В Музее современного искусства планируется выставка авангардиста Геннадия Хацкевича

По нынешним временам Малевич — уже почти классик, сюрпризов от него не ждут. Другое дело — живопись парадоксального поколения художников конца прошлого века, которую только в последние годы перестали считать «андерграундом». Неподдельная революционность их творческих поисков, искренняя вера в искусство и феноменальное умение сохранять себя в обстоятельствах почти безнадежных вызывают тем большее любопытство, чем менее бескорыстным становится современный арт–процесс. И тут мало уже одних холстов, хочется заглянуть глубже, поймать хотя бы глоток той, очевидно, совершенно особой атмосферы, из которой возникали эти холсты.

Первая масштабная выставка из коллекции Плесанова «Мастерская художника» (69 холстов и 39 авторов) прошла в начале 1987 года в Республиканском доме работников искусств Белорусского театрального объединения. В отличие от многих подобных не запретили, не сняли, не арестовали. Напротив — заметили и даже отметили в прессе. Официальный вердикт: к искусству все это не имеет никакого отношения, хотя такого зрительского интереса ни одна из «правильных» выставок до сих пор не вызывала. А чуть позже Геннадий Хацкевич сделал бутафорскую бомбу из двух кусков мыла и попытался угнать самолет в Париж. Туда, где истинная ценность любого творчества становилась очевидной и без формальных оценок...

Впрочем, конкретных причин своего нестандартного поступка Хацкевич никогда не называл. Признавал — да, было такое, но вспоминать об этом не любил. Да и что вспоминать–то? Угон не удался, дальше было СИЗО, принудительное лечение — ничего вдохновляющего, словом... Но в Париж он все же попал. Добрался туда тремя годами позже, без визы, автостопом. И остался. А когда заграничная жизнь вошла в относительно спокойную, нормальную колею, вернулся в Беларусь, оставив своей французской семье все, что создал в мастерской под Ла–Маншем.

В принципе, он не был из тех, к кому слава приходит лишь после смерти. Живопись Геннадия Хацкевича признавалась, ценилась, но миф о художнике (пусть и основанный на достоверных фактах биографии) нередко заслонял его весьма достойное творчество, часто воспринимавшееся только дополнением к чудаковатому творцу, этакому минскому Оскару Уайльду, как его порой называли. Однако теперь, год спустя после его ухода, на первый план вышли картины. Не похожие ни на что, реалистичные и призрачные одновременно, яркие и живые, как всполохи салютов и причудливые, как обрывки снов...

— Вообще, Гена — это был праздник города, — вспоминает Ольга Сазыкина. — До сих пор многим не верится, что его нет. Что не встретишь его больше на улице, не услышишь его историй, когда совершенно непонятно, правду он говорит или нет... Теперь это модная тема: проводятся специальные тренинги, где учат расширять границы сознания, переключать мозг в правополушарный режим. А у Гены, как мне кажется, это было врожденным. Если бы он остался в Европе, где развит арт–рынок, галерейный бизнес, конкуренция, уверена, сейчас мог быть одним из самых раскрученных художников. Но у нас, к сожалению, другая ситуация...

— В чем главное достоинство андерграунда того времени? Люди объединялись по принципу духовной связи друг с другом, причем это могли быть не только художники, но и абсолютные дилетанты в живописи, начинающие писатели, философы. Собирались поговорить, что–то придумать, несли свои мысли на улицу и получали обратную связь от народа. Показать работы тогда можно было где угодно и как угодно. Выставок было достаточно — при первой возможности везде что–то происходило. Выставлялись на территории театра «Христофор», в холле магазина «Ромашка», в институтских фойе, в заброшенных домах Троицкого предместья, что–то арендовали за городом. Приходили толпы людей, и каждый раз это были настоящие события. При том, что мы предполагали: публика может нас не принять, работы могут быть арестованы. Хотя, помню, когда разогнали нашу стихийную выставку на одном из праздников города, люди вслух недоумевали, почему это нельзя выставлять.

