В семье Константина Тизенгауза царил патриархат

Но «поставский патриархат» редко проявлялся в принуждениях и репрессиях, хотя иногда Константин Тизенгауз и заставлял женщин переносить мебель, расставленную ими, по его мнению, неудачно. Просто каждый в доме четко и безоговорочно выполнял свои обязанности. «Дядя не понимал, что такое совместная власть, — делилась наблюдениями Габриеля в мемуарах «В Вильно и в литовских усадьбах». — Его жена не проявляла в доме никакой инициативы. Все внутреннее командование, даже распоряжение кухней, принадлежало хозяину. Хозяйки как таковой в Поставах не существовало, была только жена и мать, а госпожа — разве для нескольких служанок в гардеробной. Все же приказы и по мечу, и по кудели изрекались исключительно устами мужа, который, распоряжаясь за каждого, хотел также за каждого и думать. Что приготовить на обед, какие фрукты подать ближе к вечеру — любая мелочь становилась делом господина, а не госпожи...» Жене Константина, Валерии из минских Ваньковичей, принадлежала только «годовая пенсия в двести дукатов», вручаемая ей как подарок. Но и она расходовалась не на новые одежды, а на благотворительные дела.

В поставском дворце Тизенгаузов все стояло «в твердом порядке».

Константин Тизенгауз.

Валерия, как правило, молчаливо и покорно восседала. Ее «красивые и тоскливые сапфирового цвета глаза» оживлялись лишь по приезде любимых родственников. Тогда с чела «исчезал след нервных страданий. Но улыбка, пробужденная комплиментом моего отца или моей шуткой, редко и кратко гостила на ее устах, будто все время боялась скомпрометировать серьезность жены, матери, христианки. На вопросы, кого и что она любит — собачек, лошадок, цветы, танцы? — Валерия уклончиво отвечала: не любит никого и ничего, но зато любит «обязанности свои и волю свою подчиняет воле мужа», отказавшись в (свою) шестнадцатую весну от всего, что молодые люди обычно предпочитают в таком возрасте, и никогда о том не затосковав. Любила она мужа, дом, детей, исполняя свои обязанности с некоторой суровостью вплоть до мелочей».

«Еще более холодное сердце» билось в груди рационального, скрытного и даже таинственного Константина. Мемуаристка никогда не наблюдала его взвинченным, нетерпеливым. Он заранее все обдумывал, «говорил лишь то, что необходимо» и был уверен, что его желания исполнятся.

Несмотря на повседневное и настойчивое увлечение орнитологией и живописью, у Тизенгауза находилось время и хватало энергии на занятия с детьми, игры с ними, на хозяйственные реформы и даже посещения крестьян в их деревенских хатах. Поставские подданные, особенно придворный люд, брали пример с хозяина: «разговаривали мало, ходили тихо, не вмешивались нарочно, не разносили сплетен. Одетые, накормленные и хорошо оплаченные, уверенные, что будет хлеб как для самих в старости, так и для их детей, они вырастали и врастали в стены и землю поставскую...»

Но кто же он, этот идеал для мемуаристки и многих ее современников? Белорусские энциклопедии здесь скупы, даже не удостаивают его отдельной статьи. Об одной из последних персон, замыкающих общее генеалогическое древо фон Тизенгаузов, немцев по происхождению, но живших преимущественно на территории Латвии, известно немного. Отцом Константина был известный гродненский реформатор, подскарбий Великого Княжества Литовского (чин, равный нынешнему министру финансов). Сам К.Тизенгауз родился в Желудке на Гродненщине, написал и издал две книги по орнитологии (одна — о птицах «всех частей мира»), создал в Поставах два музея. Правда, как музеи выглядели — оставалось неизвестным. Воспоминания Габриели Пузыны наконец позволяют на энциклопедический «костяк» нарастить немного «мяса» конкретики.

В конце 1830 года Тизенгауз пригласил племянницу Габриелю в гости на рождественские праздники. Начиная «отдельное и подробное описание поездки», Габриеля словно оправдывается: мол, ее интерес объясняется вовсе не родственностью, семейственностью, а исключительными личностными качествами, своеобразием хозяев поставской усадьбы. «Он — человек богатый, независимый, образованный, мировой известности, сам вплотную занимался управлением своими имениями, а также наукой — из–за любви к ней, не ради пустой славы или развлечения. Молодая, с хорошим приданым супруга не рвалась к развлечениям в городе и нарядам, оба были увлечены воспитанием детей. Резиденция — господская, но жизнь — монашеская, будто застрявшая на окраине мира, тихая и упорядоченная среди общего активного движения. Это выглядело исключением, обращало на себя взоры, порождало осуждения и раздражало умы». Зато такая «атмосфера труда и науки» содействовала хорошему воспитанию четверых детей.

