От июня до июля

За короткую июньскую ночь еще ничто в мире, казалось, не успело отдохнуть от гнетущей, удушающей жары дня предыдущего — песок на проселочной дороге, вода в тихом крошечном пруду с кувшинками под тремя вербами у хутора с соломенной крышей, глиняные кувшины-глечики, надетые вверх донышком на торчащие из плетней шесты, сама соломенная крыша — все еще сохраняла тепло, жар прошедшего дня, а на востоке уже обозначился светлым цветом день новый. Во дворе хутора, где расположился немецкий взвод мотоциклетной разведки, уже вовсю кипела жизнь. На летней печи в трех сковородах шкварчала яичница на сале. Испуганно вжав голову в плечи, хозяйка хутора доила в хлеву корову, а рядом толкались несколько солдат, брякая котелками: «Матка, гут млеко, гут кух».

Со стороны шоссе послышался мотоциклетный треск, и во двор въехал мотоциклист-разведчик. Солдат в пыльной каске подбежал к завтракавшему офицеру.

— Герр лейтенант! Из местечка Калечи по направлению к Неману тридцать минут назад проследовала воинская колонна. В данный момент из местечка в том же направлении вышла колонна беженцев — в основном евреи.

Офицер допил молоко в стакане. Посмотрел на солнечный восход, затем на разведчика.

— Отлично, Курт. Вот с евреев мы сегодня и начнем. По машинам!

Тотчас взревели моторы, и взвод мотоциклетной разведки, вырвавшись из хуторского двора, помчался в сторону шоссейной дороги, высоко поднимая колесами надолго зависающую в нагревающемся неподвижном воздухе пыль.

Колонна беженцев, почти сплошь евреи от детского до старческого возраста, торопливо-испуганно двигалась по булыжной дороге. Шли в основном пешком. Телеги, запряженные лошадьми, попадались редко: многих лошадей вместе с телегами у беженцев забрали проходившие отступающие воинские части. Люди шли быстрым спешащим шагом, понукая лошадей, поторапливая детей, вещей у них с собой было немного. Атмосфера подавленности и обреченности царствовала в торопливой толпе беженцев. Шли молча, словами перебрасывались редко — о чем уже говорить? Даже дети малые, которых вели за руки, не плакали, не ныли, не капризничали. Они шли, спешили на восток, надеялись уйти от судьбы, от наступающей, нагоняющей их страшной, злой, беспощадной силы, надвигающейся всеобщей гибели.

И вдруг с левой стороны, из распадка, послышался треск мотоциклов. Головы беженцев тотчас повернулись на звук, и глаза их — большие, темные, восточные, чуть на выкате глаза — тотчас наполнились страхом, отчаяньем, ужасом. Не успели в толпе и крикнуть, что-то сказать, как взвод ударил по колонне из всех своих десяти пулеметов. И сразу же нечеловеческий крик боли, страха, смертельного ужаса полохнул над толпой, и все шедшие в колонне, точно обезумев, в едином порыве метнулись в правую сторону от дороги и побежали по сенокосу к темневшему за полем лесу. Но мотоциклы уже вынесли на шоссе пулеметы, и пулеметчики азартно ударили вслед рассыпавшейся в поле человеческой толпе. Та-та-та-та.

Падая, переползая, поднимаясь, люди стремились к спасительной и уже не очень-то далекой лесной чаще. Но многие так и остались лежать на земле, простреленные насквозь.

Эту золотисто-белокурую красавицу лет восемнадцати-девятнадцати в модном шелковом платье и с узелком в руках в колонне иудейских беженцев вообще никто не знал. Девушка прибилась, наверное, этой ночью. Она очень быстро бежала от пулеметов, бежала, обгоняя многих, но вдруг споткнулась о чьи-то еще не успевшие одеревенеть ноги и упала. Но тотчас подняла голову и закричала девушке, склонившейся над женщиной, которой пулеметной очередью срезало полголовы.

— Что ты тут расселась! Спасайся, дура! Убьют!

Схватив незнакомку за длинную толстую черную косу, она приказала:

— Ползи за мной! Ползи, а то убьют, гады, — и потащила ее за руку.

Через несколько метров они вскочили и побежали, но не в сторону леса, куда бежали все, а в правую сторону, в заросли шиповника в заболоченной низинке. Упали, проползли на четвереньках среди травы, еще немного перебежали, а потом опять ползком вдоль кустарника. Заползли в самую чащу и замерли, прижавшись к земле. Пулеметная очередь резанула по кустам — раз, другой. Мотоцикл газанул в полсотне метров от кустов, обдавая смрадом полевые цветы, и помчался в сторону леса, унося пулеметные очереди разбегающейся кричащей толпе людей, стремящихся к лесу.

