"Город моего страха и ужаса". Так называет Бобруйск солдат вермахта, чудом выживший в знаменитом здешнем «котле»

— Во второй половине июня сорок четвертого меня, желторотика необстрелянного, отправили в белорусский город Бобруйск. Казалось, от фронта далеко. А он – тут как тут… Такие бои – все содрогалось. Русские с ходу прорвали нашу оборону. Не знаешь, где свои, а где чужие. Все перемешалось. С группой солдат пытаемся прорваться на окраину города. Здесь обыкновенные деревенские дома с погребами, большими углублениями. От одного из них перебегаем улицу. По нам строчит пулемет. Несколько моих товарищей попало под его кинжальный огонь… «Неужто и мне среди них?» — бешено стучит в висках. Но ничего не остается – устремляюсь вперед. И… падаю («помогли» подошвы сапог, густо напичканные гвоздями). Лежу, притворился мертвым. Пули – стук, стук о мостовую. Вот сейчас в меня вопьются. Нет, кажется, обошлось. И когда пулемет на мгновение смолк, «оживаю» — и за спасительную стену. Конечно, мы могли отвечать огнем. Но у противника автоматы, пулеметы, а у нас – карабины. Да кто нас учил тактике, стратегии? Бросили, как щенков, в воду, — выплывай… Наконец вышли на довольно большой отряд немецких солдат. Крики, шум, повозки, лошади. Какой-то офицер отдал приказ: «Стрелять лошадей!» «Да при чем эти животные?» — подумалось. Я с детства помнил, как на них перевозили ящики с пивом, мебель, уголь для отопления. А теперь – пулю в них… Какое безумие! Да все, что здесь творилось, иначе как этим словом не назовешь… Мы никак не могли найти выход из окружения. Куда ни ткнемся, везде нас встречал громкоговоритель: «Сдавайтесь…» Это страшно давило… Плен казался неизбежным. Тем не менее наутро мы смогли выйти из города. Только не на западную его часть, а на восточную… В одной из близлежащих деревень встретили своих. Они рыли окопы, готовились обороняться. Хотя какая оборона, если фронт уже далеко? Мы об этом догадывались. А тут еще противник обработал нас артиллерией… Идем врукопашную. Русские кричат: «Ур-ра!» И мы отвечаем чем-то подобным: «Хура!» Нет ничего страшнее рукопашки: падают и слева, и справа, стоны, чьи-то издыхания… Нам, десятку человек, удается выйти из этого кошмара… Измотанные и обессиленные, продолжаем двигаться. Но теперь уже на Запад. Кажется, нам везло, никого не встретили на своем пути. И вдруг – русские. Они, видимо, уже отмечали победу, громко разговаривали, веселились. Одним словом, вели себя беспечно. Если бы коснулось, из нашей удобной позиции могли бы их с ходу расстрелять. Однако мы и не дотронулись до оружия, продолжали движение. Наверное, мы устали, а может, просто думали: «Ну сколько можно бежать?» Русские, не ожидавшие нашего появления, тоже никаких мер не предпринимали. Эдакое молчаливое, полное драматизма, внутреннего напряжения противостояние. Но тот, кто прошел через него, до конца дней своих будет помнить. Дальше надо было форсировать Березину. Как, на чем? Кто умел плавать, тот перебрался на другую сторону, кто – нет, остался на том берегу. Мы своим товарищам не завидовали. Впрочем, и самим себе. Ибо не знали, что будет с нами через час, полчаса, в последующий момент. А всего нас оставалось восемь человек. Дела наши, как понимали, «шлехт» — плохие. Никто нам уже помочь не мог. Карабины, подсумки с остатками боеприпасов решили бросить в реку. Военный принцип «быть незамеченным и все видеть» уже был не для нас. Наоборот, мы хотели быть увиденными. «Плен, так плен, — думали, — от этого уже никуда не уйдешь. Только бы поудачнее сдаться…» Обнаружили нас женщины, которые по какой-то причине находились в лесу. Они с криком бросились в деревню, и мы поняли: за нами скоро придут… Помолились. И из неприкосновенных запасов сотворили обед приговоренных к смерти. Ни о чем не думали. Ожидали. И вот вдали появились русские, с направленными на нас автоматами. Они бежали, а нам их приближение казалось вечностью. «Русские?» — прозвучал один-единственный вопрос. Мы отрицательно закивали головами. Скажи «да», это означало бы верную смерть, ведь те, кто стоял перед нами, были судьями и богами, и царями в одном лице. Они распоряжались нашими судьбами. Мгновение – и все могло быть решено. К счастью, самого страшного не произошло. Нас осмотрели. Естественно, кое-что из нашей амуниции оказалось в руках русских. В том числе и моя красно-белая жестяная банка, в которой хранилась последняя плитка шоколада. Один молодой солдат повертел ее в руках, как бы решая: взять или нет, а затем раскрыл вещевой мешок и положил туда вместе с банкой. А оттуда достал кусок сала и хлеба. «На, ешь», — протянул мне. А еще солдат заулыбался, и эта улыбка придала мне уверенности: я буду жить! Когда нас привели в деревню, я ничего не понял, потому как привык видеть немецкие войска с соответствующей техникой, «оппелями», «фордами», «фольксвагенами», мотоциклами. А теперь перед нами были солдаты совсем другой армии, со своим оружием, техникой, незнакомой нам русской речью. «Хоть ты ущипни себя…» — подумалось. Да хоть тысячу раз, но от реальности не уйдешь. Мы уже не принадлежали вермахту. Вскоре нас вместе с другими военнопленными отправили назад… в Бобруйск, город нашего ужаса и страха. Когда подошли к городу, глазам предстали руины, подбитые танки, сожженные грузовики, трупы людей и лошадей… «Все это работа войны, — еще что-то соображал я, — в том числе и наших оккупационных войск… Кто разрушенное будет восстанавливать? Наверное, не без нашего участия». В принципе оно так и случилось. Восстановительными работами мне пришлось заниматься в Подмосковье с 1944-го по 1949 год, и только потом я вернулся на родину. Что же до бобруйского «котла», то он часто приходит ко мне во сне и наяву…