Звоню другу, поздравляю от души. Повод-то совсем не пустяшный - канун 80-го дня рождения. Юбилей! А друг не шибко весел: Теперь каждый год - юбилей. Особенно после семидесяти...Так ведь не загорал после семидесяти народный писатель Беларуси Иван Шамякин. Еще добрыми двумя десятками произведений за эти годы одарил своих читателей. И так уж повелось: каждый год поздравляю его - и с днем рождения, и с новыми произведениями.
Говорит: Пора бы, наверное, и остановиться, оглянуться - много ли, мало ли сделано, хорошо ли, плохо...
Не лукавь, Иван Петрович, не лукавь! Знаешь ведь и сам: и много сделано, и хорошо сделано. Оценку дало время...
Вот стоят у меня на книжной полке романы, повести, сборники рассказов, пьес, публицистики с дарственными автографами: редактору, переводчику, другу... Сегодня перелистываю их с каким-то особым чувством - ведь и через мою жизнь прошли герои всех этих книг. Как верно сказал поэт: Память за прошлое держится цепко...
Кто-то входит в литературу робко, словно еще не решившись, кто-то - неспешным, по-хлеборобски твердым шагом, а кто-то курьерским влетает... Иван Шамякин буквально ворвался в литературу. Первый роман - Глубокое течение - и оглушительный успех: наивысшее по тому времени отличие - Сталинская премия! Роман написан в первые три года после войны...
А первые пробы пера были сделаны в канун войны. Как однажды грубовато, но тонко подметил один мой знакомый литератор: Каждый из нас в семнадцать лет пачкал под себя стихами. Не избежал этого и Шамякин. Стихи были, конечно, о любви. А к прозе, как ни странно, обратился, когда пришла всамделишная любовь - первая и единственная на всю жизнь. Любовь - студентка-медичка Маша Кротова - стала героиней его первого рассказа.
Да и героиню Глубокого течения Татьяну Маевскую Иван Петрович срисовывал с нее - Маши, милой Марии Филатовны...
Беру с полки еще одну книгу - роман В добрый час, листаю, вспоминаю, как редактировал его. В Белгосиздате. Странная судьба складывалась у романа. Вначале его избил в своей рецензии Войнич из ЦК КПБ, избил за страшный грех: очерняется колхозная деревня! Писатель робко защищался: Да ведь с натуры писал! А прошел год-два - закипела борьба с бесконфликтностью в литературе. И - разворот на сто восемьдесят градусов - автора стали бить с другой стороны: бесконфликтный роман, лакировка!
И грустно, и смешно. Но это по нынешним временам...
А вот роман Криницы... Вспоминается, как удивила тогдашняя смелость писателя: пожалуй, впервые в советской литературе секретарь райкома партии рисовался черными красками. Даже имя нарицательное родилось, стало на многие годы расхожим - бородковщина от фамилии персонажа: Бородка. Роман вышел в свет в канун XX съезда партии. На волне хрущевской оттепели имел большой успех у читателей. Был отмечен литературной премией имени Якуба Коласа.
Сердце на ладони... Этот роман - о враче, журналисте - издавался, переиздавался бессчетное число раз, переводился на многие языки. Неудивительно, что его вместе с книгой повестей Тревожное счастье отметили Государственной премией БССР.
Снежные зимы... Об этом романе критика говорила вроде бы негромко. Не помню уже... Надо бы перечитать, посмотреть, выдержал ли испытание временем...
Атланты и кариатиды... Беру в руки, листаю, вспоминаю. Роман имел шумный успех. И не только потому, что вышел из-под пера талантливого писателя. В ту пору, поднявшись из военных руин, Минск бурно строился, как грибы после дождя росли новые проспекты, микрорайоны и в героях ходили архитекторы. Иван Петрович рассказывал мне: На бюро ЦК как-то рассматривался наш, писательский, вопрос - кажется, о новом издательстве шел разговор. А второй вопрос - о застройке Парковой магистрали. Я заинтересовался, остался на заседании. Машеров буквально разнес городских архитекторов: рядом Свислочь, а как бездарно привязали Дворец спорта! Гостиница Юбилейная совсем не смотрится... Я слушал и ахал: сколько конфликтов! С ходу загорелся темой. Кого взять в главные герои? С кого списывать? Главного архитектора города Григорьева - на него все шишки валились - я хорошо знал... Но подумалось: а на черта мне искать, спишу-ка я со своего друга - Андрея Макаенка! Характер - кремень, вспыльчив, как цыган, острый ум... Да и семейные коллизии у друга-драматурга в ту пору сами в роман просились. Скрыть свой замысел от него я не смог: все книги мои он читал в рабочих рукописях. Потому сразу все расшифровал. Дачи наши, ты же знаешь, друг от друга в двух километрах. Провожаемся за полночь, Андрей матюкается: Ну и гад ты, Иван! Но не воспротестовал...