Потом протарахтели мотоциклы по полю в обратную сторону — от леса к дороге. Немцы что-то говорили друг другу. Минут через пять отряд собрался на шоссе и помчался на восток, вслед за ушедшей час назад воинской колонной Красной Армии.

Выбравшись из зарослей шиповника, брюнетка подбежала к убитой у копны женщине и опять зарыдала над ее телом, обхватив лицо ладошками. Блондинка стояла рядом и, покусывая губы, смотрела по сторонам. Клеверное поле с копнами сена теперь было усеяно мертвыми телами, разбросанными вещами. Из леса появлялись спасшиеся. С громкими рыданиями они шли по полю смерти, отыскивая родных.

— Это твоя мать? — спросила блондинка.

Длиннокосая покачала головой.

— Это мамина сестра, тетя Сарра. Я у нее жила этот год.

— Как тебя зовут?

Та подняла свои большие, выразительные, чуть раскосые глаза.

— Софа.

— Вот что, Софа. Надо идти на восток. Надо спешить за армией. Нельзя оставаться под немцем, понимаешь?

Та покачала головой.

— Надо похоронить тетю Сарру.

— Ее похоронят местные крестьяне. Всех похоронят. А нам надо идти. Спешить. Бежать. Потому что немцы убьют нас с тобой. А до этого еще изнасилуют всей ротой.

Софа испуганными глазами глядела на блондинку. Та нервно передернула плечами.

— Послушай меня, надо идти. Скорее. Как можно скорее успеть за Неман. А там еще, может быть, эшелоны отправляют на Минск.

Софа покачала головой.

— Мне надо в Слоним. Там мама и папа… И надо похоронить тетю Сарру.

Над дорогой на восток пролетели звенья немецких самолетов. Проводив их взглядом, блондинка сказала:

— Пошли. Если сейчас не пойдешь, я брошу тебя и уйду сама.

— Иди, — ответила Софа. — Я останусь с евреями. У нас своя судьба.

— Дура ты, а не еврейка. Бестолковая дура. Я тоже еврейка, но я не дам убить себя, как глупую курицу. — И она ловко извлекла из сумочки немецкий пистолет. — Уж хоть одного гада все равно прихлопну. Кстати, меня Диной зовут.

— И крепко схватив Софу за руку, она потащила ее к дороге, по которой уже шла другая колонна беженцев, густо перемешанная отступающими войсками — подразделениями Красной Армии...

* * *

— Я, начальник штаба дивизии подполковник Зеленко, приказываю взорвать мост через Неман! — кричал в телефонную трубку весь потный, краснолицый военный. Ему что-то ответили, он, едва сдерживая себя, закричал снова.

— Сейчас везде бои! И везде наши отступают! А если на их плечах немцы захватят переправу и ворвутся в город? Это трибунал! А у нас тут в штабе маршал Советского Союза Кулик! Ты понимаешь, что прорыв немцев к переправе потенциально грозит захватом маршала и штаба дивизии в плен! Ты это понимаешь?! Немедленно взорвать мост, немедленно! Приказываю, или я тебя лично расстреляю! Лично!

И, положив трубку, устало утер лицо носовым платком, словно сделал тяжелую работу. Авангардный взвод кавалерийского полка красных казаков усталой рысью подходил к Неману. Издали увидев неширокую, манящую ленту стремительной реки, казаки перешли на галоп.

— Есть переправа! Есть! — закричал счастливым голосом ехавший в начале строя лихого вида симпатичный, крепкий казак, огромный золотистый чуб которого завивался из-под кубанки.

— Пятаченков! — крикнул взводный. И лихой золоточубый казак тотчас подскакал к командиру. — Скачи к комполка, доложи: переправа есть!

— Слушаюсь!

Но не отъехал он и полверсты, как прогремели три мощных взрыва, и моста через Неман не стало.

Пятаченков на всем скаку резко рванул уздечку, и конь, ошалело задрав морду, присел на задние ноги. Казак тотчас развернул его и, глядя на остатки моста, промычал:

— Гады! Всех порублю! Шкуры! Предатели!

Но никто ему не ответил.

Дина и Софа подошли к Неману вместе с кавалерийским полком — последние несколько километров они шли, держась от усталости за телегу, на которой лежали раненые казаки.

Спустившись к берегу, они присели на камушках, поспешив опустить усталые, запыленные, сбитые в кровь ноги в прохладную освежающую воду.

— Я думала, Неман шире, — сказала Дина.

— Ты первый раз на Немане? — спросила Софа.

— Я из Варшавы. В 39-м в первый раз бежала от немцев — до Белостока. Теперь вот уже и не знаю, докуда бежать. Надо переплыть Неман и вступить в какую-то воинскую часть. Воевать надо — вот что.

— Я плавать не умею, — ответила Софа.

Дина посмотрела на нее, чуть улыбнулась, покачала головой.

