Он тогда не вернулся из боя… а спустя шестьдесят лет останки неизвестного летчика нашли члены экспедиции газеты «Рэспубліка»

Обратной дороги нет. Тогда, во время экспедиции, проверить эту информацию по горячим следам не получилось: ехать километров семьдесят от Полоцка, а времени, увы, было в обрез. Едем сейчас, в августе, и сомневаемся. Нет, Владимир Минин, с которым все это время велись интенсивные телефонные переговоры, от своих слов не отказывается, но… Начальник Новополоцкой инспекции охраны окружающей среды Иван Коровко, который не только был нашим добрым ангелом-хранителем во время экспедиции, но и за шестнадцать лет работы в инспекции исколесил весь район, ничего об этом не слышал. Председатель Горянского сельского Совета Алла Баркун, чья территория примыкает к месту возможного падения самолета, расспрашивала об этом по нашей просьбе старожилов, и те ничего подобного припомнить не смогли. Руководитель Новополоцкого поискового клуба Евгения Трапезникова, которая больше четверти века занимается поисковой работой и благодаря которой извлечены из небытия сотни и сотни фамилий погибших воинов, о самолете слышит впервые. А самый, пожалуй, веский аргумент «против» состоит в том, что самолет лежит (если лежит) практически в центре огромного войскового полигона Дретунь и просто не верится, что за тридцать с лишним лет его существования никто из солдатиков так и не наткнулся на место падения. Которое, если верить карте, вычерченной Владимиром Мининым, находится на самом краешке леса, практически на околице когда-то находившейся здесь деревни. Забегая вперед, скажу, что от мысли привести рядом с этим текстом фрагмент карты-самоделки, назвать само озеро и бывшую деревню пришлось (позже станет ясно, почему) отказаться. Но, как бы там ни было, мы готовы ко всему, в том числе и к жесточайшему разочарованию. Готов к встрече с нами и Иван Коровко. «Нива», на которой только и можно доехать до места после проливных дождей, заправлена, в багажник уложены комплекты резиновых сапог. Готов и несокрушимо уверен в своей правоте Владимир Минин, которого мы подбираем на окраине Полоцка. Готов и председатель Полотовского сельского Совета Василий Катаржевский – экипированный по-походному и с лопатой в руках он ждет нас у сельсовета. Все вместе это означает, что обратной дороги для нас нет – точку возвращения, как говорят летчики, мы уже прошли. Дретунь. «Нива» медленно колышется, подскакивает и вздрагивает на колдобинах и выбоинах, щедро усыпавших когда-то идеально ровное асфальтовое покрытие. Вокруг – леса, перелески, молодая их поросль, активно наступающая на поля, покрытые жухлой и жесткой травой. Это – Дретунь. Огромнейший, площадью свыше ста тысяч гектаров полигон, который гремел когда-то на весь бывший Советский Союз. Гремел в прямом смысле этого слова. Василий Катаржевский, который председательствует в Полоте, что рядом с полигоном, уже больше двадцати лет, прекрасно помнит, как это было. — Полигон работал каждый день. В понедельник, к примеру, стреляли танкисты. Во вторник – вела огонь артиллерия. Потом летчики и вертолетчики, затем пускали ракеты. Это происходило на протяжении добрых сорока лет, и если иметь в виду расхожее в те времена выражение, что вместо танкового снаряда из пушки улетали хромовые сапоги, то даже представить себе невозможно, сколько же денег, полновесных советских рублей, здесь за это время улетело. Да что сапоги! Было, и не раз, такое – вечером на полигон заезжает своим ходом колонна новеньких, сверкающих лаком и краской грузовиков, которые по армейским нормативам пришла пора списывать, а завтра они уже на мишенном поле и по ним долбят танки и артиллерия. Председатели окрестных колхозов, те, кто не сумел договориться с военными, чтобы снять с машин наиболее ценные запчасти или хотя бы солярку и бензин слить, потом от расстройства валерьянку пили и самогоном запивали. Позже, когда вступили в силу разные там договоры по ограничению наступательных и прочих вооружений, сюда на расстрел шли танки. В том числе и легендарные тридцатьчетверки, — говорит Катаржевский. Сейчас о былой славе полигона, закрытого несколько лет назад, практически ничто не напоминает. Нет КПП и внешней охраны, через которую в свое время и мыши было бы проблематично проскочить. Зияют пустыми оконными проемами многочисленные здания, ветшают казармы, гулкое эхо гуляет в огромном клубе. Сегодня здесь осталось лишь несколько солдатиков, которые охраняют то, что нужно охранять. Остались, правда, ПУРы – пункты управления полигоном. Два огромных земляных холма со спрятанными внутри и