Я хорошо помню: не только Андрей, многие из близкого окружения Шамякина узнавали себя в Атлантах и кариатидах.
Да Иван Петрович и не скрывал никогда: замыслы, сюжеты, героев всех его будущих книг дарила ему, подсказывала сама жизнь. Скажем, роман Возьму твою боль рождался, как говорят музыканты, прямо с листа. В родную деревню вернулся после 25-летней отсидки в местах отдаленных бывший полицай. Писатель поначалу как-то мимо прошел: ну что особенного, многие тогда возвращались! Но вот повстречал Аркадия Толстика, и журналист подсказал: в их деревню вернулся полицай, а через неделю его нашли в лесу повешенным; прокуратура закрыла дело: мол, сам повесился, а все считали, что повесили бывшие партизаны, - не прощается людьми предательство даже спустя десятилетия после войны... Взволновало это все писателя, и начал в бессонные ночи накручивать сюжет.
Беларусьфильм снял по роману картину Возьму твою боль. Режиссер Михаил Пташук, артист Владимир Гостюхин, сценарист Иван Шамякин стали лауреатами Государственной премии БССР.
А есть в собрании сочинений Шамякина произведения, когда и сам писатель не может объяснить: почему вдруг взялся за перо? К примеру, Петроград - Брест. Когда роман увидел свет в журнале Полымя, я перевел на русский несколько глав для Советской Белоруссии. Уже тогда высказал удивление: почему вдруг вроде бы освоенная - правда, только историками - тема: Брестский мирный договор?.. Иван Петрович в ответ: нет-нет, дескать, даже в мыслях не было писать об этом, просто - его величество случай...
Попробую - по памяти - коротко воспроизвести его рассказ, мне кажется, он будет небезынтересен для тех, кто читал роман.
Не помню уж, в связи с чем пришла в голову мысль: почему наша белорусская поэзия породила свою Лениниану, а проза молчит У Бядули, кажется, есть небольшой рассказ, и все. Увлекся чтением ленинских писем. Натыкаюсь на телеграмму Ленина в Белоруссию - комиссару станции Орша Иващенко: благодарю вас за пропуск шести вагонов с хлебом в Германию для наших военнопленных. Хлеб - в Германию? Год восемнадцатый, только-только заключен Брестский мир... Раскручиваю факт в повесть, которая тотчас экранизируется, - видел, конечно, Хлеб пахнет порохом? Написал повесть, а вопрос остается: как заключался в Бресте мир с немцами? Из литературы - главным образом общеизвестные партийные документы, история КПСС... Решил полистать газеты того времени. Но Правды подшивку в нашей Ленинке выдать отказались: закрытая тема! С трудом, но пробил: все-таки народный писатель... В газетах - не шибко яркая картина. Познакомиться бы с мемуарами Льва Троцкого... А как это сделать? В библиотеке - ни одного экземпляра. Поехал в Москву, в Институт марксизма-ленинизма. Там предупредили: только в читальном зале и - никаких выписок. Три часа - с одиннадцати до четырнадцати. А книга Моя жизнь в шестьсот пятьдесят страниц. Одолел, выматываясь, за сколько-то дней страниц сто. Кстати, выписки тайком все-таки делал. Ну а как иначе? Наизусть запоминать? Не стих ведь...
Сижу однажды в солидном президиуме рядом с Никулкиным Яковом Прокопычем. Помнишь - председатель КГБ? Прошу его Христом Богом: достаньте Троцкого почитать. А зачем тебе? - спрашивает. Роман решил писать, и надо ж знать главного оппонента Ленина! - Но где ж я тебе его достану? Я ему: Вы всесильны! А накануне его же хлопцы привезли мне из Бреста Библию - таможня конфисковала там и - какое варварство! - жгли... Ну спустя месяц помощник Никулкина звонит: Вы просили мемуары Троцкого. Есть, только на немецком языке. Давайте, - говорю, - на немецком. Сам же думаю: хоть на китайском! А вы читаете по-немецки? Вру: дочь читает. Поехал, выдали мне под расписку, предупредили: никаких коллективных читок...
О, как я просил тогда Ивана Петровича - хоть на денек почитать! Не дал даже другу...
Соседка - жена Рыгора Нехая Ольга Александровна нашла в институте иностранных языков немца Анатолия Мирского, переводил с листа. Месяц сидели за коньяком, читали Мою жизнь. Не соглашался Троцкий с Лениным по многим вопросам, голосовал против, а отзывался о нем прямо-таки восторженно. Поносил Сталина и переметнувшегося к нему Зиновьева... Широчайшая картина переговоров с немцами в Бресте!.. Такое не придумаешь. Все это очень здорово помогло мне в работе над романом.
