«Не только страна, но и град всякий, и даже всякая малая весь, — и та своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет, и не иметь не может. Взгляни на первую лужу — и в ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих гадов превосходит и затемняет. Взгляни на древо — и там усмотришь некоторый сук больший и против других крепчайший, а следственно, и доблестнейший. Взгляни, наконец, на собственную свою персону — и там прежде всего встретишь главу, а потом уже не оставишь без приметы брюхо и прочие части. Что же, по–твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя и легкою начинкою начиненная, но и за всем тем горе устремляющаяся, или же стремящееся долу брюхо, на то только и пригодное, чтобы изготовлять смрадный твой кал? О, подлинно же легкодумное твое вольнодумство!»
Строки эти напечатаны 142 года назад, а споры о них все еще ведут лучшие умы Отечества. Написав «Историю одного города», хотел ли Салтыков–Щедрин смешать с грязью весь русский народ или же просто изобразил зеркало, заглядывая в которое, каждый видит то, что положено? Вопрос этот не дает покоя, будоражит сознание и чешет язык. Но годы бегут, а в нашей жизни все так же рядом глупости и глуповцы.
«Примерно год назад на речицком заводе «Термопласт» решили освоить новую продукцию — грабли. За работу взялись дружно. Из Мозырского лесхоза привезли в Речицу деревянные ручки, из Слуцкого производственного металлообрабатывающего объединения — металлические держатели, к которым крепятся валок с зубьями и палка. На заводской склад готовой продукции вскоре поступило восемь тысяч грабель. Выпустить продукцию, как говорится, половина дела. Ее нужно реализовать. Вот тут–то и получилась загвоздка. «В складе из–за грабель повернуться негде», — с досадой в голосе говорит кладовщица... Она извлекла из стола соответствующий документ и назвала цифру — 6.788. Столько грабель длительное время лежит мертвым грузом. В чем причина? Ответ один — низкое качество изделий. К примеру, длина ручек составляет всего 1 метр 40 сантиметров. Согласитесь, они скорее подходят к лопате, чем к граблям. Грубо сделаны зубья. Поэтому торгующие организации наотрез отказались брать некачественный товар» («Грабли... на складе», 10.06.1984).
...А ведь они поначалу едва ли не дружили. Потомственный дворянин Михаил Евграфович Салтыков (взявший себе псевдоним Щедрин) и сын крестьянина, выслужившегося в Отечественную войну до дворянина, Алексей Сергеевич Суворин (ставший журналистом и прославившийся фельетонами за подписью Незнакомец). Когда Николай Некрасов арендовал журнал «Отечественные записки» (представьте себе, существовала и такая форма!) у Андрея Краевского, Салтыков–Щедрин и Суворин рассматривались в качестве «главных перьев» журнала. Писатель к тому моменту уже успел прославиться своими короткими очерками, из которых перво–наперво вспоминаются «Невинные рассказы», а журналист, ставший автором книжки под названием «Всякие: очерки современной жизни», стал героем первого в истории русской журналистики открытого судебного процесса. «Всякие» увидели свет в один день с первым покушением на Александра II (4 апреля 1866–го), и одно только это могло стать основой обвинения. Суворин, правда, как узнал о выстреле Каракозова, пытался остановить реализацию своей книги, но скрижали истории отказались повиноваться его просьбам. Книгу начали продавать, а делу о вольнодумстве журналиста дали ход. Сперва приговорили к 2 месяцам тюрьмы, но потом смилостивились и отправили на 3 недели на гауптвахту.
«Где достать волейбольную сетку? Такой вопрос все чаще задают физкультурники и спортсмены колхозов, совхозов, МТС, учебных заведений, промышленных предприятий. К сожалению, запросы любителей волейбола остаются неудовлетворенными. В торговую сеть, особенно сельской местности, сетки почти не поступают. В чем причина, почему огромная армия физкультурников республики не имеет всех условий заниматься самой массовой и доступной спортивной игрой — волейболом? Совет Министров БССР и ЦК КП(б)Б еще в прошлом году обязали «Белпромсовет» в числе другого спортивного инвентаря освоить производство волейбольных сеток. Но руководители «Белпромсовета» серьезно отнеслись к этому ответственному заданию, заняли правильную позицию. Они умолчали о широких возможностях организации производства волейбольных сеток за счет внутренних ресурсов «Белпромсовета» и потребовали для этой цели специальную пряжу. Но так как специальной пряжи не оказалось, в «Белпромсовете» сочли свою миссию выполненной» («История с волейбольной сеткой», 27.06.1951).