далеко внизу бетонными казематами и нависающими над ними мощными бетонными козырьками впечатление производят неизгладимое и просто просятся в какой-нибудь кинофильм об инопланетных пришельцах-завоевателях. В свое время на этих высотах побывали все как один министры обороны большой страны, а сегодня мало кто рискнет подняться на головокружительную высоту, чтобы обозреть окрестности полигона или просто сфотографироваться на память. — Грибы здесь знатные. Раз приезжаешь на машине, набиваешь багажник и все, запасы на зиму сделаны, — говорит, но почему-то с некоторым напряжением в голосе, Василий Катаржевский. Истоки его понятны. Мы приехали. От места, где должен быть самолет, нас отделяет лишь полусгнивший мосток через глубокий бурный ручей. Когда-то по нему спокойно проходили танки, а сейчас мы, балансируя и размахивая руками, перебегаем его по одному, чувствуя, как протестующе дрожат под ногами полусгнившие бревна. Напряжение достигает пика, мы выжидающе смотрим на Владимира Минина, а он, не обращая на это никакого внимания, подводит нас к чахлому редколесью, уверенно делает несколько шагов, останавливается и выдыхает: — Здесь! Самолет. — Так я эту яму сто раз видел, — разочарованно тянет Василий Катаржевский, когда мы все вместе сгрудились у широкой, метров пять в диаметре, воронки, до краев заполненной зеленой густой водой. Мы с коллегами смотрим друг на друга и понимаем, что, похоже, сбылись наши самые мрачные предчувствия – было бы просто неправдоподобно, чтобы в этой банальной яме, находящейся совсем даже на виду, что-нибудь было. Владимир Минин, не обращая на наш скептицизм и разочарование никакого внимания, решительно продирается сквозь малинник, выросший по краям ямы, и через мгновение возвращается с куском чего-то черного, похожего на резину. Николай Качук, который знает о самолетах военной поры буквально все, глядя на эту непонятную штуковину, вдруг бледнеет. — Ребята, это же бензобак! – Николай мнет в руках резину и, видя, что мы ничего не понимаем, поясняет: – Вкладные бензобаки на наших самолетах делали из самозатягивающейся резины. Пока мы, еще глазам своим не веря, рассматриваем первую находку, Владимир Минин, сапоги которого чудесным образом превратились в некоторое подобие непромокаемого полукомбинезона, лезет в гнилую воду, шарит по дну и с заметным напряжением что-то отрывает от дна и показывает нам. «Элемент бомбодержателя», — тут же идентифицирует находку Качук. Не сговариваясь, мы обшариваем окрестности воронки, и все найденное тут же показываем Николаю. Через каких-то полчаса перед ним вырастает целая груда покореженного металла. В ней – патрубок от двигателя, рычаг управления самолетом, педаль газа с обрывками ремней, какие-то «качалки», элементы моторамы. Находим, на удивление, много деревянных (или фанерных) реек, просто массивные куски прессованного дерева. Оказывается, наши самолеты времен Великой Отечественной если не целиком, то на две трети были сделаны из дерева, а плоскости, крылья просто обтягивались специальной тканью—перкалем. Ее обрывки на какой-то дюралевой конструкции я нашел буквально через минуту и показал Качуку. Тот говорит, что это элемент фонаря с застежками. Когда находок собирается довольно много, Николай раскладывает их в одном ему известном порядке и прямо перед нами на чавкающей болотной жижей земле возникает некоторое подобие кабины самолета – рычаг управления посередине, педаль газа справа, элементы фонаря по бокам, резина бензобака под тем местом, где должен был сидеть пилот… — Это точно был истребитель, вот только не соображу, какой – Як или ЛаГ, — колдует над обломками Качук. Как раз в этот момент Иван Коровко находит в земле пулеметный патрон и показывает его Качуку. — Калибр 12,7 миллиметра, пулемет УБС, такие стояли на Яках, — фиксирует находку тот. — Николай, — включается в разговор Минин, — тот человек мне рассказывал, что копатели, когда самолет достали, утопили в яме два пулемета. —Тогда это точно Як, потому что «Лавочкины» были вооружены пушками. Когда все доступные детали и обломки извлечены и сложены в одно место, мы пытаемся найти какое-нибудь клеймо, номер, чтобы можно было установить или год выпуска самолета, или завод, который его сделал. Это важно еще и потому, что потом по архивным документам можно будет проследить путь от завода до полка, узнать, кто именно мог летать на нем. — Сволочи! – взрывается вдруг Качук и показывает нам кусок металла. – Смотрите, вот здесь должен был быть «шильдик» с номером самолета. Его специально срубили. «Сволочи» — это те, кто несколько лет назад выкопал