— Конечно, зачем провинциальной еврейской девушке уметь плавать… Ей надо уметь хорошо готовить заливную рыбу, фаршированную щуку. Ей важно выйти замуж, рожать детей, стирать пеленки.

— А ты как будто бы не хочешь замуж…

— Нечего об этом сейчас говорить. Думай лучше, как через Неман переправишься, я-то Неман переплыву. А что с тобой делать? Надо куда-то пристраивать.

— Может, с военными?.. — робко, но с надеждой спросила Софа.

— Конечно, с военными, — хмыкнула Дина. — С кем же еще. Без военных, без армии, ничего не получится.

Дина поднялась, посмотрела на спешно строившийся на крутом берегу кавалерийский полк.

— Надо идти.

— Я не могу… Ноги болят… — по-детски, по-девчоночьи жалобно застонала Софа.

— Ладно, сиди, я сама сбегаю, — ответила подруга и энергично побежала босиком по песку, по тропке взобралась на береговую кручу. А Софа, склонив голову на узелок с вещами Дины, сразу уснула.

Очнулась она от того, что ей плеснули в лицо холодной водой.

— Идем скорей! — кричала Дина.

Испугавшись своей новой подруги, Софа тотчас заспешила за ней.

Сдерживая лошадей, казаки спускали с кручи телеги с ранеными. А с правого берега уже отчалили и сноровисто замахали веслами в сторону берега левого несколько лодок. И тут по берегу раздалась команда: «Занять оборону! Раненых в укрытие! К бою!»

А еще через минуту Дина услышала уже знакомый ей смертельный стук немецких пулеметов. Залегшие цепью казаки ответили врагу винтовочно-пулеметным огнем.

В подплывшие лодки санитары спешно загружали тяжелораненых. Дина и Софа помогали им. Когда бойцов загрузили, один из санитаров, с треугольниками на петличках, глядя в смертельно испуганные глаза Софы, предложил девушкам: «Давай  в лодку, девчата! Что вам тут помирать с нами». Софа уже готова была шагнуть к последней, еще не отчалившей надежде, но Дина остановила ее.

— Мы не поплывем. Давайте раненых.

И в лодку положили еще двух тяжелых.

— Эх! — Вздохнул старшина, отталкивая лодку от берега. — Эти, может, и до вечера не доживут. — И добавил. — А мы, может, и через час поляжем.

Стрельба наверху усилилась. Санитары с тревогой смотрели на край обрыва, за которым шел бой, сжимая в руках винтовки.

— А ну, девки, кыш отсюда! — Сердито засопел на Дину и Софу старшина. — Чай, плавать умеете, — давай на ту сторону пока не поздно.

— Она не умеет, — Дина кивнула на Софу.

— Эка, неумека, — буркнул старшина, молча постоял с минуту и выпряг из телеги конька, обвязал ему вокруг шеи вдвое сложенные вожжи.

— Будешь вот за эту перевязь держаться одной рукой, а другой тихонько загребать. Только сама не пугайся и его не пугай.

Софа молча кивнула головой, ничего не соображая от страха.

— А ты сама-то доплывешь? - старшина с сомнением посмотрел на Дину.

— Доплыву, — уже без прежней уверенности ответила она.

— Пусть она возьмет моего коня, — предложил вдруг неизвестно как оказавшийся рядом Алексей Пятаченков.

— Ну и то хорошо,— согласился старшина и повел коня в поводу на глубокую воду. — Давай, дочка, давай, догоняй подругу.

Дина глянула на правый берег и увидела, что Софа уже была почти на середине реки.

... На железнодорожном вокзале стоял готовый к отправлению состав — паровоз деловито пыхтел, и вагоны пассажирские вперемежку с теплушками были забиты военными и беженцами.

— Куда этот поезд? Скажите, куда он идет? — спрашивала Дина.

Люди недоуменно пожимали плечами, никто не знал, куда на самом деле они поедут.

— В Лиду, наверное, — говорили одни.

— Какую Лиду! Какую Лиду! В Лиде уже немцы! В Барановичи! — кричали в ответ другие.

— Откуда в Лиде немцы, если их еще нет в Мостах! Паникеры!

— Паникеры? Глаза разуй! Немцы уже возле Немана. Понтоны бросят — и через час будут здесь. Этим поездом как раз и поедут на Минск!

— А ты, падла паникерская, и рад, что немцы уже здесь? Убить тебя, сволочь, мало!...

— Ты иди немца пристрели! Чего за вагон уцепился, если такой смелый! Кричать только умеете!

Люди подавленно замолчали.

— Кто сказал, что в Лиде уже немцы? — спокойно, но четко и строго спросил капитан из соседней теплушки.

— Я сказал! — громко, с вызовом ответил ему молодой одинокий голос, хотя прежде об этом горланило глоток десять.

— От кого узнал? — ровным голосом снова спросил капитан.

