Эпистолярный роман классика
История минской семьи Лукьяновичей появилась в нашей газете, когда моя коллега Нина Романова написала интересную статью о присуждении им награды имени Яна Карского за мужество, проявленное при спасении евреев от нацистов. Награду принял внук покойных Никиты и Софьи Лукьяновичей Вадим Жагиро. Уже из той статьи было понятно, что семья — с традициями, и ее представители могут рассказать много интересного... И вот подтверждение. В семейных архивах Вадим Жагиро нашел переписку своей бабушки, Софьи Лукьянович, с Якубом Коласом. Причем переписка весьма необычная — настоящий эпистолярный роман! Начинается с того, что скромная учительница биологии минской школы признается классику, что... влюблена в него. В сегодняшний век чатов и СМС читать эти письма просто удивительно. Мы разучились так выражать свои чувства, так рассуждать! Особенно если вспомнить, что писались они сразу после войны, в 1946 году. Разруха, голод... А в письмах — «Помогите мне вылечиться от вас, т.к. моя любовь к вам, безусловно, патология».
По сохранившимся письмам можно проследить историю взаимоотношений классика и его поклонницы. Колас поначалу решил, что ему пишет молоденькая восторженная девочка. Но в следующем письме Софья Лукьянович сообщает: «Вы жестоко и непоправимо ошиблись. Я далеко не молода». Легко предположить, это несколько разочаровало писателя. Тем не менее обмен письмами продолжался, из них понятно, что Софья Лукьянович со своим кумиром виделась, но их отношения были чисто дружеские.
Еще немного уточним «расстановку сил» в те годы. Якуб Колас тяжело переживал смерть жены, Марии Дмитриевны, и гибель сына Юрки на фронте. Да и политическое положение было сложным. Несколько лет назад трагически погиб Янка Купала. За плечами самого Коласа были обыски и попытки превратить его во врага народа, жесткая цензура, из–за которой любимую поэму Софьи Лукьянович приходилось безжалостно переделывать. В 1946–м 40–летие творческой деятельности Коласа превратили в политическое мероприятие союзного масштаба, присудили Сталинскую премию первой степени, прошел творческий вечер в Москве. Но секретарь ЦК П.Пономаренко на Х пленуме ЦК КПБ(б) не преминул заметить: «Оказывается, некоторые беспринципные деляги хотели использовать его (Коласа. — Л.Р.) в своих интересах, прикрыться им от критики недостатков работы работников общественных наук, культуры и искусства. Мы не позволим сбивать с правильного пути таких людей, как Колас. Мы знаем, что и у Янки Купалы, и у Якуба Коласа были некоторые ошибки, но они ушли от этого». В этом же году появилось знаменитое постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», где громилось творчество Ахматовой и Зощенко и давалась отмашка на вылавливание враждебных элементов в литературе.
21 ноября 1946 года Колас в письме к своей знакомой С.Сомовой замечает: «Чувствую себя одиноким, старым, уходящим из жизни. Радостей у меня нет. Живу вдали от своих коллег, с которыми встречаюсь изредка». Были проблемы и со здоровьем: в последние годы жизни Колас десятки раз болел пневмонией.
Софья и Светлана Лукьянович, 1947 год.
Софья и Светлана Лукьянович, 1947 год.
У Софьи Лукьянович свои трагедии... Умер от туберкулеза муж. Дочь только вернулась из лагерей, куда ее, подпольщицу, отправили, не разобравшись. Спасенную Софьей еврейскую девочку забрал ее отец, вернувшийся с фронта. А ведь та стала уже родной...
Внук Софьи Лукьянович Вадим Жагиро рассказывает:
— То, что бабушка знала Якуба Коласа, в семье было известно, но не более того. Тайна мне открылась, по сути дела, в ночь после смерти отца. Тогда, перебирая семейные архивы, я нашел пачку бумаг. Это явилось откровением. И я, сидя у гроба отца, прочитал письма бабушки первый раз. Там были не только письма к Коласу, многое о своей семье я узнал впервые.
— В семье было много тайн?
