Сережа был готов отмечать свой день рождения по пять раз на год и каждое шестнадцатое число с деланным возмущением интересовался: «Почему я не вижу торта? Как никак, мне сегодня 17 лет и 10 месяцев». «Тогда это казалось мне очередной юношеской причудой, но сейчас понимаю, что он просто торопился жить», – говорит Надежда Ищенко, которая за 26 лет так и не привыкла к тому, что ее Сережа 
– это не широкоплечий великан с умными глазами, такими черными, что даже радужная оболочка казалась одним сплошным зрачком, а бронзовый барельеф на песчаном холмике.
Все его мысли и помыслы, честолюбивые мальчишеские мечты и несбывшиеся любови остались там – на одном из минных полей Афгана, которое стало для 19-летнего студента и эшафотом, и кладбищем.
«Не достав билет на Вознесенского, Сережа проник в филармонию через форточку»
В этой спокойной минской квартире до сих пор бережно хранят каждое связанное с ним воспоминание, словно картинная галерея – подлинник Рембранта. Здесь до сих пор хорошо помнят, как лет до двух Сережа спокойно обходился скромным набором из междометий вроде «ням-ням» и «кап-кап», а в одно предновогоднее утро вдруг громко и четко сказал: «Какая у нас красивая елка!» – в одночасье превратившись из молчуна в неутомимого балабола. Или как он, уже пятилетний, попросил маму, увлеченную «Моби Диком», читать книжку вслух и потом легко воспроизводил сложный философский текст целыми абзацами. Или как им звонила домой обеспокоенная классная, интересуясь, чем же таким заболел Сергей, что он вот уже три недели не показывается в школе: оказалось, что вместо того чтобы считать примеры и раскрашивать контурные карты, мальчик коротал дни наедине с домашней библиотекой – к седьмому классу он осилил все 160 томов «Всемирной литературы».
Он всегда был такой – своенравный, характерный. «Помню, однажды в Новый год он, никого не предупреждая, привел к нам домой полкласса, – вспоминает Надежда Николаевна. – Я пробовала было сопротивляться, мол, у нас ни елки нет, ни праздничного стола, на что сын пообещал: «Сейчас все будет». И точно, пока одноклассники, жившие по соседству, стали сносить к нам блюда с холодцами и винегретами, Сергей где-то раздобыл елку – пушистую, ароматную. «Купил», – загадочно отвечал он на все мои расспросы. О ее происхождении я догадалась уже потом – по одинокому пеньку в школьном сквере».
Сегодня многие вспоминают, что и по характеру, и по бурной жестикуляции, и по «подвываниям», с которыми он читал стихи, Сережа был похож на своего «идола номер один» – Андрея Вознесенского (номером вторым, естественно, был Высоцкий). Однажды, случайно узнав, что поэт выступает в минской филармонии, парень, отчаявшись найти билет, нырнул в форточку, и потом весь концерт просидел прямо под сценой, подавая мэтру записки от зрителей. После того как все разошлись, он забрал этот бумажный ком домой и еще две недели восхищенно повторял: «Нет, ты представляешь, он держал эти бумажки в своих руках!..»
.jpg "Сережа (второй справа). фото")
Нет сомнения, что он бы легко окончил пединститут и воспитал не одно поколение мыслящих людей с хорошим литературным вкусом. Но проучиться ему удалось ровно один год, до лета, потом его забрали в армию – в те времена со студентами никто особо не церемонился.
«Если у меня не будет хватать хотя бы мизинца – я на тебе не женюсь»
– Мне кажется, что в Афган он тоже попросился сам, – признается Надежда Николаевна. – Уже потом, разбирая его вещи, я нашла среди них газетную вырезку с названием «Душманы – кто они?» и еще парочку статей на эту тему. Думаю, что это было очередное его геройство – бравада 18-летнего мальчишки, который и знать не знал, что такое война.