Я уже говорил: первый роман - Глубокое течение - о партизанском движении создавался в первые три года после войны. В последующих романах и повестях - тоже война, но тоже не своя: партизаны, подпольщики... А к своей - фронтовой - Шамякин обратился лишь 45 лет спустя после Победы. Почему? Сам Иван Петрович, помню, вместо ответа отшутился: Роман Зенит - о зенитчиках, с которыми я прошел всю Отечественную от Мурманска до Одера. Девочки молоденькие, красивые... Не столько командовал ими, сколько опекал. Напиши я о них сразу после войны, представляешь, как молодая жена моя взревновала бы... Маша ведь знает, что почти все мои сочинения с элементами автобиографии... Повести Неповторимая весна, Ночные зарницы, Огонь и снег, Мост...
Я снимаю с книжной полки еще две повести: Брачная ночь и Торговка и поэт. Читал когда-то на одном дыхании и ту, и другую. Юными вошли в войну их герои, потому и любовь была - как всплеск молнии... По повести Торговка и поэт Мосфильм снял киноленту. Но судьба у повести не враз заладилась, что называется, и до, и после своего рождения.
Опять же приведу - по памяти - рассказ Ивана Петровича: Сразу после Глубокого течения подались мы с Машей в Минск - в партшколу мне выпало идти учиться. Сняли квартирку на Логойском тракте, за улицей Хмельницкого, здесь еще деревянные домики стояли. К хозяйке дома часто приходила ее племянница с ребенком - в войну нажила. И я как-то увидел ее на Комаровке. Торгует... Узнаю: в десятом вечернем учится, в войну была подпольщицей, на связь с партизанами ходила. Узнал и тотчас: есть сюжет! Как правило, выплескивал на бумагу, не откладывая в долгий ящик. А тут... Двадцать пять лет носил в себе, думал, куда бы вставить. Уже собрался было в Сердце на ладони - что-то не получилось. И вот спустя эти двадцать пять лет приходит ко мне в Союз писателей женщина с рассказом, как сестра ее в войну выкупила у немцев в концлагере на Масюковщине нашего красноармейца-пленного - туберкулезник, стихи писал. И отдает мне тетрадь с его стихами... Вот оно: торговка и поэт! С этим названием и пошла повесть в свет.
Добавлю к его рассказу теперь уже, наверное, позабытую кое-кем из очевидцев историю. Повесть Торговка и поэт вышла одним изданием, вторым, третьим. В Правде, Известиях, других газетах публикуются восторженные рецензии, повесть выдвигается на соискание Государственной премии СССР, автора уже поздравляют все... Один белорусский прозаик и двое критиков едут в Москву на обсуждение в Союзе писателей новинок нашей прозы и... раздраконивают в пух и прах повесть Шамякина: как, мол, это - подпольщица, советская патриотка и вдруг торговка!.. Государственная премия не состоялась. Премировали читатели: повесть по сей день не залеживается на библиотечных полках.
Иван Петрович если и вспоминает иногда об этом курьезе, делает это с легкой иронией. Да и то - премий и наград всяческих у него предостаточно, есть и высшая награда за творческий многолетний честный труд - звание Героя Социалистического Труда. Ну а самая большая, я бы сказал, великая награда - это любовь его читателей, любовь народа.
Нередко бывает, ворвется молодой писатель в литературу с вершинным сочинением, а потом - книга за книгой серенькие...
С Иваном Шамякиным, к счастью, этого не случилось. Как начал, так и шел всю дорогу - от одной вершины к другой. Любовь народа не осталась незамеченной: после 20 лет работы он заслуженно отмечается почетным званием - народный писатель Беларуси.
Читатель моих заметок, наверное, обратил внимание, что я воздерживаюсь от высоких юбилейных эпитетов, высоких оценок сочинений Ивана Петровича. Не знаю, прав или нет, но я так думаю: чем больше человек говорит о любви, тем меньше он любит. А я - ей-ей! - люблю этого человека. И говорю о его книгах то, чего читатель, может, и не знает. А оценки... Книги его достойно оценило время.
Пожалуй, обращу внимание лишь на одно отменное качество писателя. Шамякин - непревзойденный мастер сюжета. Потому большинство его книг читается в один присест, не оторваться от первой и до последней страницы.
Недавно я спросил своего друга: почему ты, прозаик, в одночасье взялся за перо драматурга? В то же время, как и Иван Мележ. Тогда многие судачили: гонорары и слава Андрея Макаенка не дают им спать.