— От начальника станции. Еще час назад. Ему из Лиды по телеграфу сообщили.

— Товарищ капитан! — с мольбой в голосе стала упрашивать офицера Дина. — Возьмите нас двоих! Пожалуйста. Санитарками, стрелками — мы умеем. Или по хозяйству — стирать белье, а может, на кухне. Кем скажете, товарищ капитан. Не бросайте нас… Мы еврейки.

В мгновение каменное лицо капитана изменилось. До сей минуты он смотрел на войну по соотношению танков, самолетов, автомобилей, по плотности огня, боевой выучке солдат, построению боевых порядков. И вдруг до него дошло: начавшаяся война — это еще и война с идеологией человеконенавистничества, согласно которой евреи значились «недочеловеками» и подлежали уничтожению. И он, славянин, — тоже. И уже в следующее мгновение он протянул Дине руку. Она схватилась за его ладонь, и сразу множество солдатских рук подхватили девушек и подняли их в теплушку.

Эшелон шел в темноте, на переездах притормаживая и давая гудки. Но даже ночью было видно, сколь велики колонны солдат, беженцев и машин, устремившихся на восток с надеждой, что товарищем Сталиным уже определен рубеж обороны, на котором вероломный и беспощадный враг будет остановлен. И люди спешили, бежали, стремились скорей туда, на этот рубеж, чтоб там уже всем вместе встать неодолимой стеной и сокрушить немцев.

Неожиданно поезд остановился. Тотчас из вагонов выскочило несколько командиров. Послышались крики, свистки.

— Это какая станция?

— Станция?

— Вокзал?

— Где мы?

— Рожанка? Я думал мы уже в Лиде!

— Да, Рожанка.

— Вы кто?

— Дежурный по станции.

— Шкура, почему отцепляешь паровоз! Я тебя пристрелю сейчас! А ну обратно — паровоз! До Лиды!

— Товарищ командир! В Лиде уже немцы.

— Какие немцы! Какие немцы! Паникер!

— Немцы! Немцы!

Из вагонов стали выскакивать люди. Начиналась паника.

Капитан тоже выскочил из теплушки.

— Рота! Слушай мою команду! Строиться выходи! Пойдем на Минск через Новогрудок. Походной колонной. Напра-во! Шагом марш!

Дина и Софа остались на платформе, в шинелях внакидку, с узелками в руках. Сначала Дина хотела идти за ротой, но Софа ее остановила.

— Постой, Дина! До Слонима ближе, чем до Минска. В Слониме мои родители — чего нам еще искать, скажи, где нам может быть лучше?

— Везде, где нет немцев. Ты что, не понимаешь этого?

— Мне кажется, ты все преувеличиваешь. Они же, в конце концов, люди, если даже немцы и фашисты.

— А ты забыла, как они расстреливали нас из пулеметов? Дура ты. Иди в свой Слоним, а я пойду с солдатами,— и Дина побежала догонять роту.

Софа тоже подалась за ней.

Шли всю ночь. Капитан решил, что люди в меру подремали в теплушке. На марше догоняли отдельные группы, которые присоединялись к роте. Под самое утро остановились. Разведка заметила впереди, на хуторе, ночную стоянку немцев. Предположительно их было немного. До взвода, и на мотоциклах. Капитан решил сходу атаковать врага, и сам возглавил первую ударную группу.

Небо светлело. Запели жаворонки. Вдруг раздался одиночный выстрел, затем дружно затрещали винтовки. Пару раз гавкнул «шмайсер», послышалось несколько вскриков, и все опять стихло. Софа закрыла лицо и уши руками и что-то шептала. Дина, широко раскрыв глаза, неотрывно смотрела на хутор. После минутной тишины, настороженно недоверчивой, заговорили красноармейцы.

— Все? Все! Где еще спрятались? В сарае уже нет? А в хате?

Из дома вывели офицера. Недоуменно растерянное, но все же высокомерное лицо. Дрожащими руками он пытался застегнуть китель.

Красноармейцы с интересом рассматривали немца — первый раз видели живого и так близко. Но с еще большим интересом изучали мотоциклы с пулеметами на колясках.

— Вот это да! Вот это техника! Класс — машинки! Нам бы в пехоту такие.

Капитан пальцем позвал Дину к себе.

— Знаете немецкий?

— С четырех лет учила. Бывала в Германии.

— Спросите у него, — капитан показал на немецкого офицера, — где находятся передовые немецкие части?

Услышав вопрос, немец усмехнулся.

— Вчера победоносные немецкие войска были под Минском, а сегодня они будут уже в самом Минске.

Капитан хмуро опустил голову. Помолчал.

— Спросите, где они сегодня должны заправляться и обедать. Пусть покажет по своей карте, — капитан развернул карту, захваченную у немца.

Лейтенант презрительно усмехнулся.