самолет. И, честно говоря, по-другому их назвать трудно. Ладно, забрали они двигатель (для чего и почему, скажу позже), но зачем же было уничтожать номер самолета? А когда Владимир Минин говорил, что, по рассказам того очевидца, возле ямы валялась и планшетка с документами и письмами, от которой сейчас остались лишь обрывки целлулоида и ничего больше, мы не нашли нематерных слов, чтобы выразить свое отношение к этому факту. Если летчику и дальше суждено оставаться безымянным, то это будет целиком на совести копателей. — Пойдемте, я покажу вам место, где прикопаны останки, — вновь шокирует нас Владимир Минин. Травой заросший бугорок… Метрах в ста от ямы в сени могучего дуба на пригорке деревенское кладбище. Вернее, то, что от него осталось, — две могильные оградки. Деревня, что была здесь, выселена военными давным-давно. Но надпись на одной из могильных плит, сообщающая, что «Хохленко Варвара Ивановна, 1886 г., и Хохленко Мария Емельяновна, 1922 г., погибли от рук немецкого фашизма в 1943 г.», весьма красноречиво говорит о том, что пришлось пережить здешним жителям во время войны. Так вот, рядом с двумя этими могилками — травой заросший бугорок, на котором лежит полусгнивший березовый крестик. Под ним, если верить Владимиру Минину, — то, что осталось от летчика. У нас с собой лопата, и, казалось бы, чего проще — вонзить ее в землю, отвернуть дернину, но мы медлим. Не потому даже, что не имеем права этого делать, — с нами, в конце концов, два представителя местной власти, да и командир 52-го отдельного поискового батальона Министерства обороны республики майор Игорь Костюкевич дал нам добро провести, в случае необходимости, рекогносцировку. Дело в том, что никому из нас не приходилось… раскапывать могилы: хоть и атеисты по воспитанию, но православные, знаем, что прах людской тревожить – немалый грех. Это с одной стороны. С другой — вдруг в могиле этой окажутся вещи, по которым можно будет установить имя безымянного летчика?.. Я вонзаю лопату в землю, подрезаю и отворачиваю кусок дерна. В желтом песочке, прямо на поверхности — человеческая кость, обрывки какой-то материи, судя по всему, гимнастерки, в которую завернуты останки и низ сапога. Останки, те, что глубже, мы не трогаем, берем в руки остаток сапога. Судя по тому, что он без верха, а значит, был из брезента, который сгнил, воинское звание у летчика вряд ли было высоким, иначе, как утверждает Николай Качук, сапоги были бы хромовые. Он же обращает наше внимание на то, что каблук сапога изрядно изношен, подбивался, значит, летчик был не новичок, успел повоевать… И был он невысок и довольно худ – сапог от силы сорок первого размера, а офицерский ремень, который мы тоже извлекли из песка, застегнут на последнюю дырку. Кстати, ремень мы уложили обратно в песок с особой тщательностью – может быть, экспертам- криминалистам удастся прочесть фамилию пилота на его внутренней стороне. Вполне возможно, что где-то там, в песке, в том, что завернуто в гимнастерку, есть что-нибудь такое, что позволило бы сделать предположения о личности летчика, но искать — дело не дилетантов, а профессиональных поисковиков, которые знают, что, чем и как это делать. И поэтому мы укладываем дерн на место, кладем на него полусгнивший крест и молчим. Война, которую мы знали по книгам, фильмам и рассказам, коснулась нас своей костлявой лапой… Черные души черных людей. Здесь, у безымянной могилы, мы и подводим некоторые предварительные итоги, осмысливаем увиденное. Первый вопрос: кто выкопал самолет? Ответ, казалось бы, лежит на поверхности: «черные» археологи. Если кто не знает, это люди с черными душами, которые рыщут по местам боев в поисках наживы. Интересуют их отнюдь не документы, что могли бы вернуть из небытия безымянных воинов, а вещи, которые можно с выгодой продать, – ордена и другие знаки воинского отличия, оружие. Причем сейчас они ориентируются на поиски… немецких солдат – кресты, каски и прочее стоит дорого, а уж если удастся выкопать посмертный медальон немецкого офицера, найти в Германии потомков погибшего да отвезти им прах родственника, то назад вполне можно вернуться на пристойном «мерседесе». Но это так, информация к размышлению. Хотя и в нашем случае неизвестные старатели хотели выкопать, вероятнее всего, немецкий самолет. Мы предположили это, основываясь на рассказе все того же Владимира Минина, с которым вместе буквально по крупицам восстанавливали подробности встречи с человеком, показавшим ему место падения самолета. Владимир припомнил, что копатели приехали сюда, основываясь на информации одного из старожилов, который