В семье Константина Тизенгауза царил патриархат
10.03.2016 19:30:38
Как ни странно, однако Габриеля Пузына из рода Гюнтеров, установившая в своем имении Добровляны на Сморгонщине матриархальные порядки, о чем шла речь в предыдущей публикации под рубрикой «Путешествия вспять» — «Добровлянский матриархат» («СБ» за 22 января 2016 г.), наиболее часто и охотно ездила в гости к своему дяде Константину Тизенгаузу в Поставы, определившему в своей большой семье и огромных владениях безоговорочную личную власть — настоящий патриархат.
Добровольное размежевание обязанностей?
Но «поставский патриархат» редко проявлялся в принуждениях и репрессиях, хотя иногда Константин Тизенгауз и заставлял женщин переносить мебель, расставленную ими, по его мнению, неудачно. Просто каждый в доме четко и безоговорочно выполнял свои обязанности. «Дядя не понимал, что такое совместная власть, — делилась наблюдениями Габриеля в мемуарах «В Вильно и в литовских усадьбах». — Его жена не проявляла в доме никакой инициативы. Все внутреннее командование, даже распоряжение кухней, принадлежало хозяину. Хозяйки как таковой в Поставах не существовало, была только жена и мать, а госпожа — разве для нескольких служанок в гардеробной. Все же приказы и по мечу, и по кудели изрекались исключительно устами мужа, который, распоряжаясь за каждого, хотел также за каждого и думать. Что приготовить на обед, какие фрукты подать ближе к вечеру — любая мелочь становилась делом господина, а не госпожи...» Жене Константина, Валерии из минских Ваньковичей, принадлежала только «годовая пенсия в двести дукатов», вручаемая ей как подарок. Но и она расходовалась не на новые одежды, а на благотворительные дела.
В поставском дворце Тизенгаузов все стояло «в твердом порядке».
Валерия, как правило, молчаливо и покорно восседала. Ее «красивые и тоскливые сапфирового цвета глаза» оживлялись лишь по приезде любимых родственников. Тогда с чела «исчезал след нервных страданий. Но улыбка, пробужденная комплиментом моего отца или моей шуткой, редко и кратко гостила на ее устах, будто все время боялась скомпрометировать серьезность жены, матери, христианки. На вопросы, кого и что она любит — собачек, лошадок, цветы, танцы? — Валерия уклончиво отвечала: не любит никого и ничего, но зато любит «обязанности свои и волю свою подчиняет воле мужа», отказавшись в (свою) шестнадцатую весну от всего, что молодые люди обычно предпочитают в таком возрасте, и никогда о том не затосковав. Любила она мужа, дом, детей, исполняя свои обязанности с некоторой суровостью вплоть до мелочей».
Валерия, как правило, молчаливо и покорно восседала. Ее «красивые и тоскливые сапфирового цвета глаза» оживлялись лишь по приезде любимых родственников. Тогда с чела «исчезал след нервных страданий. Но улыбка, пробужденная комплиментом моего отца или моей шуткой, редко и кратко гостила на ее устах, будто все время боялась скомпрометировать серьезность жены, матери, христианки. На вопросы, кого и что она любит — собачек, лошадок, цветы, танцы? — Валерия уклончиво отвечала: не любит никого и ничего, но зато любит «обязанности свои и волю свою подчиняет воле мужа», отказавшись в (свою) шестнадцатую весну от всего, что молодые люди обычно предпочитают в таком возрасте, и никогда о том не затосковав. Любила она мужа, дом, детей, исполняя свои обязанности с некоторой суровостью вплоть до мелочей».
«Еще более холодное сердце» билось в груди рационального, скрытного и даже таинственного Константина. Мемуаристка никогда не наблюдала его взвинченным, нетерпеливым. Он заранее все обдумывал, «говорил лишь то, что необходимо» и был уверен, что его желания исполнятся.
Несмотря на повседневное и настойчивое увлечение орнитологией и живописью, у Тизенгауза находилось время и хватало энергии на занятия с детьми, игры с ними, на хозяйственные реформы и даже посещения крестьян в их деревенских хатах. Поставские подданные, особенно придворный люд, брали пример с хозяина: «разговаривали мало, ходили тихо, не вмешивались нарочно, не разносили сплетен. Одетые, накормленные и хорошо оплаченные, уверенные, что будет хлеб как для самих в старости, так и для их детей, они вырастали и врастали в стены и землю поставскую...»
Наследник древнего рода
Поставы как исключение
В конце 1830 года Тизенгауз пригласил племянницу Габриелю в гости на рождественские праздники. Начиная «отдельное и подробное описание поездки», Габриеля словно оправдывается: мол, ее интерес объясняется вовсе не родственностью, семейственностью, а исключительными личностными качествами, своеобразием хозяев поставской усадьбы. «Он — человек богатый, независимый, образованный, мировой известности, сам вплотную занимался управлением своими имениями, а также наукой — из–за любви к ней, не ради пустой славы или развлечения. Молодая, с хорошим приданым супруга не рвалась к развлечениям в городе и нарядам, оба были увлечены воспитанием детей. Резиденция — господская, но жизнь — монашеская, будто застрявшая на окраине мира, тихая и упорядоченная среди общего активного движения. Это выглядело исключением, обращало на себя взоры, порождало осуждения и раздражало умы». Зато такая «атмосфера труда и науки» содействовала хорошему воспитанию четверых детей.