Ну, гонораров в ту пору у меня и своих хватало, - мило улыбнулся Иван Петрович. - Но на первую пьесу меня соблазнил именно Андрей: ты, говорит, сюжетчик, попробуй... Попробовал. На волне военных переживаний написал Не верьте тишине. Любовь Ивановна Мозолевская поставила в нашем ТЮЗе. Понравилось! Написал еще для этого же театра Дети одного дома - о детдоме в годы фашистской оккупации, Экзамен на осень - об учительнице, вырастившей троих чужих детей. Психологическую драму И смолкли птицы поставили купаловцы. Инсценировку романа Сердце на ладони ставили коласовцы... Но пьесы, как ты помнишь, такой славы, как романы, мне не принесли. К сожалению. А может, к счастью, не знаю. - А пользу? - Над пьесой, оказалось, очень интересно работать: оттачиваешь диалог и сюжет. Сам превращаешься в актера...
Кстати, о славе. Спектакль по пьесе Не верьте тишине в ТЮЗе шел весьма славно - 700 раз.
И отдельной строкой мне хочется сказать вот еще о чем. За последние 10 лет - от своих 70 до 80 - Иван Шамякин сотворил исторический роман Великая княгиня и 17 (!) повестей. Многие из них, как говорится, на слуху у читателей. Вот стоят на моей книжной полке пять сборников, вобравших в себя повести Полесская мадонна, Земной рай и Вернисаж, Сатанинский тур, Падение, Бумеранг и Без покаяния (к этим двум повестям и я руку приложил: с благословения автора перевел на русский язык), Одна на подмостках, Выкормыш, Кровинка, Зона повышенной радиации, Завихрение. Опубликованы в журналах - Губернатор, Славься, Мария. Ждут выхода в свет в издательстве и журналах Поиски приюта, Обмен, Старый романтик...
И все это, повторюсь, за неполных 10 лет. Потрясающее трудотворчество!
Так держать, Иван Петрович! Такого же тебе творческого вдохновения и после восьмидесяти!..
Помнится, в автобиографическом очерке На стремнине глубокого течения Иван Шамякин начертал такую вот строчку: Приходит время, когда биографией писателя становятся его книги.
Время это для него счастливо пришло...
* * *
Поставить бы здесь точку в этих юбилейных заметках. Не смог. Причина - совсем не юбилейного толка.
Побывал вчера у Ивана Петровича. И вот такой разговор с ним по своей старой журналистской привычке записал на диктофонную ленту. Думается, читателям небезынтересна будет точка зрения народного писателя на проблему, которая с недавних дней дебатируется в литературных кругах, в газетах.
- Читал, - спрашивает Иван Петрович, - полемические заметки Эдуарда Скобелева в Народной газете?
- С идеей выхода из Союза белорусских писателей и образования своего, нового союза? Читал. И мой встречный вопрос: сколько лет ты стоял у руководства писательской организацией республики?
- Двадцать шесть...
- Вот и высказал бы нашим читателям свое авторитетное мнение по этому поводу.
- Мне думается, за последние десять лет мы так нареформировались, что пора бы уже что-то новое строить, а не разрушать старое. Никак не могу взять в толк: для чего резать по живому, кому и чем поможет раздвоение нашего творческого союза? Есть у нас всевозможные разногласия, даже некоторый экстремизм у моих коллег, уважаемых литераторов? Да, есть. Ну так ведите споры хоть до хрипоты! И находите в этих спорах истину. Ведь мы же делаем общее дело: творим белорусскую литературу, пишем художественную летопись нашего сложного, смутного времени. Ну, отколются от единого союза семьдесят -восемьдесят писателей. Кстати, уже довольно критического возраста... Сейчас нас - пятьсот. Кто и что выиграет? И еще: Василь Яковенко в газете Лiтаратура i мастацтва пишет, что большинство из инициаторов выхода - русскоязычные писатели. Так что же - и по национальному признаку начнутся разногласия? Никогда такого у нас не было. С нами рядом работали авторитетные у наших общих читателей русскоязычные Александр Миронов, Дмитрий Ковалев, Николай Алексеев, Георгий Попов, Николай Круговых и многие, многие другие. И никогда - ты же знаешь! - никогда никто не стремился к обособлению.
- В России Союз писателей раскололся на четыре или даже пять суверенных организаций...
- Ну и чего они добились? Разные позиции, разные издательства, журналы, газеты... Не пошло это на пользу великой русской литературе! Сейчас создано международное сообщество - писателей бывших советских республик, СНГ. В которое белорусы, к сожалению, не вошли в свое время. Мы - шестьдесят белорусских писателей - писали, призывали войти в это сообщество. Тогда нас не поняли. Но теперь, по-моему, председатель правления нашего СП Ольга Ипатова старается навести мосты... Я надеюсь, мы войдем в международное сообщество, которое, к слову, нынче возглавил Сергей Михалков. Молодец! В свои восемьдесят семь лет... Все говорит за то, что мы должны сохранить единство писательского союза Беларуси, а не подрывать его. Таково мое твердое убеждение...
Вот такая точка получилась в моих юбилейных заметках...