— Я на этот и все последующие вопросы отвечать не буду. Мы — победители, а вы — побежденные. Наш взвод — дело случая. А то, что вы пока живы, дело нескольких дней. Но если вы сейчас же сдадитесь мне в плен, то я походатайствую, чтоб вас направили в лагерь, а не расстреливали, — и для Дины добавил. — А вы, фройлен … Как вы можете служить этим недочеловекам? Сознайтесь, ведь вы же немка!

— Я еврейка, и вас, сволочей, буду убивать, сколько будет сил, — яростно бросила ему в лицо Дина, и у немца от удивления отвисла нижняя челюсть.

...В роте нашлось всего пятеро более или менее умеющих управиться с мотоциклами. С остальных машин слили бензин, сняли пулеметы, а технику бросили. Высокомерного арийского офицера пришлось пристрелить.

Пять мотоциклов с пулеметами стали авангардом колонны. В числе этих пятнадцати бойцов была и Дина, сумевшая убедить капитана, что ее знание немецкого в разведке не менее полезно, чем пулемет.

Километров через пятнадцать мотоциклисты въехали в большое село, еще издали заметное высокими шпилями костельной готики. На рыночной площади их неожиданно остановил патруль. Рослый красноармеец с новеньким автоматом, в каске, в ладно сидевшей форме и в сапогах встал посередине улицы.

— Стой! — властно приказал он. — Предъявить документы!

В это время из тени деревьев, держа оружие наизготовку, к нему спешили еще с десяток точно таких же автоматчиков.

— Да свои мы, из отступающих, — широко улыбаясь, сказал старший мотогруппы. — Из роты капитана Игнатьева. Она идет следом.

Проверяющий немного помолчал, цепко скользя взглядом по мотоциклам и лицам бойцов.

— Свои на немецких мотоциклах не разъезжают, — буркнул патрульный. — Предъявите документы!

— Техника трофейная! — не унимался старший. — Командир послал в разведку.

Мотоциклисты тем временем сдали автоматчику свои красноармейские книжки и заглушили мотоциклы.

— Браток, а вы откуда такие ладные, может, и на табачок богатые? — обратился к стоявшему неподалеку автоматчику один из мотоциклистов.

— Может, это из тыла свежие части подошли? — предположил кто-то из бойцов. — Наконец-то порядок наведут. Драпать кончим, а?

— Стоять! — грозно крикнул подошедший к группе офицер, молодой лейтенант с жестким выражением лица.

Все удивленно посмотрели на него.

Автоматчик что-то кратко доложил лейтенанту, протянул пачку солдатских документов, но тот даже не стал их брать и что-то негромко ответил автоматчику. Тот побежал в сторону площади. С полминуты лейтенант пристально смотрел на разведчиков.

— Я командир взвода специального батальона войск НКВД, — громко сказал он. — В наши обязанности входит проверка и сбор отступающих разрозненных воинских групп и сведение их в единый отряд. А поэтому слушай мою команду. Слева от меня в одну шеренгу становись!

Мотоциклисты — кто нехотя, с недовольством, кто с поспешной исполнительностью — выстроились в шеренгу. Лейтенант, встав перед строем, с удивлением смотрел на стоявшую на левом фланге Дину.

— Кто такая?

— А я с ними, — сказала она.

— Да приблудилась она к роте, сиротина, наверное, — попытался объяснить старший.

Но офицер его не слушал.

— Шагом марш отсюда! — приказал Дине лейтенант.

— Я не уйду! Куда мне идти? — с обидой в голосе сказала она.

— Я приказываю!

— Ну и пожалуйста! — Дина быстро вышла из строя зашагала в сторону костела. Вдруг, обернувшись, пригрозила «особисту»: — Я буду жаловаться вашему начальству! — и поспешила дальше.

Лейтенант на секунду недоуменно поднял брови, но тотчас опять перевел взгляд на стоявших перед ним солдат.

— Сейчас мы вас поведем на обед. У нас хорошая кухня. Покормим борщом и кашей. Но до прибытия вашего командира роты мы не можем полностью вам доверять. Сами знаете обстановку. Поэтому оружие придется оставить здесь.

Услышав про обед, бойцы заулыбались.

— Кру-гом! Десять шагов вперед шагом — марш! Кругом! — опять скомандовал лейтенант.

Когда разведчики повернулись к мотоциклам, они увидели перед собой направленные на них стволы автоматов.

— Вы убили немецких солдат, завладели их мотоциклами, — продолжал лейтенант. — За это нет вам прощения. Вы недостойны быть даже рабами немцев. Фойер!..

Услышав автоматные очереди, находившаяся в костеле Дина рванулась к выходу, но в дверях перед ней, расставив крестом руки, возник молодой мужчина в сутане.

— Не ходите, — выдохнул он белыми, как и его лицо, губами. — То не есть российский жолнеж. То естэм переодетый герман, фашист! Убьют.

