Супружеская чета на прогулке, судачащие бабушки-старушки на скамейке, девчушка с птичкой в клетке, вернувшийся в семью загулявший муж, самоотверженные дачники, возделывающие свои сотки, опьяненная друг другом влюбленная парочка… Герои картин Валентина Губарева знакомы всем: это или мы сами, или наши соседи и знакомые, а в целом — это наша жизнь, сегодняшняя и прежняя, с ее буднями и праздниками, невзгодами и радостями, увиденная художником сквозь призму юмора, доброй иронии и ностальгии.Работы Валентина Губарева находятся в Национальном художественном музее, в галереях США, Германии, Швейцарии, в частных собраниях по всему миру. Более 20 лет они украшают залы одной из самых престижных галерей Европы — французской Les Tournesols, с которой у мастера заключен эксклюзивный контракт.
В конце мая познакомиться с творчеством Валентина Губарева смогут все желающие. Репродукции 30 его работ выставят на площади Якуба Коласа в Минске.
— Валентин Алексеевич, выставка под открытым небом для вас в новинку?
— Честно скажу, это предложение поначалу воспринял со свойственной мне иронией. Почему? Я все время опасаюсь попсы, тиражирования искусства, которое «идет в массы». Да и не хочу я в общем-то всем нравиться. Это меня беспокоило бы. Втайне лелею надежду, что пишу для интеллектуалов, людей эстетически образованных. Но на этот раз сомнения были мимолетны. Я вдохновился. До меня на этой площадке выставляли Шагала, Малевича, Селещука — известные мастера. И потом место намоленное, людное — ЦУМ, Комаровка. Многие узнают, что картины пишут, а не фотографируют.
— Вы родились в Нижнем Новгороде, живописи учились в Москве. А как оказались в Минске?
— Еще студентом приезжал сюда на практику в издательство «Мастацкая літаратура». Ждали меня здесь и после окончания академии, хотя предложения работы были и в Москве, и в Саратове. После экзамена в коридоре меня несколько человек дожидались. Этим я даже горд. Но — выбрал Минск. Потому что еще на первом курсе познакомился со своей будущей женой. Она отсюда родом, белоруска. Так что в 1975-м приехал в Минск по большой любви. А когда по любви, то все прекрасно, все вокруг нравится — город, люди. Я и до сих пор не разочаровался. Вообще, постоянство — одно из моих главных качеств: в жизни, в дружбе, в любви. Правда. Я друзей 20—30 лет не меняю. И жена у меня одна.
— Сегодня вы успешный, знаменитый художник, но ведь так было не всегда, и ваши работы на выставки долгое время не принимали...
— Знаете, я тогда не слишком по этому поводу переживал, не думал, кусая локти, как бы мне на те выставки прорваться. Я не наступаю на головы, не захожу на чужие территории, у меня нет болезненного тщеславия и честолюбия. Поэтому я ничего не форсировал. Работал в издательстве, оформлял книги, но точно знал, когда начну писать картины. Это время совпадало с последней выплатой за кооперативную квартиру. А до того надо было жить, содержать дом, кормить семью. Впрочем, почерк свой в оформлении книг проявлял. И меня за это били. Однажды иллюстрировал белорусские народные сказки и нарисовал мужика с коровой, а у нее в разные стороны рога. Редактор издательства сразу мне сказал: стоп, рога должны быть в одну сторону, как у всех, одинаковые.
Так и искусство должно было быть одинаковым. И меня не принимали, конечно. Бывало, даже спрашивали — учился ли где? Те графические работы, которые иногда попадали на выставки, критики всегда ругали. Например, электрика с птицефабрики Василя Голуба нарисовал таким, какой он есть: простой ушастик, с которым мы ходили на рыбалку и за грибами. А мне: ну где вы находите таких героев? Думаю, хороший знак — меня заметили. Или не взяли работу на выставку, искусствовед бежит ко мне, окликает по имени, объясняет: мол, отклонили за неуместную иронию. А я думаю: надо же, меня уже узнают.
Когда я первые работы сделал в своем ключе, один художник посмотрел и сказал: зачем ты это делаешь, кому это надо? Я ведь мог тогда прислушаться к старшему товарищу, стать «как все». Но, наверное, я счастливый человек, потому что всегда делал то, что мне было по душе.
— Когда же вашими работами заинтересовались?
— Первая работа, которая вдруг прозвучала на большой выставке, называлась «Игры в гласность». Выставка анонсировалась этапной, я никому об участии не говорил. Потому что скажешь, а потом — опять разнесут. И тут по телевизору показывают и говорят: «А центром этой выставки стала картина…» И на весь экран — моя работа. И слова прекрасные обо мне говорят, хотя никто меня не знает. «ЛіМ» выходит — моя картина на первой полосе, потом — на обложках московских изданий. Словом, заметили, хотя вопросы каждый раз все равно были: как это понять, что он имеет в виду, что он этим хочет сказать?
