«Когда едем, Алеша?» Помните эту фразу из культового фильма «Офицеры», недавно вновь прошедшего на одном из телеканалов? Помните, как Любаша, жена красного командира Трофимова, скандалила с ним по поводу очередного переезда в очередную воинскую часть и, увидев пробитую пулей спину мужа, вдруг замолчала и задала ему этот самый вопрос.
Лично для меня эта сцена – квинтэссенция всего этого сугубо мужского фильма. Хотя почему именно мужского? Разве он не о нелегкой женской доле? И разве главная его героиня — это не собирательный образ женщины, чей удел зачастую провожать, прощаться, ждать. Женщины всех времен и народов и без конкретной национальной принадлежности – с войны, другой опасной работы своих мужей и сыновей они ждали вчера, ждут сегодня и будут ждать завтра. Вне зависимости от того, за правое дело или же совсем наоборот сражаются их мужчины, – в конце концов, матери и жены были у гуннов, которые повергли в прах Римскую империю, есть они у сегодняшних талибов и террористов-смертников.
Рассказать о том, что же это такое — прощаться и ждать, у меня не получится. Любые потуги здесь будут лишь бледной и невыразительной калькой в сравнении с тем, как это сделали безымянный автор «Слова о полку Игореве» с его Ярославной, Гомер с его Пенелопой и Константин Симонов с его пронзительнейшим «Жди меня…». А посему коротко изложу лишь две женские истории, которые, уверен, никого не оставят равнодушным.
Накануне двадцатилетия вывода советских войск из Афганистана, когда готовили к печати материал в тему, попросил автора-внештатника приехать в редакцию, чтобы уточнить какие-то детали. И, честно говоря, немного испугался, когда коллега сказала, что на встречу может приехать сама героиня ее очерка. Почему, спросите, испугался? Потому что Вера Федоровна Кобликова, а речь именно о ней, потеряла на афганской войне младшего, навеки оставшегося девятнадцатилетним, сына Колю, позже, в том числе и от тоски по брату, умер и старший, красавец десантник Сергей… А нет ведь в мире горя большего, чем горе матери, пережившей своих сыновей, и не хотелось мне по незначительному, в принципе, поводу бередить рану в материнском сердце, волей-неволей возвращать ее к тому роковому дню, когда в ее квартиру постучались офицеры из военкомата.
Но Вера Федоровна позвонила сама и настояла на встрече. И сегодня я благодарен судьбе, что имел честь познакомиться с этой удивительной женщиной, которая не только сама устояла перед страшным ударом судьбы, но и помогает пережить подобное горе всем тем белорусским женщинам, чьи родные и близкие сложили головы в далекой азиатской стороне. Реальное воплощение этой помощи – скорбный Остров Слез, поименный печатный перечень всех наших погибших ребят и многое, многое другое. Рискну сказать, что одна эта хрупкая женщина для того, «чтобы помнили…», сделала во сто крат больше, чем сотни тех, кто увековечением памяти обязан заниматься по должности, кто имеет определенные материальные и финансовые ресурсы. Но это именно Вера Федоровна шла на прием к Президенту, министрам, общественным деятелям и находила именно те слова и аргументы, которые никого не оставляли равнодушным. И впредь, надеюсь, не оставят – планов у Веры Федоровны еще много, и она обязательно будет озвучивать их тем, кому принимать решение...
Прошлым летом, во время нашей полесской экспедиции, сидим в прохладном доме Андрея Афанасьевича и Ольги Григорьевны Казак в живописной мозырской деревушке Костюковичи. Разговариваем за жизнь, я заношу в блокнот колоритные местные словечки, задаю собеседникам множество вопросов. В какой-то момент спрашиваю у Ольги Григорьевны о ее отце, интересуюсь его судьбой. Немолодая уже женщина стареет прямо на глазах и кивает на окно: «Он там, в колодце…»
30 июля 1943 года каратели обложили Костюковичи со всех сторон. Согнали, сверяясь со списками (их фашистам передали местные полицаи), на улицу всех молодых парней, которые вот-вот должны были уйти в партизанский отряд. Затем в деревне появились душегубки. Потом тела отравленных газом людей, а их было более 150, сбросили прямо в деревенские колодцы…
В тот, который как раз через улицу, напротив дома Казаков, попал отец Ольги Григорьевны Григорий Козел. Ему, кстати, серьезно больному и никак в партизаны не годящемуся, было 28 лет. Его дочери, моей сегодняшней собеседнице, — три месяца… Понятно, что отца своего она помнить не может. Но не раз, наверное, идя по деревенской улице, невольно оглядывается на проклятый тот колодец и, хочешь не хочешь, вновь и вновь возвращается в мыслях к жуткой той трагедии. Я, честно говоря, не хотел бы, да и не смог бы, наверное, жить с таким страшным грузом. Ольга Григорьевна, простая полесская женщина с натруженными руками и кучей прочих, нажитых благодаря тяжкой работе болячек, силы эти в себе находит.
Любой, кто прочитал эти заметки, без труда может рассказать истории более трагические и драматические – сколько ведь всего и всякого видела наша земля и люди, которые на ней жили и живут теперь. И поэтому мне, честно говоря, хочется, чтобы любимый мой марш «Прощание славянки» звучал как можно реже и по случаям сугубо торжественным, парадным. Потому что за любым иным поводом к его исполнению опять будут стоять чье-то горе, долгие проводы и долгие слезы…