Дина вдруг ощутила пустоту, протянула руки, чтоб удержаться, и заплакала — от безмерной жалости к убитым ребятам, ставшим ей родными, как братья, от обиды за то, как подло их немцы взяли, обманули, от ощущения зыбкости бытия, всего окружающего, от своей слабости, одиночества и предчувствия предстоящего безмерного, нескончаемого горя, череды мучений, испытаний. И она впервые в жизни почувствовала, пережила состояние обреченности. Не плакала все пять дней войны от ее начала. А сейчас, лежа на полу костела, она рыдала, сотрясаясь всем телом, стонала, билась головой об пол. Одно только слово можно было разобрать на ее искусанных губах: «умереть, умереть, умереть» — как мольбу, как просьбу, как заклинание шептала она. А на коленях перед ней стоял человек в сутане и шептал: «Господи, даруй ей, прости ее!..» И лицо его было полно скорби и сострадания.

Наконец Дина утихла, и человек взял ее за руку.

— Ходите, пани.

— Кто вы? — спросила Дина и тотчас добавила. — Вы меня спасли. Я вас, кажется, ударила — простите.

В ее сумочке, висевшей на плече, лежал заряженный пистолет и запасная обойма.

— Как говорят у вас, русских, Бог простит, — ответил незнакомец.

Дина хотела поправить — «я еврейка», но усталость, овладевшая ею, оказалась такая, что рта открыть не хотелось. «И зачем…» — подумала она.

— Нельзя, пани, лежать, пол каменный, натягнет хворобу. Вставайте, пани. Ходите за мной, я покажу вам, что в нашем местечке происходит.

Дина поднялась медленно-медленно.

— Меня зовут Владислав. Я здесь на практике. — Владислав помог ей подняться, завел в костел, открыл низенькую дверь в стене. Поднявшись по винтовой лестнице, сложенной из тесанных, каменных плит, они вышли на анфиладу, где стоял орган, опять вошли в стену и опять по крутой винтовой лестнице поднялись в одну из костельных башен. Оказавшись, наконец, на верхней площадке, Дина увидела внизу, на рыночной площади местечка, стоявших на коленях пленных советских солдат, которых охраняли немецкие автоматчики.

— Така картина второй день, — сказал Владислав. — Германцы собирают здесь чырвоных жолнежей и вон по той дороге гонят на чыгунку. Там вагоны.

Дина перевела взгляд на улицу. Ее недавние товарищи лежали в тени деревьев. Мотоциклы, на которых они въехали в село, протарахтели обратно к выезду и остановились. Дина видела, как немцы установили пулеметы в садах крайних домов с обеих сторон дороги. «Готовят засаду, — догадалась она, — расстреляют всю роту».

Владислав тронул ее за руку и молча пошел вниз. У органа остановился. Присел за клавиши, помедлил.

— Для российских жолнежей, — произнес он и заиграл щемящий сердце полонез Огинского «Прощание с Родиной».

Дина слушала волнующую музыку, а мысли сосредоточенно вертелись вокруг одного: как предупредить идущую сюда роту, как?! Она должна это сделать, обязана.

Ее лихорадочные поиски прервала начавшаяся стрельба. Дина подхватилась, и они с Владиславом вновь стремительно закружились по винтовой лестнице. Но в летнем мареве только слышно было, как быстро-быстро бьет автоматическая пушка и в беспощадной злобе заходятся пулеметы.

Мотоциклы с немцами, стоявшие на краю деревни, умчались в сторону боя, а через какое-то время из-за горизонта выползли танки с нарисованными на них крестами.

— Немцы! — выдохнул Владислав.

Дина все поняла.

— И Софку убили... — опустошенно проговорила она.

— Какую Софку? — не понял Владислав.

— Нет, это, наверное, другие, другие — не наша рота…

Владислав удивленно, непонимающе глянул на Дину.

А она еще долго стояла на костельной башне, глядя туда, где погибла «ее» — так она теперь о ней думала, рота. Но представить себе среди убитых Софу не могла. Ту трогательно наивную, часто загадочно улыбающуюся, симпатичную девушку, с такими ярко выраженными женскими формами представить неживой было невозможно.

В конце концов Дина решила что делать. Быстро спустилась, вышла на улицу и пошла туда, где часа два назад шел бой.

Место гибели роты оказалось ближе, чем она рассчитывала. Издали она увидела огромное количество убитых — бойцы как бежали по полю вправо от дороги, к лесу, так и лежали, теперь как снопы. Капитана Дина нашла возле самой дороги, рядом с ним было еще человек пятнадцать. Видно, пытались организовать оборону. Остальные бежали, пытаясь найти спасение в лесу. Добежал ли хоть кто-то?

