"Наших мальцов догнала война, и они все как один поумирали..."

Островляны, которые мы практически методом «тыка» нашли и куда по крутому обрыву поднялись, на самом деле, как нам охотно растолковала местная жительница Татьяна Тимофеевна Макеенко, оказались Городищем. Она же, глянув на нашу «двухверстку», покачала головой: — Не знаю, мальцы, кто и когда рисовал эту карту, только в Островлянах, а они отсюда километрах в шести, если и осталось человек двадцать, то хорошо. Раньше – да, большая деревня была, целых две колхозные бригады, а теперь одни старики доживают. Как и у нас. Городище, как пояснила нам женщина, это деревня вдов – среди семнадцати ее жителей всего пять мужиков. — Как в войну спалили нас, так деревня больше и не поднялась. Потихоньку строились, из землянок выбирались, да не сильно-то разгонишься, когда мужиков всех побило. Вот это, — Татьяна Тимофеевна показывает на полуразрушенный, почерневший от времени сруб, — был самый лучший и самый первый послевоенный дом, который поставил Петр Макеенко. Тут у нас танцы всегда были. Слушая местных жителей, а к нам на огонек подошло еще несколько человек, воочию убеждаешься, что и в самом деле нет у нас в стране ни одной семьи, которую бы не задела своим черным крылом война. Стали женщины вспоминать, что да как, и каждая припомнила кого-то из своей семьи, кто с войны или не вернулся, или от нее пострадал. Брат той же Татьяны Тимофеевны Николай подростком еще попал в рабство и умер без поры. Дед Василий Марченко, воевавший аж в русско-турецкую кампанию не кем-нибудь, а адъютантом у генерала Гурко, на родной земле от фашиста не уберегся — нашли каратели в лесу их землянку, швырнули не глядя гранату — и пяти человек как не бывало. Теперь, когда искомые Островляны – несколько небольших хат, меж высоких кустов затерявшихся, с превеликим, потому что опять пришлось идти вверх по течению, трудом нашлись, самое время сказать, зачем они нам нужны. Собственно говоря, нужны не так они, как три памятника, обнаруженные нами на той же карте — судя по некоторым особенностям местности, мы предположили, что связаны они с партизанами, с последней, самой страшной карательной операцией, предпринятой фашистами перед самым освобождением Беларуси. Двоюродные брат и сестра Мария Ивановна и Михаил Гаврилович Иванкович, и местные уроженцы, и самые компетентные среди оставшихся здешних двадцати жителей, долго и подслеповато всматривались в карту и наконец пришли к выводу, что один из памятников не что иное, как мемориальная доска, установленная на месте сожженной карателями деревни Кисели. — Только вы туда не дойдете, да и идти незачем, — авторитетно заявил Гаврилович. — Дороги туда давно нет, а пять километров кустарника вы, может, и одолеете, но заблудитесь. Самой таблички тоже нет – пьяницы давно ее на металл сдали. — Ага, у нас они также все кастрюли и бидоны алюминиевые потаскали. Теперь, когда брать нечего, в деревне спокойно, — поддержала его сестра. Деревня, увы, умрет скоро, и очень скоро – все ее оставшиеся жители в годах преклонных, а молодежь в такое место, куда три месяца не возят хлеб, если зимой заметает дороги, откуда до ближайшего населенного пункта – Глыбочан, что в Ушачском районе, двенадцать километров бездорожья, где нет и намека на возможную работу, никакими калачами не заманишь. Впрочем, Мария Ивановна уверена, что деревня могла бы еще и пожить, но... — Наши мальцы все как один поумирали в сорок—пятьдесят лет. Это их война догнала – тут такая жуть творилась, вот люди этот испуг и не пережили. «Мы яшчэ спалі, калі ў вёску прыехалі карнікі, сталі выганяць усіх на вуліцу, ставіць кулямёты. Калі немцы з паліцаямі зайшлі