— О войне практически не говорили. Да и когда вырос, не часто общался с бабушкой. Служил офицером на Камчатке, потом занимался своей семьей. Уже сейчас нахожу какие–то документы, восстанавливаю историю рода, а это сложно. Мой отец был еврей. Их семья — отец, две его сестры и их мама — жила в Заславле, и в первые дни войны, когда начало организовываться гетто, бабушка всех своих детей покрестила, дала им другие имена, поменяла фамилии, и все разошлись, кто куда. Бабушку в 1943–м расстреляли. Все остальные остались живы. Отец дважды попадал в лагеря. Вначале в Масюковщину, оттуда удалось бежать. Потом был интернирован в Германию. Когда его освободили, вступил в Красную Армию. Мама встретила войну подростком, она была на фельдшерских курсах в Литве. Во время войны она работала в 3–й клинической больнице Минска, вместе с Героем Советского Союза Евгением Клумовым. Коллектив больницы активно сотрудничал с партизанами. После войны мама оказалась в лагере на Дальнем Востоке, потом освободилась, преподавала в суворовском училище. Мама и нашла в свое время эти письма и в 1995 году передала в музей Якуба Коласа, я про это ничего не знал.
— Какой же была ваша бабушка Софья? Из писем вырисовывается образ очень неординарного человека.
— Так и есть. В исследовании родословной я только до прадеда дошел, отца бабушки Софьи — он был директором народного училища возле Мира. А мама моей бабушки была родом из–под Коломны. Судя по фотографиям и дарственным надписям на них, это была образованная, видная женщина. Крестная у бабушки была дворянка. Бабушка была знакома с поэтами Серебряного века Сашей Черным и Александром Гумилевым, переписывалась с ними. Я не уверен, на самом ли деле ей присылал стихи Саша Черный или кто–то выдавал себя за него, но очень много неподписанных стихов, посвященных ей.
— И письма Гумилева есть?
— Есть. Но опять же не буду утверждать, надо поднять архивы, сверить почерки... Потому что там особенные, очень интимные письма. Автор их обращается к адресату сначала на французском — «мой ангел», а в последующих письмах уже «мое божество».
— Бабушка была красивой?
— Невероятно.
— Но в случае с письмами к Якубу Коласу прежде всего виден ее литературный талант.
— Бабушка ведь заочно училась на литфаке, после того как окончила биологический факультет. Ее муж, Лукьянович Никита Андреевич, возглавлял партизанское движение на Полесье и в Галиции во время гражданской войны. Сохранились письма, подписанные Молотовым, в которых приказывалось оказывать всяческое содействие ему, выполняющему секретное задание Реввоенсовета. Затем в молодой белорусской советской республике дед возглавлял, если на сегодняшний день сказать, министерство торговли. Умер в 1946–м от туберкулеза, которым болел с 1920–х. И характер бабушки был очень сильным.
1946 год. Минск. Якуб Колас со знакомыми.
1946 год. Минск. Якуб Колас со знакомыми.
— Как вы думаете, то, что бабушка призналась Якубу Коласу в том, сколько ей лет, повлияло на развитие их отношений? В начале ведь, отвечая на ее первое письмо, он пишет: «Ваша пiсьмо вывела мяне з раўнавагi», называет ее «Мiлая Зосенька».
— Думаю, это направило их отношения в нужное русло. Все переросло в дружбу неординарных людей, а не в повод для сплетен. С Коласом они виделись, и с его семьей бабушка была знакома, о чем свидетельствуют дарственные надписи. Помню, что бабушка с одинаковой регулярностью водила меня на могилу мужа и на могилу Якуба Коласа. Мне другое важно — что такие письма возникали на фоне разрухи. Если война людей не сломала, они остались способны на высокие чувства, то сегодня оправдывать свою черствость — значит, мы что–то у себя в душе недорабатываем.
— С другой стороны, Софья Лукьянович могла быть резкой: «В вашем кабинете мне не понравилась выставка сокровищ. На этих полках должны быть книги, а не цацки, как у богатой купчихи, ищущей жениха».
