«В тот день в наше окно влетел голубь — мечется, перья летят во все стороны... — рассказывает сын Владимира Высоцкого Никита. — Мы с мамой замучились его ловить. И никакого ощущения, что все это не к добру, у меня не было. Я только потом узнал про примету...» Накануне выхода фильма «Высоцкий. Спасибо, что живой» Никита Высоцкий вспоминает об отце.
.jpg "Никита Высоцкий. фото")
—Часто отец, посмеиваясь, рассказывал и нам с братом, и друзьям такую историю: «Выхожу из театра — стоят две женщины, представляются: мол, мы мама и дочка, обе работаем на птицефабрике. Вот, говорят, Владимир, принесли вам три десятка яичек и курицу. Я отвечаю: «Спасибо большое, очень приятно, но мне не нужно». А они мне сумку с курицей и яйцами в руки швырнули и убежали. Девать гостинец некуда — занес его вахтеру и уехал. Через пару дней приезжаю в театр, а работницы птицефабрики тут как тут, снова с сумками. Я от них бежать, а они кричат: «Владимир Семенович, Владимир Семенович, с вас должок!» Каждый раз этот случай отец описывал чуть-чуть по-разному, приукрашивал, чтобы смешнее было.
Его рассказы про Запад тоже не были на сто процентов реалистичными. Он восхищался тем, что у них вещи выпускают необыкновенно качественные и красивые, все в устройстве жизни продумано и удобно. Но когда я сам начал ездить за рубеж, честно говоря, был несколько разочарован: в отцовском пересказе заграница была гораздо более привлекательной и необычной.
Известно, что отец обожал хорошие машины. Приезжая к нам, оставлял иномарку во дворе, и мы из окна смотрели, как двадцать-тридцать человек собираются вокруг, заглядывают внутрь… У отца был «мерседес», о котором он говорил: «Такой есть только у меня и у Брежнева». Почему у Брежнева должна была быть именно такая машина? Я был тогда уверен, что он нам просто лапшу на уши вешал. Не для того, чтобы ему завидовали, а чтобы порадовались вместе с ним. Так ведь и в самом деле интереснее! Однажды он усадил меня в свой новый «мерседес». Едем по Мосфильмовской к киностудии, папа что-то непонятное рассказывает мне про трансмиссию и двигатель, я вяло киваю: «Да, пап, отличная машина…» И вдруг на приличной скорости отец оборачивается назад, чтобы дотянуться до чего-то на заднем сиденье. Я ему: «Что ты делаешь? Врежемся!!!» А он спокойно отвечает: «Старик, ну здесь же автопилот! Можно за руль вообще не держаться, она сама едет. Если надо, затормозит…» Я обалдел: елки, как такое возможно! И давай у отца подробности выспрашивать. Много лет спустя я вспомнил об этом в теплой дружеской компании. Мы как раз говорили об автомобилях: кто и что водил, какие в мировом автопроме достижения. Я говорю: «Да у моего папы еще десять лет назад был «мерседес» с автопилотом!» В ответ раздался дикий хохот, и только тогда до меня, здорового лба, дошло, что отец меня просто разыграл.
— Вам было всего четыре года, когда разошлись родители. Что отложилось в памяти о тех днях?
— Нам никто ничего толком не говорил, но мы чувствовали: происходит что-то нехорошее. Прекрасно помню момент, когда мама увезла нас с братом Аркашей из квартиры, в которой мы с самого рождения жили. Она была на улице Телевидения (сейчас улица Шверника). Мы тогда убежали гулять во двор — и спрятались. Мама бегала, искала нас, а мы затаились и вылезли из укрытия, только когда она почти заплакала. Она даже ругать нас не стала. Просто взяла такси, и мы уехали на новую квартиру на Беговой аллее — ро¬дители туда собирались переехать, когда закончат ремонт. Жизнь наша после развода родителей мало изменилась. Мы с Аркашей — дети «пятидневные». Сначала нас отдали на пятидневку в ясли ВТО, а потом в детский сад на подмосковной станции Отдых. Мы не были несчастными, брошенными и недолюбленными — нормальные актерские дети, родители которых пропадают на гастролях, съемках и концертах. Папу мы редко видели и до развода с мамой. Как раз когда я родился, он поступил в Театр на Таганке и почти сразу стал востребованным. Так что резкой перемены — то каждый день общались, то вдруг перестали — не возникло. У нас было хорошее детство, за что спасибо и родителям, и бабушкам, и дедушкам. Естественно, в какие-то моменты мы задавали маме болезненные вопросы. Выпытывали правду и у других. Но взрослые сумели оградить нас от всей этой истории. Объяснили: да, родители так решили, но это все равно ваш папа и никто у вас его не забирает.
