Его называют поэтом, повествователем, собеседником.Называют также лириком, книжником, узником цитат.
И еще - учителем, классиком, великим читателем.
Все это так.
Все определения верны.
Разве что можно добавить еще одно, немного произвольное, но в этой своей произвольности, пожалуй, наиболее существенное:
Он - прозаик-симфонист, рукописи которого заполнены табулатурою детства, семьи, войны и нескончаемым звучанием творческого одиночества.
Почему симфонист?
Да прежде всего потому, что в Его книгах малое всегда созвучно большому, длина предложения соответствует глубине дыхания, цикличность формы (описание - воспоминание, воспоминание - размышление, размышление - опять описание и т.д.) выполняет функцию сюжета, образовывает то, что называют музыкой письма.
Он любит малую форму, тем самым доказывая, что прозаику-симфонисту необязательно создавать монументальные произведения.
Достаточно и симфониетт - коротких повестей, рассказов или вообще миниатюр, состоящих из пяти строк.
Его внелитературная сущность (опыт жизни, культура поведения, значительность присутствия в писательском кругу и т.д.) такая же самодовлеющая, как и написанное Им, поэтому Его проза - не просто проза в чисто литературном понимании.
Это еще искусство, находящееся за текстом; искусство, которое угадывается и почти так же прочитывается, как и сам текст.
Словом, меня, читателя, Он завораживает и своей личностью.
Такое "дуалистическое" свойство таланта, возможно, и превратило Его в жанрового еретика.
Вот почему совершенно естественно то, что, например, "Птицы и гнезда", "Рассвет, увиденный издалека", "Общинное" не столько роман, повесть и рассказ - это значит, не столько явления конкретного жанра и стиля, а прежде всего явления сильного характера, явления все того же находящегося за текстом искусства.
Симфония Его творчества, как это и следует симфонии, состоит из четырех (выше об этом уже говорилось) тематических частей: детство, семья, война, творческое одиночество.
В белорусской литературе Он первым открыл воспитательный, назову его так, закон детства.
Все очень просто в этом законе и печально.
Оказывается, детство - не что другое, как то время, когда "дни... давали больше, чем потом недели и даже месяцы".
Детство - поэзия семьи.
Писать же про семью только языком поэзии, которая по преимуществу лирическая, не всегда представляется возможным.
Белорусской семьей достаточно испито боли из чаши истории, и боль эта в художественном отношении чаще всего подвластна языку прозы, языку саги.
Отсюда и убежденность: "...каждая человечья семья имеет право на сагу..."
В таком признании скрыт один из главных мотивов Его творчества - апология семьи.
Семья для Него - гармония.
Причем любая семья, даже и такая, не совсем толковая, как в чудесном рассказе "Пасынок".
В трактовке семьи Он непроизвольно (полагаю, что непроизвольно, но эта моя догадка, конечно же, спорная) разошелся со своим учителем Л.Толстым, для которого семья - гнездо раздора, долгая подготовка к предсмертному уходу из дома.
Польский солдат и белорусский партизан, Он запоминающе и много - сотни художественных и документальных страниц - написал о войне.
Два Его предложения: "Зимой сорокового - сорок первого года в верхнепфальцских лесистых горах было много снега. Мы, пленные, копали в нем глубокие дороги..." 1 - звучат как начало общеевропейской книги о второй мировой войне.
Эта война в Его осмыслении - преддверие конца света, апокалипсис наполовину, потому что в ее - пока еще доатомных - разрушениях, слова Богу, не все погибало, не все исчезало, оставалось самое главное - дорога домой.
Иногда (пожалуй, избежать этого было невозможно) сквозь Его военную прозу проглядывала советская риторика: "Сегодня бригада идет на то местечко, на тот "знаменитый", "неприступный" гарнизон. На тех арийских "фогелей", плюгавых бобиков и торговцев-"безменов"... Правду говорит, по-своему просто, Змитрук: "Здесь - что ни немец, то гад". Здесь мы видим фашиста, убийцу, грабителя..."
Цитата, словно из фронтовой печати.
Правда, такой риторики у него значительно меньше, чем у коллег-ровесников - больше стремления к объемно-образному письму.
Два предложения про зиму сорокового - сорок первого года взяты из одной из многочисленных миниатюр, из того импрессионистического поля, изучая которое можно вплотную (и, кстати, значительно быстрее, чем вникая в повести и рассказы) приблизиться к пониманию его творческого одиночества.
Творческое одиночество - судьба мастеров.
Замечу: немастерам также дается одиночество, но только как знак ремесленнического употребления.
В его записях не случайно упоминаются имена Ж.Ренара, Ю.Олеши, Ю.Казакова - наибольших искусников, наибольших адептов импрессионистического отшельничества.
Писать кратко, превращать абзац, несколько строк, а то и одну строку в самостоятельное произведение, стремиться лапидарно запечатлеть каждый бытийный и небытийный интересный миг - это не просто спор с эпиками и монументалистами, не эстетический каприз: "Если я это не сделаю, тогда кто же?"
Это прежде всего обратный путь - путь от смерти к рождению, от гроба к колыбели, от старости к детству, от множества слов к первому произнесенному слову.
Путь к тому чистому восприятию жизни, благодаря которому можно заметить необычайно скромное чудо - августовских ласточек, сидящих на проводах "белыми шейками на восход солнца".
Такие вот акварельные наблюдения оправдывают не только саму "методу" кратких записей писателя, а во многом определяют Его мировоззрение, в котором преобладают яркие утренние цвета.
Размышляя о словесной ткани Его симфониетт, замечаешь наиболее характерную особенность - Его литературный язык белорусский не только по орфографии, как это есть у подавляющего большинства наших прозаиков, а он белорусский по душевной глубине.
Его лексика избегает как диалектных, так и книжных излишеств.
Его фраза предметно видимая: "Восходит солнце, а на весь пасмурный запад - радуга...", "В глубокой долине, словно притаившись, - хутор с большим садом и столетней избой..."; психологически точная: "Большую часть жизни человек проводит в одиночестве...", "Бояться за других - не боязливость..."; иногда намеренно обыденная в своей сценарно-скупой описательности: "...За вагонным окном золотились в утреннем июньском солнце тонкие, редкие сосны...", "Поздний полдень. Солнце и ветер. Море и посветлело и расшумелось..."; полная народного остроумия и юмора: правда, примеров здесь настолько много, что цитировать пришлось бы целыми страницами.
А более всего Его фраза поэтичная.
В этой поэтичности (стоит еще раз отметить!) нет и капли какой-либо чрезмерности.
Послушаем и убедимся: "Есть же такая светлая традиция, как шум лесной ли щебет птичий, неоспоримая традиция тихой нежности слова, которое - с рифмой или в полной раскованности - откликается голосом человеческого сердца на голоса жизни..."
Такая непринужденность письма говорит о том, что Его художническое перепутье образовано чтением и умением видеть; что Его перо в лучшие свои мгновения тонкое, как церквушка на горизонте; что сам Он так и не изведал самоудовлетворенного чувства отсутствия страха перед белой чистой бумагой.