Дина обошла поле, но Софы нигде не было. Здесь, на поле при дороге, ее не было! Надежда, как спасательный круг, так неожиданно появилась. Не увидела Дина среди убитых и того чернявого солдатика-украинца, который говорил Софке о ее длинной линии жизни.

Значит, они спаслись? Но где их искать. Идти в лес, кричать, звать? Она дошла до леса. Прошлась по опушке. Немного покричала. Постояла в сомнении, послушала и направилась назад, к дороге. И тут на повороте дороги Дина увидела — в этом не было сомнения — Софку! Она узнала ее по платью.

— Софа! — крикнула она что есть сил и бросилась бежать напрямик по полю к ней навстречу. — Софка!

Они кинулись друг другу в объятия, рыдали, словно внезапно получившие жизнь и свободу приговоренные к смертной казни узники. Дина потащила подругу к лесу, и уже там, скрывшись за кустами и деревьями от глаз, которые могли бы их видеть с дороги, они рассказали друг другу свои истории.

Затем еще раз вышли к дороге и быстро, как могли, собрали у погибших документы. Связали их в платок — получился узел. Потом Дина вернулась в село, зашла в костел, где шла вечерняя служба. Дождавшись ее окончания, она подошла к пану Владиславу и пожилому настоятелю костела.

— Здесь документы убитых у дороги красноармейцев, — сказала она им. — Когда советские придут — отдайте.

— Мы все сделаем как надо. И жолнежей пахаваем, — ответил священник.

Часа через два-три девушки шли по ночной дороге. В один июльский солнечный день они увидели очертания Слонима.

Гетто

Несмотря на оккупацию, Михаил Моисеевич решил-таки отметить свой сороковой день рождения. Пусть себе и тихо, скромно, без гостей.

— А у нас двойной праздник, Розочка, — говорил он своей милой жене.

— Конечно, Мишенька, — отвечала жена, выискивая на столе свободное местечко для очередного блюда.

Софа в беленьком платьице, счастливая, сияющая, с торжественным выражением лица говорила с нескрываемым счастьем, обращаясь к отцу:

— Дорогой, милый папочка! Поздравляю тебя с днем рождения, желаю здоровья и долгих-долгих лет жизни!

— А поцеловать папку, поцеловать! — радостно, в тон дочери, воскликнул Михаил Моисеевич.

Софа нежно, ласково, торжественно поцеловала отца, а он с удовольствием — ненаглядную доченьку.

— Все, все! Поздравлений хватит. Давай с тобой, Розочка, поцелуемся, а слов не надо. Лучше выпьем наливочки и ликера.

— Кто хотел видеть Ликера? — к столу из-за кустов крыжовника, широко улыбаясь, вышел высокий, крепкий, с приятным открытым лицом молодой человек. — Я в вашем распоряжении, Михаил Моисеевич. Не мог не поздравить столь уважаемого человека, — и он протянул имениннику шикарную коробку, перевязанную пышным бантом.

— Что там, что? — в любопытстве вытянула шею Софа, не обращая внимания на самого Ликера. Дина же смотрела на молодого человека с некоторым снисхождением.

— Поскольку мы с вами незнакомы, позвольте представиться — Натан Ликер.

— Диночка, наш Натанчик такой талантливый человек, такой мастер золотые руки, — проинформировала тетя Роза. — Он умеет собрать такой приемник, который сам расскажет и что было, и чего не было.

— Папка, что же там, покажи, пожалуйста! — дома Софа, оказывается, превратилась в нетерпеливого и немного капризного ребенка.

Михаил Моисеевич распутал банты, открыл коробку, а в ней оказалась другая, с надписью на немецком.

— О! — восхищение и удивление послышалось одновременно в возгласе Михаила Моисеевича. — Не может быть!

Он вскрыл и вторую коробку, и заинтригованные женщины увидели новенький немецкий хирургический набор стоматолога.

— Дай я тебя… дай я тебя расцелую, дорогой мой Натанчик!

И Михаил Моисеевич восхищенно целовал Ликера, а тот, улыбаясь, в свою очередь, обнимал доктора, приговаривая:

— И вам спасибо, доктор, рвите зубы на здоровье, всем подряд!

— Давайте, доктор, прямо сейчас с господина Ликера и начнем, — с доброжелательностью гюрзы ввернула Дина.

— Отчего ко мне с вашей стороны столько доброжелательности и внимания? — продолжая улыбаться, ответил Натан.

— Настоящие мужчины вашего возраста в эти минуты насмерть бьются с врагом, зубами его рвут!

— Но у меня нет врагов, — миролюбиво произнес Ликер, пожимая сильными плечами. — А зубами я предпочитаю тщательно пережевывать пищу. Видите, здесь ее сколько приготовлено мастерскими руками Розы Абрамовны.

Дина покраснела от ярости, отвернулась от молодого человека. А он под приглашения хозяйки спокойно накладывал себе в тарелку закуску.