— Пытались уговорить: «Папа, брось тетю Марину, возвращайся к нам»?
— Нет. Думаю, мама могла бы его, что называется, удержать — ей же было чем папу привязать. Но она нашла в себе силы его отпустить, хотя это было для нее непросто. Да и для него уйти от нас — тоже.
Мы так и не смогли подружиться ни с сыновьями Марины, ни с ней самой, хотя она всегда была за то, чтобы отец с нами общался. Дело не только в ревности. Мы были очень разные. Как нельзя жир с водой смешать, так и нас оказалось невозможно подружить. Отец это почувствовал и не стал настаивать. Разве что с Володей, младшим Марининым сыном, то ли за полтора, то ли за полгода до смерти отца наклюнулся контакт. Он по возрасту как раз между нами: на год старше меня и на год моложе Аркаши. Отец привез его тогда в Москву и сказал: «Володя хочет научиться кататься на коньках». Я катался хорошо, а Аркадий не очень, но на каток в парк Горького гостя повел он. Вернулся домой полный впечатлений. Общались они на ломаном английском и немецком, что не помешало провести вечер интересно. Им на катке чуть по морде не надавали! Володя, не умевший кататься и говорить по-русски, подкатывал к девушкам, стрелял сигареты у пацанов. А тем вольности французского щеголя не понравились… Начавшуюся потасовку очень быстро пресекли, всем ее участникам пришлось с катка уехать. Но общий враг Аркашу с Марининым сыном сблизил, брат потом говорил, что Володя неплохой парень.
— Тогда вы хотели быть похожим на папу?
— Я хотел быть таким же большим и чтобы меня все любили, как его. Не популярность и автографы имею в виду, а то, что он действительно всем нравился. Так естественно подойдет, остроумно пошутит… А как он ловко делал горизонтальную стойку на руках — «крокодильчик»… Мне такие упражнения давались с трудом. Я был слишком крупным, так что получался не «крокодил», а в лучшем случае «бегемот». Только в Школе-студии МХАТ научился делать это упражнение.
Иногда переживал, что мне не даны какие-то отцовские таланты и умения, но сам же себя и успокаивал: я просто другой человек. Зато я выше отца: у него рост был 170 см, а у меня 190 см.
— Вы с Аркадием боролись за дефицитное папино внимание? Завидовали, если брату перепадал подарок, а вам нет?
— Нет. У нас все было наравне, все общее. Например, велосипед «Орленок». Мы катались, несмотря на то, что он был уже дохлый. Однажды отец увидел на нем Аркашу, спрашивает: «Что это за велосипед такой страшный?» Брат ему: «Так нет другого». Отец тут же поехал и купил нам взрослый дорожный велосипед «Украина». Немыслимо дорогой, ни у кого во дворе такого не было! Я как раз возвращался с тренировки по баскетболу — смотрю, наш облезлый «Орленок» в сторонке валяется, а Аркадий круги нарезает на шикарном велике. В те годы было нормой иметь один велосипед на братьев, донашивать одежду за старшими. Мне одежда Аркаши, правда, была мала: я очень быстро стал больше его. Папа этого долго не замечал и, покупая нам обновки за границей, часто промахивался: мне все оказывалось мало. В итоге брату доставались оба комплекта, а мне ни одного. Но я не сильно убивался. Игрушки, которые папа привозил, были в сто раз круче джинсов и пуловеров. В то время у мальчишек было повальное увлечение — фигурки индейцев и ковбоев. Я просто фанател от них! Взрослые знакомые покупали их нам в основном в ГДР, но папа однажды привез мне индейцев из Америки — таких, наверное, ни у одного пацана в Советском Союзе не было! Металлические, пластмассовые, резиновые, цельные и разборные, на лошадях и без — чума, а не индейцы! И не набор, а все разные — видно было, что отец ходил и выбирал. Одного потом украл мой лучший друг. Прихожу однажды к нему домой и вижу: звезда моей коллекции на полке красуется. Индейца я забрал, а предательство так и не простил. Недавно он нашел меня на сайте «Одноклас¬сники»: «Привет, мы с тобой жили в одном дворе, давай встретимся!» Но я так и не смог перешагнуть через давнюю детскую обиду — и не стал с ним общаться.