Еще раньше группа молодых авторов стала устраивать аукционы в мастерских над забытым теперь кафе «Весна». Я также была участницей таких аукционов, продавала свои стекла и заодно покупала живопись. Тогда, кстати, и познакомилась с Геной — купила его работу, ничего не зная об авторе. Холст был совсем свежий, масло еще не высохло, но за него торговались. Сейчас это стоит совсем других денег, а тогда покупка обошлась мне рублей в 13, хотя начальная цена на все устанавливалась почти втрое меньше. Гена был так благодарен и счастлив...

Впрочем, он изначально был позитивистом. У него было удивительное свойство — быть счастливым по определению. И благодарным... Гена очень уважал своих учителей, постоянно ссылался на них, Сергей Петрович Катков, Олег Викентьевич Луцевич — его кумиры. Мало кто осознавал преемственность в профессии так, как он. А как он любил своих друзей! Постоянно звонил даже из Франции, рассказывал забавные истории...

Когда началась перестроечная оттепель и у нас появилась возможность показать себя не только своей публике, прошла большая выставка в Москве, откуда Хацкевич с двумя другими минскими авторами, Мартынчиком и Бобровым, поехал в Ливерпуль. Бобров дальше перебрался в Израиль, Гена с Валерием — в Лондон, где Мартынчик остался. А Гена рванул в Париж. Там уже было много знакомых. Коля Павловский пригласил к себе. Тот период Гена вспоминал очень ярко и красиво, рассказывая, как они с Колей работали, не обращая внимания на смену дня и ночи. Буквально: поспят немного — и снова красят. Недавно мне попалась на глаза его фотография того времени — худой неправдоподобно, а в глазах счастье.

— Почему вернулся? — переспрашивает Елена Донцис, рядом с которой Геннадий Хацкевич провел свои последние годы в Беларуси. — Потому что был человеком абсолютной внутренней свободы, но и во Франции понятие свободы оказалось относительным. Там свои рамки, свои условности, а он не мог жить в рамках. Его открытость, доверчивость были из другого мира.

Гена всегда был полон идей, постоянно что–то изобретал, но лучшие изобретения остались на картинах. Если не рисовал — писал пьесы, сочинял смешные рассказы, записывал музыку. Потом мы могли отправиться на Октябрьскую площадь испытывать какой–нибудь парус на коньках. Парус ломался — а Гена уже конструировал какую–то необыкновенную лодку, которая могла бы перемещаться не только по воде... Тема денег его как будто сильно не занимала — продавал картину, оплачивал счета и отправлялся путешествовать. Крым, Кавказ, Селигер... Думаю, если бы мог, он всю жизнь провел бы на колесах.

— Он мечтал купить остров! — возражает художник Алексей Хацкевич, сын Геннадия Хацкевича. — Хотя, конечно, многие об этом мечтают... Но и без острова отец был вполне счастлив. У него не было такого: мол, меня не ценят, не понимают, я и делать ничего не буду. Он делал всегда. И как делал! Я очень ценю его как художника, сложного, интересного, в работах которого целый космос. Вокруг его имени пока нет ажиотажа, но только потому, что, как говорится, «вино не настоялось». Картины выставлялись нечасто, он не умел заниматься этим сам (во Франции, например, после одной из выставок часть его работ просто пропала, хотя он был уже далеко небезызвестным художником — хорошо помню фото Спивакова на вернисаже отца из французских газет), но мне хотелось бы, чтобы люди еще раз увидели его работы. В этом году я планирую две выставки, ближайшую — в Музее современного искусства. А зимой — семейную выставку, которую думаю назвать «Генины гены». Нам ведь многое от него передалось — и мне, и моим детям, и моей французской сестре.

zavadskajya@sb.by

Фото из фондов Музея современного искусства.

Советская Белоруссия № 78 (24708). Суббота, 25 апреля 2015