Если судить по бумажным весточкам, которые приходили из далекой страны, где из-за невыносимой жары можно было писать только лежа под кроватью («залез под раскладушку и радуюсь жизни»), складывается впечатление, что Сережа просто отдыхал в санатории: «едим булочки с изюмом, пьем сгущенку», «у нас лучше чем у вас – у вас вода два раза в день, а у нас все время». «Он был так убедителен, что мы всему верили, и лишь потом узнали, что не было у них ни воды, ни нормального питания», – рассказывает Надежда Николаевна. О многом говорилось в тех письмах – и об афганских детях, тощих, как велосипед, но необычайно смышленых, и о стремлении когда-нибудь вернуться сюда снова – но уже с дипломом врача, и о жгучем желании прогуляться по вечернему Минску, причем обязательно пешком, чувствуя подошвой сандалий каждую упавшую под ноги сухую веточку, каждую выбоину тротуара.
Еще одним адресатом, для которого эти густо исписанные чернилами тетрадные листки стали сосредоточением всей жизни, была однокурсница Оля. Когда Сережа, пройдя обучение вначале в Витебской военно-десантной дивизии, а затем – в Марьиной Горке, будучи зачисленным в знаменитый 334-й отдельный отряд специального назначения, еще не был переброшен на фронт и проходил горную подготовку в одной из частей Узбекистана, подруги внушили ей, что если бы он сейчас взял да и женился, то его обязательно отпустили бы домой. И тогда, никого толком не предупредив, Оля полетела в Ташкент – те самые приятельницы наскребли ей на билет. Как ни странно, она даже нашла ту самую часть, вот только заявление в местном загсе у них не приняли – у парня не было паспорта, а отдавать на руки военный билет начальство не собиралось. «Сережа обещал: вернусь – женюсь на Оле, – вспоминает Надежда Николаевна, – но только в том случае, если останусь здоровым, а если будет не хватать хотя бы мизинца – тогда нет».
«Вот уже 26 лет как я не пою…»
В день Сережиной гибели его родители были в командировке на Кубе. «Я хорошо помню тот день, – говорит Надежда Николаевна. – Нас повезли на океан: костер, задушевные разговоры, песни. Я всегда большой певуньей была, но здесь мне словно что-то мешало: только заведу мелодию – сразу обрывается. С тех пор и не пою – душа не поет».
Что было потом, женщина вспоминать не любит, быстро и скомкано рассказывая о неожиданной телеграмме, о срочном возвращении домой, о том, как прибыл самолетом «груз 200», или, говоря простым языком, цинковый гроб...
Многие из Сережиных приятелей, афганских и школьных, ходят к ним в гости до сих пор, как приходит и та самая Оля, талантливый педагог и трижды мама. «Помню, в первые годы жизни ее младшая дочка сильно болела, и однажды, задремав над ее колыбелькой, Оля вдруг увидела, как на краешек кровати осторожно присел Сережа, – рассказывает моя собеседница. – Я тогда сказала: «Оля, это хороший знак: если Сережа взял девочку под свою опеку, значит, что она скоро поправится». Так оно и вышло».
В семье Ищенко жизнь тоже идет своим чередом: переехали в другую квартиру, поставили на ноги младшего Димку, дождались внучку Веронику. Но все равно, следуя многолетней привычке, каждое воскресенье Надежда Николаевна отправляется на Северное кладбище. А три раза в год – в Сережин день рождения и день гибели, а также в День памяти воинов-интернационалистов, который как раз будет отмечаться в следующую среду, несет гвоздики к барельефу, расположенному на входе в педуниверситет – в память о единственном минском студенте, погибшем в далеком Афгане. А еще она постоянно перечитывает его письма, хотя большинство из них уже давно заучила наизусть: «Я не представляю, как сяду в самолет «Ташкент – Минск». Но точно знаю, что по городу пойду пешком. Я вернусь в мой город. И вы вернетесь, и я вернусь. Мы все когда-нибудь куда-нибудь вернемся…»
Виктория КРУПЕНЬКОВА, фото Дмитрия ЕЛИСЕЕВА, «ЗН»