и сказал им, что здесь упали два самолета – наш и немецкий, Мародерам последний был более интересен со всех точек зрения. Во-первых, немецкие самолеты времен войны были цельнометаллическими, и вероятность того, что его обломки были бы в большей сохранности, весьма высока. Во-вторых, цена «их» орденов, медальонов, о чем мы уже говорили. В-третьих, у «черных» археологов и определенного рода коллекционеров есть такое понятие — «реплика». «Реплика» — это самолет прошлых времен, восстановленный из, скажем так, родных деталей. То есть у реставрированного «мессершмита» или Яка времен войны двигатель, к примеру, должен быть тоже тех времен – это значительно повышает его ценность и рыночную стоимость. Вот почему копатели, найдя наш самолет, вытащили из него только двигатель и не позарились на остальные ненужные им детали. Кстати, такой мотор, который, вероятнее всего, ушел в страны Прибалтики или еще дальше, где этот бизнес и процветает, может стоить до десяти тысяч долларов – вот она, цена отсутствия совести. Конечно, знай Владимир Минин фамилию того человека, мы прямо здесь, у безымянной могилы, могли бы установить, кто раскопал упавший самолет. Но в том-то и дело, что фамилию его инспектор не записал – браконьерских снастей, незаконно добытой рыбы при нем не оказалось, и документы никакие не оформлялись. Владимир вспомнил только, что мужчина был лет тридцати пяти, невысокого роста и приехал к озеру на темном «москвиче»-комби. — Постойте, так это же… — Василий Катаржевский, который внимательно слушал Минина, назвал фамилию и имя человека. – Точно, он же работал экскаваторщиком на «дриглайне». Точно, все сходится. Хотя бы то, что самолет выкапывали явно не маломощным ЮМЗ, а тем самым «дриглайном» — гусеничным экскаватором с выбрасывающимся на цепи ковшом. Значит, едем в Полоту, берем за шкирку экскаваторщика и… — Умер он два года назад. Лег спать и не проснулся, — остужает наш пыл Василий Катаржевский. — А знаете, гробокопатели, осквернители могил долго не живут, их, я слышал, кошмары в гроб загоняют, — вдруг эмоционально добавляет обычно невозмутимый Иван Коровко. Так это или нет, но общими усилиями мы воссоздали вот такую картину происшедшего. Информация о самолете достигает заинтересованных людей, те за определенную сумму денег нанимают экскаваторщика, выкапывают самолет, извлекают двигатель и, а это почти стопроцентно, переправляют его за рубеж. С этой версией, правда, не совсем стыкуется то, что все это происходило на тогда еще действующем полигоне, но мы делаем скидку на то, что времена были уже «смутные» да и если иметь в виду, какая на кону стояла сумма денег, вопрос проникновения на полигон кажется вполне решаемым. Эту версию мы еще доработаем – Иван Коровко обещает «пошерстить» организации, а их всего несколько, у которых имеются те самые «дриглайны», поговорить со старыми работниками и так далее. Возвращаясь в Полоту, мы совершенно неожиданно натыкаемся на грузовик, сплошь заполненный ржавыми железяками, и группу людей возле него, которые ловко орудуют сварочным аппаратом. Это тоже мародеры. Они и им подобные рыскают по бесхозному полигону, извлекают из земли кабели, которых здесь уложены сотни километров, вырезают обычное железо, которое потом будет переправлено в Россию по цене шестьдесят долларов за тонну. Вот поэтому я и не рискнул приложить к этому тексту карту Владимира Минина, не даю конкретной привязки к месту падения самолета. Все еще только начинается. Сейчас на месте падения самолета работают солдаты и офицеры 52-го отдельного батальона. У них есть возможность не только тщательно изучить останки в могиле, но и, откачав воду из воронки, достать из нее остальные части самолета, чтобы точно определиться с его названием. Николай Качук, который в эти дни копался в архивах, изучал чертежи, перезванивался с летчиками, с большой долей вероятности допускает, что мы нашли Як-7Б, но в этом деле нужна полная уверенность. Зная точно, какой перед нами самолет, можно вычислить дальность его полета, определить, какие авиационные части стояли в искомом районе, какие из них были укомплектованы именно этими самолетами и, наконец, узнать, какой летчик в списках той или иной части числится не вернувшимся с задания. Это очень непростая и кропотливая работа, вот поэтому я и говорю, что все, а вернее, работа по установлению имени безымянного летчика еще только начинается. И знаете, мы просто обязаны довести ее до конца. Потому что это первый летчик, найденный на территории Беларуси за все шестьдесят послевоенных лет. Самолеты, да, находили, но летчиков – нет.