— Это семейное. И бабушка, и мама были такими резкими. Мама ведь еще и лагеря прошла... Когда мы поехали в Грузию, там на лобовом стекле всех машин были портреты Сталина. Мама говорит водителю: «Как вы такое могли повесить?» Вижу — отец белый... Понимаю, что–то не то происходит... Маму уже хотят чуть ли не порвать на части. Она сообразила и добавила: «Вы что, нормальную фотографию найти не смогли?» После этого мы стали дорогими гостями.
— А как мама попала в лагеря?
— В больнице, где она работала, немцы создавали молодежный союз и всех туда записывали. Либо вступай, либо — в вагоны и в Германию на принудительный труд... Это был уже 1944–й. Мама советовалась с партизанским командованием, как ей себя вести, даже вступить в тот союз не успела. Но после освобождения особо не разбирались. Потом мама была реабилитирована. Есть справки КГБ о том, что она была в подполье. А теперь у мамы еще и звание праведницы мира, так же, как у бабушки и дедушки. Мама и бабушка спасли не одного ребенка... Спасали, переправляли в партизанский отряд. Это считалось абсолютно естественным поступком. Выделять, что это делали только они, нельзя. По большому счету, их награда принадлежит всем жителям Минска.
Начало 30-х годов. Якуб Колас с женой Марией Дмитриевной.
Начало 30-х годов. Якуб Колас с женой Марией Дмитриевной.
Итак, вот какие письма писались в 1946 году в разрушенном войной Минске (орфография оригинала):
«20.XII. 1946 г.
Константин Михайлович!
Очень прошу Вас прочесть это письмо вечером, когда люди более эмоционально чутки, может тогда оно не покажется Вам столь смешным и нелепым. Вы отнесетесь более снисходительно, чем при трезвом свете дня. Может быть, это очень нехорошо, что я пишу Вам, но когда послание переходит в потребность, с ним трудно бороться. Вероятно, у каждого человека есть свой психоз. Мой психоз — Вы. Это тем более странно, что я Вас почти не знаю, т.е. знаю только то, что знают о Вас все. Когда–то давно, когда я была учительницей в глухой районной школе и за одну ночь запоем проглотила Вашего «Сымона–Музыку», у меня поселилось в сердце теплое чувство к Вам (...) Потом я переехала в Минск. Мне приходилось видеть (правда издали) и слышать Вас. По–прежнему я питала к Вам теплоту, мне хотелось сказать Вам что–нибудь хорошее, ласковое, благодарное (...) Потом война, ужасы, разруха. Радость победы, освобождения. Большая радость, когда узнала, что Вы живы. Но потом началась работа, личное большое горе, и я почти забыла вас. Но вот лето этого года. Торжественное заседание. Вы в президиуме, я в партере. И вы мне показались таким усталым, грустным. Впервые я видела не великого поэта Якуба Коласа, а просто человека Константина Михайловича, которому не легко, может быть, живется, который устал. (...) Мне так захотелось увести вас в покой, уют, разгладить Ваши грустные морщинки. Но барьер условностей — самый высокий в мире барьер — стоял между нами (...) Я совсем не знаю обстановки, в который Вы живете, не знаю Вашей семьи, окружения и, представляете, какое богатое поле для фантазии я имею. И может быть, поэтому такой молодой входишь в класс и так говоришь, что с задней парты слышишь «как интересно». А одна приятельница, старчески мудрая, говорит мне: «Чувствую, что Вы влюблены, но в кого, никак не пойму». Вчера утро было такое свежее, морозное. Звезды такие яркие. Так хорошо в мягких валеночках идти по пустым уличкам и мечтать о любимом. И я подумала, что вот теперь вы, наверно, спите и не подозреваете, что по одной из улиц Минска шагает маленькая, серенькая незаметная женщина, которая тепло, ласково думает о Вас (...)
В последнюю минуту храбрость покидает меня, и я не решаюсь подписать своего полного имени, хотя терпеть не могу анонимок. В молодости меня звали хорошим именем Зося».
«20.XII.1946 г.
Моя милая незнакомка!