Далее следует подробное описание поставского дворца, построенного отцом Константина — Антонием.

От подъезда, украшенного колоннадой, путь вел в вымощенный мрамором холл. Там справа располагался зоологический музей, слева — картинная галерея. Сразу за музейной дверью на посетителей смотрели совы, которых хозяин «сам лишил жизни в полесских лесах, дабы обессмертить их для науки». Затем следовали колибри, названные «летающими цветами». «Дядя, — говорится в мемуарах, — лично привез их из–за границы, где иные скупают драгоценные камни, и в эти неподвижные крылышки вдохнул жизнь и красоту, дабы они ожили, готовые отлететь в свою прекрасную отчизну. Следом виднелись орлы, куницы и белки, пятицветный попугайчик. А вот «золотая канареечка была воспитанницей малой Еленки, которая несколькими годами позже в своей поэме «Поставы» посвятила птичке жалостливое четверостишие, а когда мы ее за это хвалили, печально отвечала: «Лучше бы мне ее не описывать».

Последний абзац рассказа о музее звучит как обобщение: «А всех этих (...) зязюлек и дудочек (так в оригинале. — А.М.), жителей литовских (здесь в смысле — белорусских. — А.М.) озер и перелесков он (Тизенгауз. — А.М.), любящий все родное, не только не устыдился разместить среди царящих за морями страусов, фламинго и райских птичек, но даже каждого и каждую с любовью изобразил акварельными красками, чтобы когда–нибудь, как из клетки, отпустить в мир ученых. Но они и до сих пор лежат, как заклятые, в папке сына...»

Потом, добавляет Габриеля Пузына, все это орнитологическое богатство очутилось в Виленском музее. Где находится сейчас, надо исследовать дополнительно.

Далее в «Мемуарах» следует описание «любимых картин» дворцовой галереи. К некоторым живописным изображениям «глаза устремлялись сами». Прежде всего то были «старый Яков с прижавшимся к его коленям Бенжаминком, прячущим лицо при виде окровавленной одежды Иосифа, кисти Доминикина; княжна де Блуа, набросившая синюю драпировку на белое атласное платье, кисти Магнара; пышущие жизнью сюжеты Паоло Веронезе; первый замысел «Снятия с креста» Рубенса, набросанный почти только одной серой краской, однако перед ним бледнеют иные иконы; коронованный тернистым венком Иисус Христос Леонардо да Винчи.

Благотворное влияние на молодое поколение оказывала также профессиональная живопись Казимира Бахматовича, постоянно проживавшего в Добровлянах. Габриеля часто брала его с собой в Поставы. В 1830 году ее коллекция пополнилась рисунками Бахматовича, запечатлевшими детей Тизенгаузов: «Марыня за прялкой», «Фехтующий Збигнев» и «Задумавшаяся Еленка».

В мемуарах Габриели Пузыны Поставы характеризуются как знаменитое средоточие литературной и театральной жизни северо–западной части белорусских земель. По вечерам дети Тизенгаузов и приезжих родственников показывали пьесы французских драматургов эпохи Просвещения, разыгрывали сценки из придворной жизни Людовика XV, читали вслух по частям отрывки из «Илиады» и «Одиссеи» Гомера. Танцы на балах исполнялись в уникальных драгоценных одеждах, извлеченных из гродненских сундуков, ранее принадлежавших подскарбию Антонию Тизенгаузу.

Многогранная культурная жизнь в Поставах увлекала Габриелю, делала ее своей активной участницей. Поэтому, описывая патриархальные нравы, царившие в усадьбе Константина Тизенгауза, Габриеля не противопоставляла их добровлянскому матриархату, а лишь констатировала проявления. Изменило ли увиденное и услышанное в Поставах поведение самой Габриели после того, как она в 1851 году вышла замуж за Тадеуша Пузыну и переехала к нему в Городилово под Молодечно? Ответить пока не сможем, так как вторая часть воспоминаний «В Вильно и в литовских усадьбах» погибла во время варшавского восстания 1944 года.

А может, где–то еще объявится копия?

adam.maldzis.1932@tut.by

Советская Белоруссия № 45 (24927). Пятница, 11 марта 2016