Если я и завидовал брату, так это из-за дня рождения. У меня он летом, 8 августа, а у него 29 ноября. Мне и в гости звать некого — все в разъездах: кто в пионерском лагере, кто в деревне, кто на море, и папа то на гастролях, то на съемках. Так что поздравления и подарки я получал в ноябре — за компанию. С одной стороны, приятно, а с другой — все равно обидно. Это, конечно, не означает, что в мой собственный день рождения меня не поздравляли. Однажды, когда я был на спортивных сборах, 8 августа получил телеграмму: «С днем рождения, сынок. Папа» — и сразу понял, что ее отправила бабушка.
— Но как?!
— Элементарно, Ватсон! Отец обычно не помнил, когда у кого день рождения, так что бабуля, Нина Максимовна, довольно часто писала за него открытки. Думала, мы ни о чем не догадываемся. Ужасно трогательный обман! Среднестатистический бабушкин текст выглядел примерно так: «Дорогой мой сын Никита, сердечно поздравляю тебя с днем рождения! Желаю тебе быть здоровым и умным!» Совершенно очевидно, что отец писал и говорил абсолютно по-другому. Бабушка и нас просила, чтобы мы поздравляли отца со всеми возможными и невозможными праздниками, включая 7 Ноября и День Конституции. Старалась, чтобы связь между нами не прерывалась и семья оставалась семьей. Мама вспоминала, как отец решил познакомить ее с Ниной Максимовной. Тогда он был еще официально женат на Изе Высоцкой. И вот пришли, отец держит мою будущую маму под руку и представляет: «Вот, это моя невеста». А бабушка, отвернувшись, бросает фразу: «От живой жены не женятся». Даже знакомиться не стала. Для нее семейные отношения — жена, муж, дети. Это было свято. Она была человеком старой крестьянской закалки. Ее родители, спасаясь от голодухи, перебрались в Москву из Тульской области. Вместе с бабушкой у них было пятеро детей, она знала всех своих племянников, до последних дней общалась с дальними-предальними родственниками — для нее все это было очень важно.
А наш отец… Несколько лет назад по депутатскому запросу Станислава Говорухина нам передали папино дело из ОВИРа. В нем оказалась масса характеристик, расписок о том, что он обязуется не разглашать государственную тайну… В анкете, его рукою заполненной, в графе «дети» я обнаружил: «Сын Аркадий 1962 года рождения, сын Никита 1965 года рождения». Говорящая деталь — ведь я родился в 1964-м. У меня тоже растут двое сыновей, но я их дни и годы рождения никогда не перепутаю. А для папы семья была не первым делом. Творчество, любовь, друзья занимали в его жизни гораздо больше места, чем мы с братом. Мы обижались на него конкретно, особенно когда стали постарше. Так, бывает, хочется поговорить с отцом, а у него сотня неотложных дел, каждое из которых важнее встречи с тобой…
— Владимир Семенович знал про эти обиды? Или вы молча обижались?
— Я к нему пришел однажды после школы, просидел долго-долго — хотел поговорить, а вокруг него все какие-то люди. Наконец он собрался меня домой отвезти, но тут снова кто-то пришел, и папа сказал: «Ну, дуй уже. Звони, не пропадай». Я огрызнулся: «До тебя фиг дозвонишься!» И он тоже довольно резко ответил: «А ты приезжай ко мне завтра в половине восьмого утра. Посмотришь, как я живу, — поймешь, почему не отвечаю на телефонные звонки». Когда я приехал, он уже завтракал. Мы помчались в банк возле Курского вокзала менять рубли на валюту. Отец тогда выезжал во Францию, и для покупки валюты нужны были кучи справок, отец с этими бумагами мотался по разным местам. На решение валютного вопроса мы потратили дикое количество времени, потом помчались на Таганку — на дневной прогон спектакля «Тартюф». Был какой-то вихрь дел! Обыденных — вроде оплаты телефона и поездки в автосервис, и чрезвычайной важности — связанных с получением визы. Заскочили на фирму «Мелодия», где он что-то записывал, потом был его концерт… Вернулись домой часов в десять вечера, а горячей воды нет. Папа вскипятил чайник, чтобы помыть голову, попросил полить ему. А вытирая мокрые волосы, сказал: «Теперь едем на «Мосфильм» на съемку». Я ответил: «Нет, пап, у меня дела… И так сегодня тренировку по баскетболу прогулял». И устало побрел домой, а отец погнал на ночную съемку…
— Вы часто приходили в его театр? Смотрели, как отец играет?
