ли о нем забыли. Но он не забыл. Он был готов к ней. Как всегда, в бабочке, он просидел дома у телефона, ожидая, когда за ним приедут.

Не приехали...

Так и остался он один с 850 нарисованными вручную открытками.

Когда мне рассказали об этом, я отчетливо соотнес вот это "каждому ребятеночку" с тем давним смолевичским обращением к медвежатам - "мои медведушки, мои забавники" - и подумал, какая все чепуха то, чем мы живем, какая суета-сует все эти революции, роли, фильмы, богатство...

Как просто и логично умещается человеческая жизнь в простые и точные слова: "Ребятеночки, медведушки, забавники", и как эти слова, такие простые и задушевные, определяют недаром прожитую человеческую жизнь.