Далее следует подробное описание поставского дворца, построенного отцом Константина — Антонием.
От подъезда, украшенного колоннадой, путь вел в вымощенный мрамором холл. Там справа располагался зоологический музей, слева — картинная галерея. Сразу за музейной дверью на посетителей смотрели совы, которых хозяин «сам лишил жизни в полесских лесах, дабы обессмертить их для науки». Затем следовали колибри, названные «летающими цветами». «Дядя, — говорится в мемуарах, — лично привез их из–за границы, где иные скупают драгоценные камни, и в эти неподвижные крылышки вдохнул жизнь и красоту, дабы они ожили, готовые отлететь в свою прекрасную отчизну. Следом виднелись орлы, куницы и белки, пятицветный попугайчик. А вот «золотая канареечка была воспитанницей малой Еленки, которая несколькими годами позже в своей поэме «Поставы» посвятила птичке жалостливое четверостишие, а когда мы ее за это хвалили, печально отвечала: «Лучше бы мне ее не описывать».
Последний абзац рассказа о музее звучит как обобщение: «А всех этих (...) зязюлек и дудочек (так в оригинале. — А.М.), жителей литовских (здесь в смысле — белорусских. — А.М.) озер и перелесков он (Тизенгауз. — А.М.), любящий все родное, не только не устыдился разместить среди царящих за морями страусов, фламинго и райских птичек, но даже каждого и каждую с любовью изобразил акварельными красками, чтобы когда–нибудь, как из клетки, отпустить в мир ученых. Но они и до сих пор лежат, как заклятые, в папке сына...»
Потом, добавляет Габриеля Пузына, все это орнитологическое богатство очутилось в Виленском музее. Где находится сейчас, надо исследовать дополнительно.
Д алее в «Мемуарах» следует описание «любимых картин» дворцовой галереи. К некоторым живописным изображениям «глаза устремлялись сами». Прежде всего то были «старый Яков с прижавшимся к его коленям Бенжаминком, прячущим лицо при виде окровавленной одежды Иосифа, кисти Доминикина; княжна де Блуа, набросившая синюю драпировку на белое атласное платье, кисти Магнара; пышущие жизнью сюжеты Паоло Веронезе; первый замысел «Снятия с креста» Рубенса, набросанный почти только одной серой краской, однако перед ним бледнеют иные иконы; коронованный тернистым венком Иисус Христос Леонардо да Винчи.
Для вечернего просмотра из шкафов доставались папки с литографиями: среди нас популярностью пользовались сцены Шарле и чудесные облики Гревдона. Дядя воспитывал своих деток образцами из самых знаменитых европейских галерей, объясняя просчеты и достоинства каждой композиции, что являлось дополнением к утренним урокам рисования, ибо формировало вкус и вырабатывало здравое мнение».
Благотворное влияние на молодое поколение оказывала также профессиональная живопись Казимира Бахматовича, постоянно проживавшего в Добровлянах. Габриеля часто брала его с собой в Поставы. В 1830 году ее коллекция пополнилась рисунками Бахматовича, запечатлевшими детей Тизенгаузов: «Марыня за прялкой», «Фехтующий Збигнев» и «Задумавшаяся Еленка».
В мемуарах Габриели Пузыны Поставы характеризуются как знаменитое средоточие литературной и театральной жизни северо–западной части белорусских земель. По вечерам дети Тизенгаузов и приезжих родственников показывали пьесы французских драматургов эпохи Просвещения, разыгрывали сценки из придворной жизни Людовика XV, читали вслух по частям отрывки из «Илиады» и «Одиссеи» Гомера. Танцы на балах исполнялись в уникальных драгоценных одеждах, извлеченных из гродненских сундуков, ранее принадлежавших подскарбию Антонию Тизенгаузу.
Многогранная культурная жизнь в Поставах увлекала Габриелю, делала ее своей активной участницей. Поэтому, описывая патриархальные нравы, царившие в усадьбе Константина Тизенгауза, Габриеля не противопоставляла их добровлянскому матриархату, а лишь констатировала проявления. Изменило ли увиденное и услышанное в Поставах поведение самой Габриели после того, как она в 1851 году вышла замуж за Тадеуша Пузыну и переехала к нему в Городилово под Молодечно? Ответить пока не сможем, так как вторая часть воспоминаний «В Вильно и в литовских усадьбах» погибла во время варшавского восстания 1944 года.
А может, где–то еще объявится копия?
adam.maldzis.1932@tut.by
Советская Белоруссия № 45 (24927). Пятница, 11 марта 2016