— Глядя на сцену, я напрочь забывал, что этот человек — мой папа.
Я ужасно любил Таганку, и папа как актер меня восхищал. Он был прекрасен в роли Лопахина в «Вишневом саде», а уж «Гамлета» я смотрел несчетное количество раз — каждую мизансцену помню. Или только думаю, что помню… У папы на сцене был невероятный эффект присутствия. Таких умных слов я в детстве, конечно, не знал — набрался, уже когда сам в театральном учился. Говорят, на великого актера МХАТа Николая Хмелева коллеги обижались: он мог стоять в глубине сцены и молчать, но зрители все равно смотрели только на него. Вот и в отце тоже это было. Однажды после «Гамлета» я сказал ему: «Сегодня вы играли потрясающе». Он засмеялся, пальцами пощелкал перед моим лицом: «Алё, гараж!!! Что с тобой?» Так что один Высоцкий был для меня папой, а совсем другой играл Гамлета и пел на концертах.
У меня в голове не укладывалось, как можно общаться запанибрата с большим актером. И даже когда сам папа разговаривал с кем-то из моих кумиров на ты, мне это казалось почти неприличным. Как-то, мне было тогда лет десять и я лежал дома с простудой, папа приехал меня проведать. «Болеешь, — говорит. — Ну ничего, вылечим». Он привез кучу непонятных французских таблеток, они оказались сладкими, я их съел с удовольствием. «А хочешь в цирк?» — вдруг спрашивает отец. Ну кто же не хочет! И мама меня отпустила, взяв честное слово, что не сниму шапку. Представление было отличное, да еще папа разрешил мороженое съесть. А в антракте потащил меня в гримерку к самому Никулину! В комнату набилось огромное количество артистов, и папа всем им говорил «ты, ты». И даже самому Никулину тыкал, фамильярно звал его Юрой. А я стоял столбом, как сурикат, восхищенно уставившись на своего кумира, и думал: ну как отец может с ним так разговаривать! В конце 1970-х мне, как и всем, очень нравилась Алла Пугачева. Однажды, когда отец дал концерт и мы уже собирались уезжать, в толпе окружавших его машину кто-то поинтересовался: «Владимир, вам нравится Пугачева?» И отец ответил: «Да, очень талантливая девочка». Я аж крякнул, фраза меня убила: ничего себе девочка! Это же Пугачева! Она уже cпела тогда и «Арлекино», и «Все могут короли» — и была сверхпопулярной.
— Вашему отцу нравилась слава?
— Я сейчас вспоминаю историю, которая, наверное, рядовой была. Папа повел нас с Аркадием в Парк культуры имени Горького, катался там с нами на аттракционах, на машинках. При всей его сногсшибательной популярности его не узнавали, не хватали за руки, хотя он не носил черные очки, невзрачный костюм или кепку, чтобы замаскироваться. Думаю, он просто мысленно не нес плакат: «Смотрите, я звезда!» Оставался для окружающих обычным хорошо одетым парнем. Только через полдня, когда мы сели пообедать в кафе, двое подошли, пригласили отца за свой столик. Отец вежливо отказался, они извинились и больше не приставали. Тогда все же немного другая жизнь была… В начале 1990-х я снимался в комедии Романа Качанова «Урод» вместе с Джоанной Стингрей. Перед началом съемок она пригласила меня в гости. Прихожу по указанному адресу, вижу: Джоанна на улице стоит! Она носила тогда черное платье, черные очки и свою фирменную прическу: верх осветленный, а коротко выстриженные виски — темные. Подошел поближе — о, еще одна! Чувих восемь в черных платьях, черных очках и с точно такой же стрижкой тусовалось у ее подъезда! Во времена безумной популярности моего отца, к счастью, не было отчаянных поклонников, которые рвали бы струны своих гитар и пели хриплыми голосами возле его дома. Хотя у служебного выхода его после спектакля поджидали, конечно.
