«Среди вас есть люди, что не знали детства. Не напоминайте им о нем...»
Когда начинается взрослая жизнь? Я не случайно вынесла в подзаголовок слова из песни под названием «Детский дом». Его обитатели взрослеют, только переступив интернатский порог. Причем не важно, на вход или на выход. Будем честны перед собой: жизнь в детском доме лишь в кино и «показательных» сюжетах — счастливая и беззаботная. На деле уже там начинается борьба за место под солнцем, в столовой, в спальне. Борьба за право надевать, делать, говорить то, что самому больше нравится, а не воспитателю... Борьба порой жестокая и беспощадная. Вне стен интерната все только усугубляется. Потому что бороться за себя приходится сразу со всем миром, которому нет дела до взрослых детей, никогда не знавших детства...
«Гардемарин»
— Я три месяца за ним наблюдал, прежде чем заговорить, — от волнения водитель троллейбуса Александр Федорович, позвонивший в редакцию, торопился выговориться. — Хороший парнишка, только потерянный какой–то. А когда я узнал его историю, просто волосы на голове зашевелились. Как это так? Почему никто даже не поинтересовался ни разу, чем он живет, где, на что? Да, есть у него квартира родителей. Я там не был, но, по рассказам мальчика, жить в ней невозможно: даже плиты нет! Он на автобусной станции «Ангарская» маршрутки моет. В диспетчерской ему кипяток дают «Роллтоны» заварить. Тем и перебивается. Не в квартире, а фактически на станции живет... Но ведь может и должен ему кто–то помочь, иначе пропадет человек. А вина на всех нас будет...
На следующее утро мы отправились искать «Гардемарина» (так про себя назвал парнишку Александр Федорович) на диспетчерскую минской станции «Ангарская». Все, что мы о нем знали, — сирота, 17 лет, из них последние 7 он жил в школе–интернате...
Несчастье родиться
Алексею Змитруку не посчастливилось родиться. Так он сам говорит, а разубеждать его, по крайней мере, сейчас не имеет смысла.
Мать Леши пила, отец же пытался образумить ее как мог. А мог он, например, схватив младшего сына за ноги и держа за перилами балкона вниз головой (жила семья на последнем, 12–м этаже), взывать к затуманенной алкоголем совести «хранительницы очага»... Мальчиком для битья в прямом смысле был Леша и для старших его на 10 лет братьев–близнецов. За первые 7 лет своей жизни он перенес 3 операции — отрабатывая приемы рукопашного боя на мальчишке, братья повредили ему чуть ли не все внутренние органы. Дело усугублялось еще и тем, что подростки пристрастились к наркотикам и алкоголю. Кровавая развязка оказалась неминуема...
Леше едва исполнилось 7 лет, когда старшие братья на его глазах убили мать. Спустя день после похорон от рук неизвестных «отморозков» погиб отец мальчугана. Братьев осудили: одного на 20 с лишним лет, другого — на 15. Алешу забрали к себе родные бабка с дедом, у которых была однокомнатная квартира в Минске. «Грязную хату» сдали внаем «хорошим людям». Через 3 года умер дед, а бабушка, не решившись в одиночку тащить на своих плечах маленького ребенка, определила Лешу в интернат...
Разоренное гнездо
В 9 утра, не найдя Алексея на станции (все водители маршруток как один говорили: «Нет, он так рано здесь не появляется. Вечером приходите...»), наудачу отправились к нему домой. Благо Александр знал адрес. Мы почти потеряли надежду достучаться — ни домофона, ни дверного звонка в квартире не оказалось, — как вдруг в глубине тамбура послышался щелчок замка. И через секунду в дверном проеме показалось заспанное лицо мальчугана. «Извините. Я так боялся проспать (Александр Федорович предупредил о нашем приезде и договорился о встрече на станции. — В.М.), что всю ночь глаз не сомкнул. А под утро сморило...»
