Несколько мгновений весны—лета 1986-го от непосредственного участника тех событий
Мы сидим и разговариваем долго, уже несколько часов, что, в принципе, понятно — с прошлого века не виделись. Можно было бы сказать, что хорошо сидим, да язык не поворачивается — грустный, тяжелый, в отдельные моменты трагичный у нас получается разговор. Потому что оба, и мой собеседник, и я, глубоко и надолго погружаемся в события, имевшие место без нескольких дней двадцать шесть лет назад. Оба мы были и их свидетелями, и, кто в большей, кто в меньшей мере, участниками. И если вы думаете, что восстановить в памяти дела давно минувших дней трудно, ошибаетесь — из памяти они вообще не уходили, ярким, как вспышка ядерного взрыва, высверком навсегда в ней запечатлелись.
— У меня впервые заболело и болит до сих пор сердце, когда я увидел, как отец буквально швырнул под колеса «икаруса» свою шестилетнюю дочку… — выталкивает из себя страшные слова мой собеседник.
Зовут его Петр Вороненко, сейчас он живет в деревне Лесное Копыльского района, и это в его большом уютном доме мы говорим за жизнь. А в 1986-м он, обычный полесский парень, родившийся в деревне Старые Юрковичи Брагинского района в обычной крестьянской семье, выучившийся в сельхозакадемии на агронома, имевший жену Раису и две (!!!) пары девочек-двойняшек, был первым секретарем райкома комсомола своего же района и, как тогда было заведено, членом бюро райкома партии. И, естественно, в тех событиях, которые громом обрушились на тихий полесский городок и его окрестности, просто не мог не принимать самого активного и непосредственного участия.
Вороненко, когда мы начинаем вспоминать, как оно все было, каменеет лицом. Характер у него взрывной и бескомпромиссный, правду-матку до сих пор не разучился, часто себе же в ущерб, резать, и я вижу, что он сейчас готов разразиться гневными (и совершенно, подчеркну, справедливыми) филиппиками в адрес тех, кто скрывал от народа огромной страны правду о случившемся, но тут уж и я на страже, четко заявляю, что говорить мы собрались о судьбе конкретного, его то есть, человека.
— Двадцать шестого апреля, в субботу, у меня случился первый с начала года выходной, — Петр Вороненко долго собирается с мыслями. — На улице около тридцати, день чудесный. Вынесли из квартиры ковры-паласы, Рая затеяла стирку, Лена и Алеся, а им по два с половиной, одиннадцатимесячные Настя и Наташа тоже на улице. Я принес водички, кристально-чистой и холодной из соседского колодца, поставили супчик вариться. Позвонил коллегам, узнал, что около двух тысяч детей-школьников размещено в Комарине (а это километров двадцать от реактора) и готовы начать зональную игру «Зарница». Следующий день, воскресенье, у меня вообще под завязку — на стадионе райцентра соревнуется около двух тысяч 5—8-классников. Все в штатном режиме, только вот состояние какое-то дурное, да и голова болит, да и детей, смотрю, человек пятьдесят осталось — смутные слухи о том, что в Припяти не все ладно, уже витали в воздухе вместе с радиоактивным йодом. В небе — самолеты, вертолеты огневой поддержки Ми-24 фронтальным строем куда-то летят. На следующий день, в понедельник, аппаратное совещание в райкоме партии. «Есть мнение, — говорит второй секретарь райкома, — во избежание слухов довести до вас информацию, что на атомной станции случился пожар, но все под контролем». Звоню первому секретарю Чернобыльского райкома комсомола, спрашиваю, как дела, Ольга отвечает, что все у них нормально, никаких ЧП. Двадцать девятого мая, вторник, вечером в кабинете первого секретаря райкома партии Георгия Панькова становлюсь свидетелем того, как начальник милиции докладывает радиационную обстановку в районе. Деревня Пирки — 100 миллирентген в час, Посудово — 150, Крюки — 300 миллирентген… Состояние шоковое: закончил военную кафедру и четко знаю, что при уровне заражения местности в 50 миллирентген в час войска ведут боевые действия в защитных костюмах. Тридцатого апреля, в среду, в Брагин завезли спиртное. Народ, хлебнув лиха за месяцы сухого закона, счастлив, и как символ этого беспредельного и безмерного счастья — недопитая бутылка водки на постаменте памятника Ленину. А 1 Мая, прямо во время демонстрации, без детей больше походившей на похоронную панихиду, председатель райисполкома Александр Прокопов (Александр Михайлович, увы, умер несколько лет назад. — Авт.), который одновременно являлся и руководителем гражданской обороны района, принимает решение о немедленном выселении из деревни Крюки, где фон был просто запредельным, женщин и несовершеннолетних детей. Оцените смелость этого человека: в те времена разрешение на эвакуацию кого-то или чего-то мог дать только Совет Министров СССР. Кстати, именно благодаря Александру Михайловичу я не повел тридцатого апреля брагинских школьников на благоустройство пляжной зоны и сумел отменить майскую общерайонную «Зарницу».
