16 апреля в НХМ Беларуси открылась персональная выставка известного белорусского художника Николая Исаенка

В Национальном художественном музее проходит персональная выставка известного художника Николая Исаенка. Называется она «Очарованный мгновением». Большие и маленькие полотна заняли всю галерею и две стены на первом этаже. Приходите, смотрите, думайте. Попытайтесь понять, что представляет собой творчество Николая Исаенка, о чем он хочет рассказать миру, зачем пятьдесят лет ежедневно что–то пробует изобразить красками на холсте, фанере, картоне, бумаге. Кстати, выставка юбилейная, посвящена 70–летию художника.


Ядолго думал, как подступиться и рассказать о его простых до пугающей бесхитростности пейзажах. И вот что пришло в голову. Если бы можно было, то я попробовал бы объяснить увиденные картины музыкой. Может, скрипка играла бы и рвала душу, может, звуки фортепиано бежали бы и лились потоком или ручьем, может, трава и деревья шумели бы, шелестя листьями или стуча замерзшими ветками...

Знаете, есть у белорусского художника Исаенка тезка — русский поэт Николай Рубцов. Они очень похожи, даже внешне, сильно, как братья. Только судьба к нашему Николаю более благосклонна. И я начал вспоминать одно стихотворение Рубцова и удивляться тому, как оно созвучно с живописью Исаенка.

На полу мастерской, у мольберта, стоит небольшой холст в простой раме. А мы сидим на диване и смотрим на него.


«Знаешь, лучшее и главное, что со мной произошло, случилось там, в деревне... Там я понял, как надо писать пейзаж. Когда ко мне туда приезжали поклонники моей живописи, то сильно удивлялись. Они видели до этого сотни моих работ, привезенных из деревни в Минск, и думали, что там что–то особенное... А там самые обычные пейзажи, как везде. Ничего поражающего воображение. Земля, дома, деревья, кусты, дороги, лужи, кучи навоза, огороды, сады. Это как во Франции, в Живерни, где работал Клод Моне. Я приехал туда, ходил, смотрел. Сад, который он посадил. Пруд с кувшинками, мостик. Дом его большой. Деревья разные вокруг. Провинция, километров шестьдесят от Парижа. Ходишь, а вокруг ничего особенного, а посмотришь на работы Моне, что ни картина — шедевр!» — говорит Николай, прикуривая сигарету.

Я гляжу на весенний деревенский пейзаж, тот, что стоит у мольберта, и ничего не отвечаю, так как и сказать мне нечего. Там стожки рыжие, пятна снега, трава сухая, хаты самые обычные, но все это окутано какой–то чудной дымкой, то ли голубой, то ли сизой. Кажется, даже дымом печным пахнет, словами и не скажешь, такое все знакомое, узнаваемое и родное.


Николай трет щеку, гасит сигарету, поднимается и начинает выставлять одну работу за другой. И я понимаю, что застряну в его мастерской надолго — работ вокруг даже не сотни — тысячи.

«Один и тот же пейзаж можно сто раз писать. Ведь природа меняется бесконечно. Чуть солнце выглянуло — и все иначе выглядит. А зимой, а осенью, летом? Я пишу быстро, но смотрю долго. И пока не увижу, не пойму, работать не начинаю. Вот смотри — это тот же мотив, но летом, когда все зеленое. Тут и настроение другое, да и пейзаж выглядит иначе. Его почувствовать надо, вот в чем секрет, вот что самое сложное. Я когда его писал, то о матери думал, вспоминал, как наш старый дом сгорел и мы новый строили. Про отца думал. Ему доктора хотели руку отрезать, а он отказался. С одной здоровой рукой работал, а мать бревна носила... Пейзаж — это жизнь! Ты зажигалку не видел?» — Художник находит зажигалку в кармане и продолжает показывать все новые и новые работы. А у меня в голове строчки Рубцова плывут, беззвучные, как облака на картинах Исаенка.

Так и есть. Смотришь и понимаешь, что Николай Исаенок ничего не забыл. Он помнит, как остро пахнут весной в зимний мороз напиленные дрова, как, извиваясь, тянется, то пропадая, то возникая, тонкая тропинка в поле. Помнит вес буханки черного деревенского хлеба, который дала ему в дорогу мать.


«А хлеб тот был не простой, а с душой. Так у нас говорили, когда в хлеб кусок сала запекали. Когда я во Франции был, то ко мне все наши художники приходили, просили хоть кусочек. Такой он вкусный, такой родной... И я отрезал, делился, каждому давал. Понимаешь, там этих их батонов длинных хватало, но всем хлеба хотелось. У меня есть такая картина, называется «Одна». На ней женщина в хате сидит, а на столе хлеб, а за окном зима. Все просто. Это и про мою маму, и про твою... Картину не хотели выставлять, а потом она в Москве на главной стене висела... — Николай задумывается, ставит к мольберту простенький натюрморт со старинным угольным утюгом и улыбается, голову наклоняет, как–то по–детски. — А знаешь, мне повезло. Есть такие коллекционеры, которые приезжают ко мне снова и снова. Что–то же они находят в моих работах. У некоторых уже сотни моих работ — больших и маленьких. Что они в них видят?»

Я знаю. Они покупают пейзажи, а каждый холст, картонка — это сгусток чувства белорусского художника. И не так важно, что там написано: деревья, болото, дорога, церквушка, хата, забор, цветы, старые замерзшие яблони или тощие березы. Важно, как это написано и что вложено в каждый квадратный сантиметр поверхности.

Вся большая персональная выставка в нашем музее — лишь маленькая, возможно, даже и не десятая часть написанного художником. А все его творчество и есть та самая «жгучая, смертная связь» с тихой родиной. С каждой ее травинкой, цветком, деревом. Со всем, что было и есть, что жило и живет...


Когда мы прощались, Николай предложил взять любую понравившуюся работу. Просто так. На долгую память. И я взял — маленький пейзаж в простой раме. На нем серебристый зимний сад и темный дом. Такие же, как те, где прошло мое детство.

ladzimir@tut.by