Первым желанием, войдя в жилище, было... зажмуриться. Только ослеплял не яркий свет, а невообразимый развал. Грязные бумажные ошметки на стенах — все, что осталось от обоев... Покрытые сантиметровым слоем пыли убогие плафоны... Черные дыры от вырванных «с мясом» розеток и выключателей... Покосившиеся оконные рамы, сквозь щели в которых можно свободно просунуть руку... Залепленные почему–то скотчем и припертые к косякам межкомнатные двери... Покореженная кухонная мойка, держащаяся в стене на честном слове... Грязно–серые «кругляши» цемента, на которых когда–то держалась плитка... Из мебели — хлипкая кровать. И над всем — стойкий, годами впитывавшийся в стены зловонный запах испражнений и нечистот...
— Я тут ремонт пытался сделать, но самому сложно, — извиняясь за «интерьер», проронил Леша. В соседней комнате лежало несколько трубок обоев. Четыре полоски неумело, но вполне сносно были приклеены на стену.
Квартирантами, въехавшими в квартиру после трагических событий, оказались какие-то грязные прохвосты. Несколько лет назад их выселили отсюда с милицией. После себя «хорошие люди» не оставили ничего — ни мебели, ни розеток, ни обоев, ни плиты...
Это горькое слово «свобода»
В сентябре прошлого года Леша оказался совершенно свободен. Интернат выпроводил его во взрослую самостоятельную жизнь с небольшой дорожной сумкой, в которой лежали скромные Лешины пожитки, и тяжелым грузом невеселых воспоминаний. Возвращаться в родительскую квартиру не хотелось, но и других вариантов не было. «С бабушкой я бы жить не смог. У нее одна комната. И одна пенсия. Сидеть у нее на шее я никогда не стану», — с недетской твердостью отрезал Алексей.
Но и самому жить на что–то нужно. Куда он ни обращался с просьбой помочь в трудоустройстве, отовсюду получал от ворот поворот, мол, подрасти немного. Когда же узнавали, что он еще и сирота, тут же начинали прощаться. 140 тысяч (стипендия плюс пенсия по потере кормильца) Леше на жизнь катастрофически не хватает. Перебивается тем, что моет маршрутки на станции, помогает водителям менять в машинах колеса, убирает мусор в салонах... Те платят ему: когда 500 рублей, когда несколько тысяч подкинут. Но всегда готовы помочь, если Леше не хватает денег, например, заплатить за квартиру. Он для водителей, как «сын полка»: стоят за него горой.
«Я жалею о том, что выжил...»
В кафе, уписывая за обе щеки котлету по–киевски (с комментариями: «Кто ж это додумался масло в котлеты запихивать!»), Леша делился планами на будущее:
— Два года перекантуюсь и пойду на курсы водителей троллейбусов, если возьмут. Мог бы пока в армии отслужить, но мне даже туда путь закрыт, — при этом у Леши вырвался нервный смешок, — хроническое заболевание печени и внутренние шрамы от братьев. Вообще–то меня из интерната отправили в лицей на обувщика учиться. Но я на занятия не хожу. Не нужен я там никому, прямо шкурой ощущаю. Вроде на лбу не написано, что интернатский, а сторонятся и ровесники, и преподаватели, словно я какой–то отброс...
Леша не жалуется, злится. На себя за то, что ничего изменить не может. На братьев («Что они с моей жизнью сделали?! Какое право имели так со мной поступить?!»). На школу («Мне хорошего вспомнить нечего. И меня там терпели, пока не вырос. А вырос — дверь закрыли. И в журнальчике своем имя мое вычеркнули...»). В этот момент Леша действительно становится похож на сироту: колючего, озлобленного, сломленного. И в то же время ранимого, беззащитного... Щупленькому мальчонке, кажется, только одно сейчас нужно: чтобы мама крепко–крепко прижала его к себе, зацеловала до слез обветренные щеки, изрезанные лезвием предплечья, темные от пережитого глаза... Но нет мамы. И не будет никогда. Поэтому и пугает прямолинейностью признание Алеши:
— Больше всего жалею, что выжил. Лучше бы меня отец тогда, в детстве, с балкона бросил... Лучше не жить совсем, чем вот так...