Крюки, а в этом я с Петром Вороненко полностью согласен, и стали тем первым камушком, которые стронули гору проблем, нежданно-негаданно свалившихся на головы жителей района и тех, кто отвечал за их благополучие и судьбы. И проблем этих, событий, за ними последовавших, было столько, что невозможно представить. Конечно, перелопатив гору документов, можно точно сказать, сколько людей и деревень было выселено, сколько эвакуировано скота и материальных ценностей, сколько завозилось продуктов, сколько военных участвовало в дезактивации, сколько детей и женщин побывало в санаториях... Колоссальная, причем густо замешанная на эмоциях и людском горе (аналогия с 41-м годом здесь вполне уместна) работа, которая тяжким грузом легла на плечи таких, как Вороненко. Ни он, ни его товарищи — старшие, младшие — общей картины происходящего знать не могли, стратегических планов не разрабатывали. Обычные рабочие воины, как я почему-то привык называть людей, которые обеспечивали жизнедеятельность на пострадавших территориях, они делали то, что им было приказано. И лишь сегодня удивляются, как это вообще возможно было сделать, и, а такое тоже часто бывает, задаются вопросом: а нужно ли было вообще это делать?
— Что такое райком комсомола и его первый секретарь? Несколько человек, девчата в основном, аппарата, печать, уазик-пылесос и шестьдесят литров бензина на месяц. Все. И если Александр Прокопов ставит мне задачу организовать эвакуацию скота из совхоза «Посудово», то как и, главное, с кем это делать? Иду, а уже поздний вечер, в семейное общежитие строителей, просто стучусь во все двери и говорю: «Мужики, нужна помощь». Мужики никакого абсолютно отношения к селу не имеют, сегодня-завтра их жены и дети эвакуируются неизвестно куда, но шестнадцать человек готовы ехать. Семнадцатый, я до сих пор помню, что его звали Юра, колеблется, и жена ему говорит: «Юра, надо», — Вороненко сглатывает ком в горле и продолжает. — Этой командой мы за ночь погрузили на машины, в темноте, при свете фар, три тысячи коров и 800 свиней, которых в машины приходилось заносить на руках. Чем я мог отблагодарить ребят? Распили случайно завалявшуюся в машине бутылку самогона, вручил каждому по грамоте райкома и крепко пожал руки.
Таких примеров Петр мне приводит десятки. Рассказывает, как вместе с брагинскими учителями садил овощи в якобы «чистом» совхозе «Острогляды», который потом эвакуировали. Как деревня Колыбань, где он работал агрономом и где родись его четыре дочки, переселялась в деревню Микуличи, а здешний председатель Михаил Стрибук встречал их при полном параде (в черном костюме) и командовал процессом, как адмирал эскадрой…
Я, чтобы в жесткий газетный формат уложиться, собеседника своего вынужден прервать и возвращаю его к тому эпизоду, с которого мы разговор начали. Вороненко мрачнеет:
— Где-то в августе возникла большая проблема: женщинам и детям, которые были вывезены в санатории и лагеря отдыха, некуда возвращаться, многие деревни ведь выселены. Району в срочном порядке выделили пятьсот мест в союзном «Артеке». Комсомолу задание — составить списки, оповестить людей о времени отправки. Составили, оповестили, в назначенный час на площади море народу, семнадцать «икарусов». Они уже трогаются, и в этот момент отец, чьему ребенку путевки не досталось (а мы ведь отбирали детей строго по медицинским показаниям), в отчаянии бросает его под колеса. Водитель в шоке, ехать не может, площадь замерла в ужасе, а мне в сердце словно иголка впилась. Первый звонок…
Других сигналов, говорящих о том, что со здоровьем не все в порядке, не было, процесс пошел лавинообразно. К осени следующего года Петр Вороненко, к своему ужасу, обнаружил у себя все признаки… лучевой болезни. Страшную слабость, практически полный отказ органов пищеварения и потерю пятнадцати килограммов веса, несвертываемость крови и резкое, в три раза, падение остроты зрения — крепкий двадцативосьмилетний парень фактически оказался на грани жизни и смерти.
И проблемами своими, а надо знать характер Вороненко, обременять никого не стал. Потолковал с однокурсниками по академии и перебрался в Копыльский район, стал парторгом хозяйства, получил дом и перевез жену с детьми, которые все еще оставались в Брагине, — специалист по защите растений Раиса Вороненко помоталась по зоне, вывозя с колхозных складов опасные ядохимикаты. Все бы хорошо, но здоровье так и не вернулось. С работы Вороненко вынужден был уйти, сейчас всего себя отдает маленькому своему питомнику, который и отрада для души, и деньги для семьи.
— «Никогда, никогда ни о чем не жалейте» — так поэт один написал. Ну и нам что жалеть? За то, что делал по жизни, не стыдно. Девчат своих мы на ноги поставили. Лена и Алеся — врачи, Наташа — фельдшер, Настя — инженер-программист, все молодцы, все умницы. Поживем еще, поскрипим, правда, Рая? — спрашивает жену Петр Вороненко.
Рая, Раиса Петровна, которая не хуже его знает горький полынный вкус этой жизни, тихо и светло улыбается.