Историю города Глупова Салтыков–Щедрин окончательно дописал в год рождения Ленина. А годом позже в статье «Историческая сатира» Суворин оценит вышедшую книгу как «уродливейшую карикатуру», а еще заметит, что «даже карикатура имеет свои пределы, за которыми она делается просто вздором». Удивительно, но такие оценки вовсе не привели к разрыву отношений между писателем и его рецензентом. Они удалялись друг от друга постепенно, и до окончательного разрыва Салтыков–Щедрин еще успел оказаться одним из первых, кто поможет Суворину, когда молодой любовник убил его жену. Это Михаил Евграфович предоставил вдовцу и его детям свою подмосковную усадьбу. Суворина в его горе поддержали и Достоевский, и Лев Толстой, и Тургенев. Но самое удивительное даже не в этом. Общая волна сострадания подняла Суворина столь высоко в общественном мнении, что через три года после трагедии ему помогли взять крупный кредит, чтобы купить газету «Новое время». Из нее он сделает самую влиятельную и самую европейскую (в смысле техники и профессионализма) газету в России. Но именно «Новое время», которое поддерживало власти и не стеснялось зарабатывать, все годы своего издания вызывало зубовный скрежет у либералов. Салтыков–Щедрин даже придумал газете новое название — «Чего изволите?».
«Пьяные» очереди стали нашей достопримечательностью. Сначала мы шутили: «Остановка «Винно–водочный магазин». Следующая остановка — «Конец очереди». Потом, глядя на «душманов», штурмующих водочные «амбразуры», давящих своими татуированными телами старушек и интеллигентного вида мужичков, стали роптать. Роптать, и только. Попробуй возмутись — тебя не просто словесной грязью обольют, но и покрепче могут... И бывало такое: там — затоптали человека, там — ножом ткнули, там — бутылкой ударили... Стали призывать на помощь милицию, отрывая ее от более важных дел. А чтобы двери не выламывали, кое–где продавцов «посадили» за решетку, отгородив их от покупателей» («Кончится ли это когда–нибудь?», 2.06.1990).
Когда газета Суворина была в зените славы, на него самого словно прогневались небеса. Старшая дочь вышла замуж, да сошла с ума. Его четырехлетний сын от второго брака умер внезапно, в мае 1887 года его двадцатидвухлетний сын Владимир, выслушав пренебрежительный отзыв отца о своих способностях, застрелился из револьвера. Через год горбун Валериан, близнец Володи и любимец семьи, заболел дифтеритом и задохнулся — врач не успел приехать. Провидению будет угодно, чтоб именно в это время большие душевные муки испытывал и Салтыков–Щедрин. После закрытия правительством его журнала писатель заявлял, что его «душу запечатали», а его читатель «затерялся в толпе». Он искал его, но сил на результативные поиски уже не хватало...
Прославившийся в том числе и как организатор советской печати Владимир Ильич Ленин в ту пору оканчивал гимназию. Упоминание о нем в этой публикации отнюдь не случайно. За свою жизнь он успеет отрецензировать газету Суворина («Новое время» — образец бойкой торговли «на вынос и распивочно». Здесь торгуют всем, начиная от политических убеждений и кончая порнографическими объявлениями»), но даже он будет не в силах распутать клубок, в который сплетутся судьбы многих российских либералов. Это только кажется, что все просто, а поди ж ты объясни, почему писатель и журналист Евгений Феоктистов, блиставший яркостью слога еще в некрасовском «Современнике», после работы в «Отечественных записках» стал чиновником, дорос до должности главного цензора России и закрыл эти самые «Отечественные записки». Почему Суворин разошелся во взглядах с Салтыковым–Щедриным и при этом поддерживал каждое произведение Чехова? Почему Суворин прочил свою дочь за Чехова, предлагая в приданое половину своей газетной империи? И почему Антон Павлович отказался? Знать бы ответы на эти вопросы, и было бы легче объяснять проблемы даже современной печати. Она же не скрывает, что ищет разумный баланс между серьезностью и «желтизной», критикой и послушанием, властью и читателями. По сути, она ищет то, что давным–давно закопано между «Отечественными записками» и «Новым временем».
