Об этом писала «Советская Белоруссия»

5 июня 1938 года

Мы писали, мы писали,

Наши пальчики устали...

Старый детский стишок — обязательное приложение к уроку чистописания: мудрая учительница декламировала его, а мы вслед за ней повторяли долгожданные строчки и разминали действительно уставшие пальчики. Ведь писать в моем детстве полагалось обмакнутым в чернила перышком и «под линеечку». Косая линеечка была нарисована прямо в тетрадке. Причем двух видов — густая и пореже. Те, кто выработал правильный наклон букв и мог обойтись без «лекала», переходили на следующий уровень — тетради без косых линеек.

Так вырабатывался каллиграфический (или, по крайней мере, разборчивый) почерк, и такие «умные» были тетрадки.

А вспомнилось «первоклашечное» детство по очень простой причине. Глаза наткнулись на статью, которую в самом начале школьных каникул далекого 1938 года прямо по телефону передавал в номер безымянный корреспондент. Самое любопытное — и день к тому же выходил воскресный.

«На одной из крупнейших бумажных фабрик Белоруссии — фабрике «Герой труда» в ближайшее время вступает в строй новый большой тетрадный цех. В новом цеху устанавливаются машины «Рофа», которые бумажники называют «тетрадным комбайном». Машина «Рофа» делает сразу пять процессов производства: линует, брошюрует, вкладывает тетрадь в обложку и т.д.»

Линует — предположила я — и делает нужные линейки.

Дальше были такие строки: «В цеху будут работать 4 таких машины. Они могут изготовить 200 миллионов тетрадей в год. С будущего года «Герой труда» будет изготовлять 350 миллионов ученических тетрадей в год. Это одна шестая всего производства тетрадей в СССР».

Тетради в моем детстве были добрушские. Обычные. За две копейки. Из в меру гладкой белой бумаги, где перо, бывало, и цеплялось ненароком за тонюсенькую древесную стружку, незаметно прилипшую к листу. Тогда случалось ЧП — получалась клякса. Ах, какое горе — эти кляксы, оставшиеся лишь в старинных детских стишках и воспоминаниях моих ровесников! Нам еще повезло: мы дожили до шариковых ручек, практически не оставляющих помарок, хотя, помню, учительница математики боролась с чужеземным влиянием до исступления, прямо на уроках проводя конфискации и публично ломая в углу класса разноцветный пластик каблуком высоченных «шпилек». «Это ж как надо было ненавидеть «шариковый» прогресс, — теперь думаю я, — чтобы тонюсенькой «шпилькой» да в узкой юбке рюмочкой, которую математичка в пылу праведной борьбы поддергивала выше колен, почти без промаха гвоздать заморские ручки!» Хотя промахи у нее тоже случались — на радость владельцам уцелевших канцтоваров.

...Но иногда из далеких–далеких городов привозили на мою долю и дефицитные глянцевые тетради. В них писалось как по маслу. Может, потому мои одноклассники, не мудрствуя лукаво, называли их «масляными». В таких тетрадках красненькие «пятерки» — до «десяток» тогда еще никто не додумался — выглядели особенно парадно. Таким тетрадкам сверстники завидовали больше, чем отличным оценкам.

Давным–давно я не пишу в тетради. Но школяры–то по–прежнему начинают свои уроки чистописания именно в них. Специально пошла в ближайший магазин, чтобы посмотреть, какой нынче в начале лета — да–да, на каникулах — писчебумажный ассортимент. Добрушская продукция практически с теми же, что в моем детстве, бледно–зелеными обложками по–прежнему лежит на прилавке. «А что не лежит, точнее, не залеживается?» — спрашиваю у продавщицы. А все то же, оказывается, — глянцевые российские и даже польские канцпринадлежности. А добрушские тетрадки — из тех, что понаряднее. Там и рисунки на обложках яркие, и логотипы–подсказки симпатичные, и бумага внутри гладенькая — ну полный гламур! Стоят дороже — но кто ж будет стоять за ценой, если речь идет о святом: тяге подрастающего поколения к просвещению!