— А как случился ваш контакт со знаменитой французской галереей?
— Когда появились первые работы, когда начал выставляться за рубежом, издал каталог своих картин. Ни о какой продаже не помышлял. Просто сам издал и сам раздавал. Правда, сообразил телефон свой указать. И вот такой каталог оказался в букинистическом магазине в Москве.
Как-то мне позвонили: художник Губарев жив? Думаю: искусством интересуются, а после смерти автора оно в цене. Колебался, что ответить, но, как честный человек, сознался: да, я жив. Звонила переводчица французов, которые заинтересовались этим каталогом. Они приехали в Минск, посмотрели работы, уехали и год молчали. Потом предложили выставку. Дрожали, опасаясь провала, переживали за имя своей галереи. Но когда все прошло успешно, на радостях заключили эксклюзивный контракт, который длится уже 21 год.
— А что он предполагает — это работа по плану, по указке, кабала?
— Это чудеснейшая кабала, о которой мечтает каждый художник. У нас это еще впереди, а весь мир давно перешел на схему: художник — галерея — коллекционер. Другого не дано. Художник, за которым не стоит галерея, там таковым не считается. А самое ценное для меня в этом контракте то, что за все это время мне ни разу не сказали: сделай то-то или то-то. Я просто работаю, пишу, что мне хочется. Хотя, наверное, вопросы быть могли бы: работаю с французами, а пишу только нашу жизнь.
— Зарубежному зрителю эти сюжеты понятны?
— Не всегда. Бывает, привожу картины, покупатели просят, чтобы я рассказал о них, и для себя записывают. Иногда вопросы задают. Я и сам люблю расспрашивать. Наш быт им действительно во многом непонятен. Как-то приехал ко мне парижанин. Спрашиваю: какие первые впечатления, что поразило. Отвечает: вы едите из маленьких тарелок. И я понимаю: это у них блюдо поставь, не успели съесть — унесут. А мы заставляем столы угощениями, и их так много, что маленькие тарелки ставить приходится, иначе не помещаются.
Но бытовые детали в моих работах — это второстепенно. Главное — чувства, эмоции, которые они вызывают. Есть какая-то общая температура, она одинакова у белоруса, француза, немца. Любовь, зависть, ревность, грусть — это же понятно всем. Это и объединяет мое искусство, которое рождено здесь, в минской мастерской, со зрителем в Германии или Франции. И мне приятно, что у француженки, которая смотрит на мои работы, так же увлажняются глаза, как и у домохозяйки из Хойников. Они обе искренне сопереживают героям.
— Сюжеты ваших работ в основном провинциальные, откуда они у минского художника?
— Многое из моей прошлой жизни. Приехав в Минск, я жил в Олехновичах, на хуторе, каждый день ездил оттуда на работу. А там — участвовал во всех хозяйственных делах и местных событиях. Помогал кабана колоть, даже быка к корове как-то водил, правда, безуспешно. Свадьбы, поминки, самогонка под свеженину, копание огорода, бульбы по осени… Это все обогащает и вдохновляет меня и просится на картину. Я вглядываюсь в жизнь. Может, делаю это по-особенному, потому и художник, в банальном вижу небанальное. Люблю с этим играть. Люблю людей хороших, простых, душевных, готовых прийти на помощь, бескорыстных… Мне кажется, таких в провинции больше. Поэтому меня тянет туда. Мы же все тянемся к чему-то хорошему, доброму.
— А во Франции жить не предлагали?
— Конечно, предлагали. Но я подумал: все мое творчество — здешняя жизнь. Ну что я поеду, буду ностальгировать со слезой, что-то вспоминать — это неестественно. Полюбить ту жизнь, которая не прошла через меня, мое детство, юность, — это будет неубедительно.
— Ваш стиль называют профессиональный наив, а как определяете его вы?
— Определение близко. Ведь я хотел бы рисовать, как наивный художник, но академическое образование мешает. Вообще, передать наив довольно сложно. Перефразирую Пикассо: в юные годы я рисовал, как Рафаэль, но понадобилась целая жизнь, чтобы научиться рисовать, как ребенок.
— Поделитесь рецептом успеха.
— Все просто. Знаю эту формулу. Главное — не оригинальность, а индивидуальность, это счастье для художника — найти свой почерк. И второе — идти своим путем, следовать за своей идеей нужно совершенно честно, не думая о зрителях, трендах, выставках, славе. И тебя в конце концов заметят. Можно быть в тысяче художников модного направления. А можно быть одному. Что заметнее в порту — пароход или лодочка? Да, трудно найти свой почерк и не отступить от него. Ты выпадаешь из общего ряда, становишься белой вороной, на тебя искусствоведы и те подозрительно посматривают. Это большое мужество — оставаться верным себе и продолжать работать.
svirko@sb.by