— Софочка и Диночка, пока добрались до Слонима, такое повидали, — поясняющим тоном говорил Михаил Моисеевич, обращаясь главным образом к Ликеру. — У них на глазах немцы убили тетю Сарру, девочки и сами чуть не погибли. Натерпелись — не всякому мужчине такое дано пережить.

— Тем более если мужчина подобен улитке, живущей в своей раковине, — съязвила Дина.

— Дина считает, что молодежь и в оккупации должна активно бороться с фашистами, пока нас в гетто не согнали и не убили, — поддержала подругу Софа.

Ликер бросил взгляд на Дину.

— Какое подполье, девочки, — в ужасе прошептал Михаил Моисеевич. — Детские разговоры, комсомольские сказки. И какое в Слониме может быть гетто? В Слониме из двадцати пяти тысяч человек населения шестнадцать тысяч евреев! Что, весь город превращать в гетто? Смешно сказать! А немцы — люди умные, практичные, они это поняли, конечно, и, видимо, решили ничего не предпринимать.

— А вы что думаете, господин Ликер-Водкин? Вы все время едите, едите, словно вас месяц не кормили, — агрессивно заметила Дина.

Натан, прожевав очередной кусок, спокойно взглянул на Дину.

— Во время приема пищи думать о чем-либо, кроме самой пищи, в целях улучшения пищеварения, не рекомендуется. Вот я ни о чем и не думаю.

— Надеетесь прожить сто лет?

— Хотелось бы.

— Не получится. Не позже чем к Новому году немцы вас, скорее всего, повесят.

— Это отчего же? — с тем же спокойствием поинтересовался Ликер.

— Оттого, что много едите. Они ликвидируют вас как угрозу продовольственной безопасности их поганому рейху.

Ликер поднял глаза и серьезно взглянул на Дину:

— Вот вы так молоды, я бы сказал — юны. И очень красивы. Но очень раздражительны и невыдержаны. А еще собираетесь бороться с немцами в подполье. С таким подходом к делу ничего у вас не получится. На войне надо обладать выдержкой.

— Как вы, что ли? — ехидно заметила Дина.

— Как Кутузов Михаил Илларионович.

— Не прячьтесь за имя великого полководца!

— Я у него учусь. А не повесят меня немцы по той простой причине, что я высококлассный радиомастер. Я им очень нужен.

— Ах, скажите, пожалуйста! А еврейская звезда на груди не жжет сердце?

Дину трясло от злобы на этого молодого инфантильного здоровяка. Ей  хотелось плюнуть в него, встать и уйти. Она еле сдерживалась, чтобы не сорваться и не сделать этого, испортив тем самым праздник Михаилу Моисеевичу.

Софа и ее родители видели, что происходит с Диной, и напряженно ждали, чем все кончится.

Один Ликер оставался спокоен. Выпив еще бокал вина за здоровье Михаила Моисеевича и поцеловав ручки Розе Абрамовне, он ушел.

Михаил Моисеевич облегченно вздохнул и принялся наигрывать на гитаре.

— Диночка, ты не совсем права относительно Натанчика. Он славный малый, — заметил именинник, перебирая струны.

Дина помолчала.

— Сегодня в людях важны не столько черты их личного характера, сколько то, как они относятся к фашистам. Третьего не может быть! — после паузы ответила она.

Михаил Моисеевич огорченно покачал головой, и опять зазвучала гитара.

Утром семья проснулась от безумных криков соседей с одной и с другой стороны и из дома напротив — всюду там жили евреи. Михаил Моисеевич, оставаясь в пижаме, поспешил на улицу, узнать в чем дело. Но, едва шагнув за калитку, он тотчас попятился назад, плотно закрыл ее и с мертвецки бледным, потерянным лицом повернулся к спешащей жене.

— Что там, Мишенька, что случилось? — спросила его Роза Абрамовна, застегивая дрожащими руками халатик.

— Погром, — ответил муж.

Немцы и полицаи выламывали двери, били окна. Ударами прикладов и пинками выгоняли из домов молодых мужчин и сгоняли их на городскую площадь. Раввин бросился было защитить людей, но полицейские разбили ему в кровь лицо, отрезали бороду и втолкнули в толпу арестованных. Затем людей загрузили в машины и повезли за город в сторону Петралевичей, где уже были вырыты ямы. В тот день расстреляли тысячу двести человек.

Назавтра слонимские евреи с ужасом ожидали продолжения расправы. Но прошел июль, закончился август — все оставалось тихо. Михаил Моисеевич работал в поликлинике, Софа и Дина предавались чтению книг. Софа — с удовольствием, Дина — через силу. Единственное, что приходило порой в голову Дины, так это выйти на улицу с заряженным пистолетом и, подкараулив где-нибудь коменданта города Эррена, всадить в него всю обойму.