ў хату, маці ўжо схавала мяне, а яе самую, бабулю і братоў пагналі на вуліцу. Паліцай пачаў рыцца ў скрыні, заўважыў мяне. Вельмі ён мяне біў, крычаў: «Дзе бацька?!» Выбіў зубы, а потым праткнуў ножыкам. Не помню, колькі я ляжала, а калі адкрыла вочы, то ўсё круцілася. Маці і бабуля крычалі і лямантавалі, бо думалі, што я ўжо памерла, а я не магла нічога сказаць, бо былі выбіты зубы. Потым мы даведаліся, што стараста суседняй вёскі Алібросаў выдаў немцам сем’і партызан, іх падвялі да ямкі і расстралялі. Забілі і старых, і дзяцей. Маскова Ганна была закапана ў яму жывой». Это отрывки из воспоминаний обычной, в списках героев не значащейся женщины Валентины Егоровны Прокофьевой, которой, увы, тоже уже нет в живых. Передала их нам ее дочь Алла Баркун, знакомство с которой было весьма примечательным и в наши первоначальные планы абсолютно не входило. Изрядно измотанные тяжелым переходом по штормовой Двине, до крови искусанные комарами и невесть откуда появившимися оводами, которые лютовали не хуже карателей, мы, вяло переругиваясь друг с другом, устраивались на ночлег на ближайших подступах к Полоцку, когда один из коллег Анатолия Быстрова, начальника отдела Госинспекции по охране растительного и животного мира (оперативный псевдоним Генерал-лейтенант), огорошил сообщением, что нас давно ждут в деревне Горяны Полоцкого района. — Так Алла Васильевна мне целый день проходу не давала – как это люди в лесу ночевать будут, если у них можно. Она ваш маршрут с первого дня отслеживает и знает, что мимо Горян никак не пройти, вот и ждет, — признался нам позже начальник Новополоцкой межрайонной инспекции природных ресурсов и окружающей среды Иван Коровко. Это будет позже, а пока мы сидим в школьной столовой и за обе щеки уплетаем, испуганно вздрагивая от любого звука, хоть отдаленно напоминающего полет овода, жареную картошку. Алла Баркун, та самая женщина, которая ждала нас на берегу и оказавшаяся председателем Горянского сельского Совета, смотрит на нас с неприкрытой жалостью, а Александр Колтунов и Виссарион Нам, оказавшиеся соответственно председателями сельскохозяйственных кооперативов «Горяны» и «Новые Горяны», с некоторым даже (а ці будзеце!) смешком. Но утолив первый голод (вот уж никогда не думал, что некоторые члены команды такие «проглоты») и заговорив о вещах серьезных, мы порадовались случаю, сведшему нас с этими замечательными людьми. Потому что на них лежит ответственность за то, чтобы жизнь во всех двадцати с лишним деревнях сельсовета целиком соответствовала государственным социальным стандартам по всем практически параметрам. То есть тесное сотрудничество власти и производственников позволяет не только успешно развивать последнее, но и существенно облегчить жизнь людей. В первую очередь ветеранов войны, которых, увы, осталось всего шестнадцать человек, хотя Алла Баркун помнит те времена, когда их было более трехсот. Тем не менее все они, живые и мертвые, не забыты – первые никогда не получают отказа на свои просьбы, а могилы последних (на территории сельсовета несколько братских могил, где покоятся останки свыше трехсот жертв войны) любовно прибраны и ухожены. Наверное, и потому, что сама Алла Васильевна помнит то, что рассказывала ей о войне проклятой ее мама, и то, как, собирая кирпич для печки, погибли два ее дяди, видеть живыми которых ей было не суждено… P.S. Через час, а сегодня воскресенье, 7.13 утра, нам уходить на Дисну, а на Двине творится что-то невообразимое – ветер такой, что кажется, будто река повернула вспять. Придется, видимо, как тем древним грекам из рекламного ролика, приносить что-то реке в жертву. Хотя, в принципе, никто и не заставляет…