Ремонт, который не сделали
— Конечно, я его помню. Мы все помним, — заместителю директора школы–интерната № 5 по воспитательной работе Валентине Мацеле даже минуты не потребовалось, чтобы «идентифицировать» имя бывшего воспитанника. — Ничего хорошего о нем сказать не могу. Мальчик с травмированной психикой, любую критику и замечания принимал в штыки, убегал из интерната. Трудный подросток, но у нас много таких...
Почему–то признание педагога не удивило. И на лестную характеристику я, по правде говоря, не рассчитывала. «Взаимной любви» у интерната и Леши, по его собственному признанию, не было. Но резало слух, как завуч упорствовала на «трудности», вспыльчивости характера, бунтарстве и неповиновении юноши, выделяла тоном слова «травмированная психика». Именно поэтому мне не хотелось провоцировать ее вопросами: «А есть ли, в принципе, среди социальных сирот абсолютно покладистые, спокойные, сохранившие душевное равновесие ребята? Те, кто без протеста, покорно и с благодарностью восприняли кардинальные перемены в своей жизни? Можно ли, будучи совсем еще ребенком, стать свидетелем насильственной смерти родного человека и при этом не нуждаться хотя бы в психологической помощи?» Хотя последний вопрос я все–таки задала Валентине Ивановне.
— Работал ли психолог с мальчиком? С ним работали все! Правда, сейчас у нас в штате нет специалистов этого профиля. Никто не выдерживает работы с такими сложными детьми...
— Работники интерната бывали у Леши дома с минувшего сентября? Видели, как он живет?
— Конечно, мы каждый год исследуем условия жизни наших выпускников. А когда он у нас еще учился, хотели сдать его квартиру внаем. Чтобы деньги мальчику копились. Но желающих не нашли — все боялись. Там же братья–уголовники прописаны. Хотя одно время в ней все–таки кто-то жил. Даже ремонт сделали...
Видела я этот «ремонт»...
Вместо послесловия
О социальной адаптации социальных сирот пишут много. Вроде бы даже выход нашли, чтобы интернатским детям во взрослой жизни легче жилось: практически при каждом интернате существует так называемое отделение (отдел, управление и т.д.) постинтернатной адаптации. Явление новое, но уже с громкими обещаниями и далеко идущими планами. Есть такое отделение и в школе–интернате, где учился Леша. Выпускникам оно обещает, в частности: «...разрешение трудных жизненных ситуаций, социально–бытовых проблем по месту жительства, учебы; помощь в трудоустройстве и бытовой адаптации; в приспособлении к новым условиям социальной среды; в реализации потребностей, интересов и стремлений; психологическое консультирование». Словом, все то, что Леше необходимо. Но чего он так и не получил...
О далеком будущем Алексей Змитрук предпочитает не загадывать. И о близком, впрочем, тоже. Через 5 лет (если не раньше, по амнистии) из мест не столь отдаленных должен вернуться один из старших братьев. В ту же квартиру. К младшему брату. Какой будет эта встреча? А дальнейшая жизнь под одной крышей? Посмотрим через 5 лет?
Искренне надеюсь, что Леша заблуждался насчет собственного «вычеркнутого в журнале» имени и те люди, которым по долгу службы (и не только) небезразлична его судьба, не оставят мальчонку одного карабкаться и выживать во взрослой самостоятельной жизни. Мальчишка, как и редакция, ждет от компетентных и просто неравнодушных людей не административных проверок, не волевых решений («обувщиком — и точка»), а искреннего участия в своей судьбе, конкретной помощи. В судьбе, которую он выбирал себе не сам.
P.S. Буквально вчера мне стало известно, что один из братьев Алексея (кстати, по его просьбе я называю его в этой публикации другим именем) был освобожден по амнистии весной прошлого года. На свободе задержался недолго. Сейчас отбывает второй срок — за воровсто. До встречи братьев остаются все те же 5 лет...
Фото Александра РУЖЕЧКА, "СБ".