Скажу шчырую праўду: Ваша пiсьмо вывела мяне з раўнавагi. Былi ў мяне розныя мыслi, былi ўсялякiя праэкты, як адказаць Вам на Ваша такое глыбокае, пражытае, адчутае i многа разоў прадуманае пiсьмо да мяне (...) Тады я думаў пачаць пiсьмо з простага запытання: мiлая Зосенька, а што калi б я не быў тым, чым зрабiлi мы ўсе патроху разам мяне такiм, якi я ёсць на сягодняшнi дзень, а калi б я быў проста чалавек, якому трэба сыходзiць са сцэны жыцця, дык тады цi напiсалi б вы мне такое душэўнае, такое палкае пiсьмо, якое можа напiсаць толькi самая святая, нявiнная, пылкая маладосць? Я проста хачу сказаць, што вы пакахалi не мяне, як такога, а нейкую абстракцыю, мару, якая так цi iначай злучаецца з чалавекам. Але за ўсё, што вы напiсалi мне, я прыношу Вам самую чалавечную, самую глыбокую падзяку. Мяне кранулi Вашы словы, калi вы пiсалi пра маю стомленасць. Вось гэта святая праўда. Я страшэнна стамiўся. Я многа перажыў. Шмат няшчасцяў звалiлiся на маю галаву. Я пахаваў самага дарагога для мяне ў свеце чалавека, самага прыязнага майго друга, жонку. Я страцiў сына. А побач я пражываў цяжкi душэўны крызiс... Буду адкрытым i шчырым — у мяне было вялiкае захапленне жанчынаю. На маю бяду мне прыйшлося перажыць яго не так доўга. Я нiколi ў жыццi не пакутваў так, як за гэты час (...)
Не ведаю, дарагi мой незнаёмы друг Зося, цi чыталi вы 10 запаведзяў. У другой запаведзi гаворыцца: «Не сотвори себе кумира» (...) Мне только кажется, что если Вы близко увидите меня да немножко больше узнаете, то исцелитесь очень быстро от своей «болезни».
(...) Якуб Колас»
«24.XII.1946 г.
Мой хороший, чуткий!
Спасибо, большое спасибо за Ваше письмо. Вы не представляете, как обрадовало оно меня, какой счастливой сделало (...) Это проверка правильности моих суждений о вас (...) Вы правы, конечно, что полюбить Вас заочно как живого человека я не могла, что Вы выдуманный герой. Но разве не Ваша душа вложена в Ваши произведения, разве не Ваши мысли и убеждения изложены там, ведь судите Вы обо мне по моему письму (...) Единственное, что пугает меня, это высота Вашего положения. Она поставит трудные преграды на пути нашей дружбы. Ведь если бы Вы были, ну, хоть учитель литературы в нашей школе, как весело нам было бы возвращаться домой после 3–й смены. Как хорошо и вкусно попили бы чайку в моей маленькой, но уютной комнатке (...) Главный мой страх, что Ваше сердце не зазвучит в унисон моему. И еще в одном Вы жестоко и непоправимо ошиблись. Я далеко не молода. У меня дочь 22–х лет, студентка пединститута. 5–й десяток живу на свете. Я тоже кончила семинарию, только в Орше. В прошлом году умер мой муж, не дожив одного года до нашей серебряной свадьбы. Он болел долго и мучительно (туберкулез) и к мысли, что он скоро покинет меня, я привыкала постепенно. Годом раньше я была разлучена со старшей дочерью и очень волновалась за ее судьбу. У маленькой же моей приемной дочери, в которую я вложила всю силу своей неисчерпанной материнской любви, нашлись родители и взяли ее от меня. Как я не сломалась от всего этого, не знаю. (...) Вы правы, нам нужно увидеться, посмотреть друг другу в глаза, т.е. в душу. Спросить, нужны ли мы друг другу. Найдем ли мы друг в друге то, чего ищем. Я буду у Вас в четверг 26.XII. к 10 часам утра. Предлог для этого есть прекрасный. Школа командирует меня к Вам по одному деловому вопросу. Воспользуюсь случаем встретиться с Вами на официальной почве, за деловым разговором. Это легче, я такая смелая на бумаге, очень застенчивая в жизни. Итак, к Вам завтра придет не Зося, а София Константиновна Лукьянович, учит–ца 12–й ср. школы»
Зося.»