— Подарки, розыгрыши, аттракционы… Но ведь наверняка без воспитательных бесед не обходилось?
.jpg "— Когда пришел в себя после смерти отца, подумал: какой же я идиот! фото")
— Я уверен, что ребенок воспринимает минимум слов. И следует не советам родителей, а примеру, который они исподволь каждый день подают. Взрослые удивляются: «Я ему всегда говорил, что…» А дети, замечая несоответствие слов и поступков, копируют то, что видят, а не слышат. Я думаю, какого-то ума-разума набрался от общения с отцом. Другое дело, что общения этого было очень мало, мы месяцами не виделись. Когда пришел в себя после его смерти, подумал: какой же я идиот! Не ценил, что такой человек был рядом со мной! И не спросил, не поговорил, не узнал, не подглядел…
И совсем иначе оценил то, что все-таки было. В одну из последних наших встреч летом 1980 года я пришел к отцу, решив похлопотать за брата. Он поступал в МГУ, и возникли проблемы. Мне казалось, один звонок нужному человеку — и никакой головной боли больше не будет. Но как только начал рассказывать, что к чему, отец резко осадил: «Хоть в дворники, но сам!» Уверен, эти слова были вызваны его возбужденным болезненным состоянием. Они показались мне ужасно жесткими и несправедливыми, я повернулся и ушел…
Почему я пошел тогда к отцу, хотя меня никто об этом не просил? Он многим помогал, даже незнакомым. Резко впрягался и решал проблемы. Один уральский парень, вертолетчик, был списан медкомиссией и не мог больше летать. Он приехал в Москву, где-то отловил отца — и через какого-то заместителя министра тот добился пересмотра решения. Парень еще раз прошел медкомиссию и еще много лет потом летал! Да и за меня, помню, сколько раз пытался хлопотать! Как-то спросил: «Что тебе в жизни интересно?» — «Баскетбол», — отвечаю. Я же в спортивной школе тренировался. Он говорит: «Если спортом занимаешься, будь лучшим, добейся чего-то! Cейчас позвоню тренеру Гомельскому, давай-ка мы тебя переведем в ЦСКА». Я ошалел: «Какое ЦСКА?!» Это были наши соперники, которых мы стремились обыграть. Едва отговорил. Когда наша команда должна была ехать в Ригу на соревнования, нам купили плацкартные билеты. А все высоченные, на боковой полке поезда только скрючившись помещаются. Играть после ночи в плацкартном вагоне сложновато. Отец, узнав про неудобные места, кинулся было звонить нужным людям, чтобы нас отправить с комфортом. Еле удержал, еле объяснил, что это наши дела и не нужно вмешиваться… И вдруг, когда помощь в серьезном деле все-таки понадобилась, я нарвался на слова, что человек должен все делать сам.
Не сразу до меня дошло, что папа был абсолютно прав. Звонил ли он кому-нибудь, не знаю. Но брат все-таки оказался на факультете высшей математики и кибернетики МГУ. И учеба там у него не заладилась. Два года он проработал на приисках, а потом совершенно самостоятельно поступил во ВГИК на сценарный факультет. Жаль, отец не дождался, он был бы рад.
Его уход оказался внезапным для всех, кто его окружал. Наверное, можно обвинить друзей или родных, что не замечали очевидного. Но отец как-то сумел убедить всех, что, хотя проблема есть, он с ней справится, выберется. Даже самые близкие люди, которые его очень хорошо понимали, были уверены в этом. Но отец просто не хотел никого напрягать своими проблемами. Весной 1980-го писал: «Уйду я в это лето в малиновом плаще». А за несколько дней до смерти появились строчки: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним». Такие слова не говорят о том, что человек собирается долго жить…
Накануне его смерти в наше окно влетел голубь. У нас было несколько книжных шкафов, деливших комнату, как перегородки, — и голубь между ними мечется, перья летят во все стороны… Мы с мамой замучились его ловить. И никакого ощущения, что все это не к добру, у меня не было — я только потом узнал про примету…
Елена ФОМИНА, ООО «Теленеделя», Москва (специально для «ЗН»), Фото Андрея ЭРШТРЕМА, из архива Государственного культурного центра-музея Владимира Высоцкого
