Нет, я не косил от армии, знал, что это неизбежно, и, когда пришла повестка, явился в военкомат. Нас, призывников, собрали в большой комнате. Офицер вызывал по списку. Я ждал своей очереди, но офицер, захлопнув папку, собрался уходить.
— А я? — вырвалось у меня.
— Фамилия? — спросил офицер.
Я назвал свою фамилию, он заглянул в папку:
— Отсрочка на год, гуляй пока!
Я работал на Минском тракторном заводе и танцевал в заводском ансамбле «Лявониха». Руководитель ансамбля Николай Николаевич Чистяков ставил «Половецкие пляски» из «Князя Игоря». Уже были пошиты костюмы, шли последние репетиции. Скоро должна была состояться премьера, и Чистяков освободил меня на год от призыва в армию.
«Какой всемогущий Чистяков!» — думал я, когда пришел на репетицию. Чистяков гонял нас, оттачивая каждую сценку «Плясок». Мне попалась партнерша, рослая девочка, которую я должен был в конце танца уносить как «пленницу» за сцену. На репетициях она убегала за кулисы сама. «Но что я буду делать с ней на концерте?» — думал я с волнением.
Наконец состоялась премьера. Успех был оглушительный. Я и сам не заметил, как уволок за кулисы свою партнершу. О «Плясках» говорили и писали. Даже мой мастер Тузов перестал ставить меня на самую черную работу — разгружать вагон с цементом или чистить воздуховоды в нашем литейном цехе от вековой пыли. Тузова раздражало, что меня иногда освобождали от работы для репетиций.
Год пролетел быстро, и 1 ноября 1965 года я снова оказался в сборном пункте военкомата. Нас распределили по группам, посадили в крытый брезентом грузовик и повезли. Увезли недалеко, в Уручье.
Так я попал в знаменитую 2–ю роту 34–го мотострелкового полка. Рота была известна тем, что в нее собирали музыкантов, певцов, танцоров, и мы давали концерты в воинских частях, на предприятиях, в колхозах. В то же время это было показательное подразделение по боевой подготовке.
Дембеля на зарядку не ходили. Строем — только в столовую. Среди них выделялся гитарист Володя Мулявин. Практически он не выпускал гитару из рук. Пристроившись где–нибудь в уголке казармы или в курилке, Володя пощипывал гитарные струны и, прикрыв глаза, витал где–то далеко от казарменной суеты.
В нашей роте было много ребят–переростков, будущих звезд и знаменитостей. Пианиста Юру Корсакова, певцов Аскольда Сухина и Юру Веденеева, виолончелистов Володю Перлина и Витю Либенсона призвали после консерватории. Братьев Жору и Леню Тышко, будущих «Песняров», — после музыкального училища. Актера Сашу Сигова — после театрального института. Кинооператоров Влада Чурю и Диму Сазанова — после ВГИКа. Некоторые из них были женаты.
— Сазанов, у тебя мухи на лысине буксуют, а ты только срочную тянешь, — с издевкой говорил старший лейтенант Воробьев Димке Сазанову.
К нам в полк приехали студенты из консерватории. В клубе они дали концерт. Потом студентов привели в казарму посмотреть, как мы живем. Наши консерваторцы, прямо в казарме, устроили ответный концерт.
— Ребята, извините! Нам сказали, что мы едем в воинскую часть, к солдатам, — смущенно оправдывались студенты.
— А что, солдатам можно фальшивить? — заметил Витя Либенсон.
По телевизору шел хоккей. Наши играли с канадцами: Рагулин, Фирсов, Альметов, Александров!
Старшина роты Егоров выключил телевизор.
— Запевай! — подал команду на вечерней прогулке старшина Егоров.
В ответ — тишина. Старшина снова скомандовал:
— Пляскин, запевай!
Вадим Пляскин скучным голосом запел: «Солдатушки, бравы ребятушки...» Его никто не поддержал.
— Буркатэнко, Позняк, подпевай! — скомандовал старшина.
После этой команды замолк и Пляскин.
— Чем такое пение, лучше в курилке трение, — сказал старшина Егоров. — Буркатэнко, Позняк, наряд вне очереди, драить курилку!
Старшина Егоров любил, как мы поем.
Понедельник. Утро. Старший лейтенант Воробьев построил роту.
— Либенсон, выйти из строя! — скомандовал Воробьев. — Где ты был вчера в 12 часов дня? — спросил он, внимательно глядя в глаза Либенсона.
— В роте, товарищ старший лейтенант, репетировал Баха! — бодро ответил Витя Либенсон.
Воробьев сдержал себя, чтобы не сорваться на трехэтажный мат, закатил глаза, еще пристальнее посмотрел на Либенсона.
— Какой на ... Бах! А кто стоял с какой–то шмонькой около ЦУМа?! По гражданке очки темные напялил, думает, его не узнают! А куда ж ты спрячешь свои косолапые ноги? А! — разъярялся Воробьев. — Сержант Зельдин! Где был вчера Либенсон?!
— В расположении роты, таш старш нант, — ответил флегматичный Зельдин.
— Что вы мне Мурочку!.. Я что, идиот? Я ж рядом стоял, хотел сорвать очки, так он быстро укосолапил! — распалялся Воробьев.
— Да в роте он был, вместе репетировали, — вразнобой защищали мы Либенсона, хотя все знали, что Витя был в самоволке.
Неизвестно, чем бы все закончилось, но тут Воробьева вызвали к комбату. Потом Витя рассказал нам, как стоял с женой у ЦУМа, вдруг увидел рядом Воробьева.
— А за шмоньку он ответит, солдафон, — рассердился всегда веселый остроумный Либенсон.
Мы любили в свободную минуту слушать Либенсона, его бесконечные, никогда не повторяющиеся анекдоты, забавные истории из жизни музыкантов и завидовали ему, что он запросто может сесть в автобус и уехать хоть на какое–то время домой, в Минск.
Нам предстояло еще долго пахать и пахать до дембеля.