«31.XII.1946 г.
С Новым Годом!
От всей души желаю здоровья и мира душевного. Будьте счастливы.
С.Лукьянович.
P.S.
А наша общая знакомая Зося больна.
Ее нежная любовь, мечты о счастье разбились о ледяное равнодушие ее «кумира». Это ее сломило. Она побледнела, поблекла, грустит. Он оказался жестоким человеком и, видя ее страдания, ничем не ответил на ее немую мольбу. Не нашел для нее ни одного теплого слова, ласкового жеста. Напрасно она ездила к нему. Пусть хоть немного бы продолжалось хоть краденое, но счастье. Пусть бы он представлял ее иной, чем она есть. А то точка над i поставлена беспощадно и откровенно, тогда, когда только и зародилась надежда на взаимность. Это больно. (...)
Не думайте, пожалуйста, что красные чернила это символика. Такие вещи не в моем стиле, а просто в доме чернильный голод.
В Вашем кабинете мне не понравилась выставка сокровищ. На этих полках должны стоять книги, а не цацки как у богатой купчихи, ищущей жениха».
«10.01.47.
Дорогой Константин Михайлович!
Такое обращение не простая фамильярность, а действительно Вы мне очень дороги. Сегодня почти весь день была с вами (увы, только мысленно). Мне нужно было написать характеристики всем 28–ми ученикам моего класса (...) как легко ошибиться и приписать несуществующее качество. Но рядом лежала книга Ваших поэм и, когда мне становилось невмоготу, я читала страничку «Новой земли» и смотрела на ваш портрет, желая поучиться у вас проницательности и наблюдательности (...)
(...) вероятно, вы слишком иной представляли меня по первому письму, что не могли скрыть выражение разочарования на Вашем лице при встрече со мной. И вы, так живо и тепло ответив на мое первое письмо, ничего не ответили на два вторых и не исполнили своего обещания побывать у меня (...) Найти меня легко. У моего дома с левой стороны улицы два дуба, единственные на всей улице и вход со двора, 2–я квартира.
Зося.»
«24.1.47.
Дорогой Константин Михайлович!
Беспокоюсь за Ваше здоровье и предстоящую Вам трудную поездку (...) Острота желания видеть Вас у меня прошла и я могу ждать долго. Я и мои девочки, если они будут дома, примем Вас ласково и разгоним все Ваши грустные морщинки. Я стараюсь их убедить, что главное в жизни — не терять чувства юмора, и вот таким юмором были проникнуты Ваши произведения, и мне кажется контакт душевный у нас будет. Не судите обо мне по первой встрече. Тогда я была не я, а какая–то деревянная фигура. В жизни я веселая, живая и ласковая и не любить меня нельзя (вот какая самоуверенность) (...)
З.»
«2.II.1947.
Во–первых, приношу Вам искреннюю благодарность, дорогой Константин Михайлович, за Ваше терпеливое отношение к моему эпистолярному многословию. Не могу жалеть, что Ваше сердце не пустует. Могу только радоваться за Вас. Самое ужасное это пустующее сердце. А любовь «на пэўнай адлегласцi» имеет свою прелесть, в нашем возрасте особенно (...).
У меня не было и не будет желания и намерения занимать чужое место в Вашем сердце (...) Но в гамме человеческих взаимоотношений очень много нот. Я претендую только на одну из них — немножко внимания и теплого участия (...)
Вашему хроническому одиночеству сочувствую, но если оно вызвано не жизненными обстоятельствами, а свойствами вашего характера, то помочь Вам трудно, да пожалуй и не стоит помогать. Это неизбежный атрибут Ваш, как поэта, литератора. Без него Вы были бы не вы, и, может быть, потеряли бы половину своей прелести.
(...) Ваша Зося (если можно, не Константиновна. Я так устала быть Константиновной)».
«9.II.1947–го.
