Это было явление, определившее жизнь нескольких поколений нашей интеллигенцииВ летописи цивилизации были феномены, свойственные, по-видимому, исключительно нашей истории. Формы самиздатовского бытования общекультурных (а не сакральных и эзотерических) текстов - один из них. Если угодно, самиздат у нас был всегда. "Гавриилиада", "Царь Никита", немногие, к счастью, политические стихи Пушкина ("Товарищ, верь"), последнее "Философическое письмо" Чаадаева...
И все-таки что-то мешает называть все это гордым словом "самиздат". Все это были произведения, рассчитанные на узкий дружеский круг, так сказать, "альбомные", ютящиеся бок о бок с основным корпусом литературы. И в намерения авторов никак не входило "изготовление и распространение", как назовут самиздат в Уголовном кодексе СССР, ст. 190-прим. и ст. 70. Замечательно, впрочем, что во второй половине XIX века в России появился и тамиздат. Речь, конечно, о "Колоколе" Герцена - тогдашних, если угодно, "Гранях" или "Континенте". Но и этот двухвековой давности тамиздат был политической литературой, игравшей не на поле искусства.
В советские 30-е расходились в списках обэриуты - те стишата, что не попали в "Чиж и Еж"; школьницы переписывали от руки в заветные тетрадки ненадолго запрещенного Есенина по опубликованным в 20-е книжкам, школьники - его же "Москву кабацкую", тогда не опубликованную. В партийных кругах ходило "Письмо Ленина", имеющее такое же отношение к широкой культуре, как тайные трактаты хлыстов или скопческие духовные песни, то есть сектантское. Тогда же возник, как сказали бы нынче, "виртуальный" самиздат - публичное чтение неопубликованных стихов.
Настоящий самиздат - послевоенный, тогда возникло и само это понятие, и срок его жизни - от конца 40-х до приблизительно 1986 года. "Настоящий" потому, что его наличие во многом определяло и духовную атмосферу, и сам стиль жизни отечественной интеллигенции.
Общеизвестно, что поэт Николай Глазков в 1949 году переплел тоненькую брошюрку своих виршей и на титуле внизу, там, где указывается название издательства, написал: "Самсебяиздат". Позднее "себя" ушло, а "самиздат" прочно вошло в языки мира - за одно это Глазкову можно ставить памятник.
"Себя" было опущено языком не из тяги к краткости. Это принципиальное сокращение: самиздат распространял отныне не только "себя", то есть автора, решившегося на самодельное издание, но самый широкий круг текстов.
Как правило, та или иная рукопись представляла собой третью-четвертую копию машинописи, с ветхими краями и истрепанными уголками, с жирными отпечатками пальцев интеллигентных хозяек, которые жадно глотали запретные строки на кухне за изготовлением борща. Рукописи ходили из дома в дом. Кое-какие давали "на ночь" - очередь нетерпеливо волновалась. Самиздатских библиотек разумные люди не собрали - одно дело, если КГБ найдет при обыске одного Мандельштама, и другое - если унесет целый запретный мешок. Имели хождение и фотокопии опять с машинописи, а в 70-х - уже и ксероксы, хотя власти охраняли эти машины, как стратегические объекты. Сотрудники пресловутой "пятой службы" ГБ неутомимо изымали на обысках пишущие машинки и иную множительную технику.
Была и еще одна форма самиздата - скажем, "второй самиздат": машинописные сонники, руководства по йоге, трактаты об НЛО, книги по черной и белой магии и т.п. От "настоящего" самиздата все это отличалось тем, что где-то когда-то было опубликовано, а затем то ли переведено энтузиастом, то ли раскопано в библиотеке среди дореволюционных изданий.
Упомянуть следует и магнитиздат, причем не только музыкальный. В "самиздате" были Галич и Северный, да мало ли кто... Я помню, что мы слушали магнитофонную запись "Москва - Петушки" в чьем-то весьма ловком исполнении, а, скажем, Паперный-старший сам уморительно записывал свои пародии.
Конечно, в начале 70-х тамиздат стал вытеснять самиздат из обихода. Самыми популярными поначалу были томики русскоязычных (или переведенных им самим) романов Набокова в издании американского "Ардиса". Потом посыпалось: парижская ИМКА-пресс заполонила интеллигентские дома Бердяевым, о. Павлом Флоренским, мемуарами Гиппиус и Ходасевича. Издательство имени Чехова поставляло много литературоведческих сочинений... А в Минске тайно читали Луцкевича да Алехновича, да еще Мрыя...
Можно объяснять сам феномен рукописного самиздата жаждой получить информацию. Или пресловутой литературоцентричностью шестидесятников. Или найти какие-нибудь психологические мотивы, вроде сладости держать фигу в кармане. Все это - частные и неполные ответы. Потому что невозможно таким способом объяснить столь мощное и тотальное явление.
Сегодня такого объединяющего явления в нашей раздробленной культуре нет. Не знаю, хорошо это или плохо. То было время, когда, как иронически сострил однажды Андрей Битов, "мы все читали одну и ту же книгу". Теперь мы все читаем разные. И, заметьте, у нас стало много меньше общих тем для разговора. После замкнутости брежневского СССР мы "подсели на иглу" информационного бума. Когда ты сегодня попадаешь в хороший книжный магазин европейского уровня, ты жалеешь только об одном - что с собой у тебя недостаточно денег. И, что бы ни говорили о поколении "некст", о том, что оно лишь слушает плейер и тащится от видео, - читают у нас в стране по-прежнему очень много.
Все это отрадно. Но. Как человеку немолодому мне жалко тех потрепанных страничек машинописи, которые мы передавали из рук в руки, как реликвии. И из которых мы вычитывали то, что читать нам было запрещено, но необходимо.