Дарагая Зосенька!
Не дужа цёпла ў маёй хаце. Сяджу ў сваiм доўгiм кажусе — сяджу, бо пiшу пiсьмо, адказ на Ваша, а так болей ляжу ў пасцелi. Вярнуўся з паездкi да сваiх выбаршчыкаў на Палессе 6 II вечарам, у 8 гадзiн. Быў i надзею страцiў, што вярнуся дахаты (...) Паездка была трудная. У дарозе спаць я не магу. Назад ехалi на Гомель, на Бабруйск. У дарозе налучыла мяцелiца (...) У Мозыры прышлося паклiкаць доктара. Не мне ўжо, Зосенька, раз’язджаць зiмою (...)
Мне здаецца, што Вы трохi клеплеце на сябе, калi гаворыце, что «В жены меня можно подсунуть только злостному врагу, чтобы наслаждаться местью, наблюдая «его семейное счастье». Няўжо ж Вы такая злая? Я ў гэта нiяк не веру. (...) Не добра, Зоська, калi вы сябе раўнаеце з патэфонам з адной пласцiнкай. Настаўнiцкая справа жывая. У настаўнiка ёсць многа шляхоў, каб уносiць разнастайнасць у метады свайго выкладання... Вось, бачыце, i ва мне абудзiўся даўнейшы настаўнiк...
Усяго найлепшага.
Будзем жыць, дык i пабачымся i пагутарым.
КМ.»
«12.II.1947 г.
Получила Ваше письмо и одно желание вызвало оно у меня: надеть белый медицинский халат, захватить в карман скипидар с свиным салом и бежать к Вам, чтобы хорошенько натереть Вам бока и грудь. Потом уложить Вас в постель, напоить чаем с коньяком, дать грелку к ногам и стать цербером у Ваших дверей и не пускать никого, кто может нарушить Ваш покой (...) Дорогой, хороший Константин Михайлович, пожалуйста, не болейте, противопоставьте болезни всю Вашу силу воли, все желание не болеть (...) Берегите себя, если Вас не берегут (...) Очень жалею, что я не религиозная, а то молилась бы за Вас Николаю–чудотворцу. Верующим он очень помогает (...)
Спасибо большое за Вашу фотографию. Это истинный подарок для меня.
Ваша Зося.»
«18.II.1947 г.
Дарагi друг!
Ваша пiсьмо застала мяне ў пасцелi (...) Праляжаў цэлых два днi, а на трэцi надзеў свой доўгi кажух, узяў лапату i пайшоў прачышчаць на дварэ сцежкi. Снегу было дужа многа, а я працаваў так заўзята, што прышлося сушыць каля печы сваю шапку. А потым паехаў у горад. Некалькi дзён адчуваў сябе няважна. Асаблiва было цяжка ўчора. А сягоння, 18 лютага, устаў здаровы, як бы нарадзiўшыся iзноў на свет. Сягодня у 6 г. 40 хв. еду ў Маскву (...) Магчыма, што прыдзецца затрымацца на доўгi час — з лютага пачынаецца работа к–та па Сталiнскiх прэмiях (...)
А зараз пажадаю Вам усяго добрага — быць здаровай, вясёлай.
Якуб Колас».
«21.07.48.
Дорогой Константин Михайлович!
Не могу не писать Вам, т.к. теперь остро переживаю общение с Вами. Живу в доме отдыха под Борисовом. (...) У меня книга Ваших поэм, со мной отдыхает дочь профессора Боричевского (если Вы его помните), тоже Ваша поклонница, мы уходим с ней в лес и там читаем друг другу вслух, смакуя любимые места. И, читая «страницы Ваших книг, цветы Вашей души», я опять много думаю о Вас — настоящем большом человеке. Как долго будут жить еще Ваши книги. Как много людей будут их читать и благодарить Вас за них. Вспомните об этом, когда Вам бывает грустно, и перестаньте грустить, мой любимый поэт (...)
Всего Вам хорошего. З.»
rubleuskaja@sb.by
Советская Белоруссия № 130 (24760). Суббота, 11 июля 2015
