Трансплантолог Олег РУММО о деле для настоящих мужчин, хирургах Ганновера и Берлина и вере в Бога
В одно весеннее утро 2008 года имя этого молодого, но, как оказалось, уже состоявшегося хирурга, вдруг зазвучало во всех СМИ. Накануне ночью под его руководством была пересажена первая в Беларуси печень. С тех пор Олега Руммо (на снимке) знает, не сомневаюсь, каждый человек в нашей стране. Сегодня Олег Олегович возглавляет РНПЦ трансплантации органов и тканей. Основная задача, которую он ставит перед собой, — развитие и совершенствование трансплантологии в стране. Что еще известно о нем? Впрочем, кто еще лучше расскажет о человеке, как не он сам?..
«Если драться, только честно»
— Родился я в 1970 году в Слуцке в семье медиков. Папа – врач-хирург, мама – педиатр, а бабушка – медицинская сестра. Все они работали в Слуцкой центральной районной больнице. Я, как каждый «врачебный» ребенок, с детства проводил много времени, нередко вечера и ночи, на их дежурствах. Дома оставить меня было не с кем.
— Воспитывали вас строго?
— Да нет, обычно: ключ на шею, обед в холодильнике, школа рядом. Начиная с пяти-шести лет постоянно во дворе: летом – футбол, зимой – хоккей, лазанье по стройкам и мусоркам. Бегали, строили шалаши, жили по правилам двора, как и все дети 70—80-х годов: врать нельзя, младших обижать – тем более, если тебя обидели, надо драться, если драться, только честно.
— Насколько я поняла, медицина все же потому, что родители врачи? И с отцом у вас не только одинаковые имена, но и профессия – одна на двоих?..
— Мне сложно сказать. Я как-то даже и не понял, когда я захотел стать врачом. Как и все дети, хотел стать космонавтом, хотел совершить подвиг. Когда кто-то говорил: «У меня папа шофер», я отвечал: «Везет. Твой папа ездит на машине, может побывать далеко». А про себя думал: «А мой что? Подумаешь, врач, таблетки прописывает». Среди детей профессия медика не создавала ажиотажа, тогда все воспринималось иначе. Но в то же время все взрослые, когда узнавали, кто мои родители, всегда говорили: «У тебя такие замечательные отец и мама. Как они помогают людям!» Родителей знал и уважал весь город. Кстати, и до сих пор помнят и уважают. Наверное, все эти отзывы и сыграли главную роль в выборе профессии. Может, даже подсознательно, но оказали свое влияние. Потому что никто меня особенно не агитировал идти в мединститут. Но когда встал вопрос, куда поступать, никаких сомнений не было, честно говоря, даже другая альтернатива не рассматривалась. Так и вышло: поступил после школы в минский мединститут и стал там учиться.
— Ну а хирургическая специализация — уже осознанный выбор?
— Да. Хирургии было отдано предпочтение и потому, конечно, что отец хирург. Но во многом из-за личного убеждения, что эта специальность – дело для настоящих мужчин. Важное, нужное и очень полезное дело. Моя точка зрения до сих пор не изменилась. Хотя я знаю немало блестящих хирургов-женщин, которые работают не хуже мужчин. Но женщина по своей природе, своему психоэмоциональному состоянию несет в этот мир другие цели и задачи. И чтобы их реализовать и стать при этом хорошим хирургом, нужно родиться трехжильной. Такие женщины есть, но их немного. Например, я так не могу. Все бытовые вопросы в нашей семье решает жена. Именно ее колоссальная заслуга в том, кем стал я. Жена постоянно меня подталкивает к профессиональному росту. Я, может, полежал бы на диване, но она меня с него поднимает и убеждает, что жизнь идет дальше и надо двигаться вместе с ней.
— Вы ни разу и не пожалели, что выбрали медицину?
— Нет. При том, что свою врачебную карьеру я начинал в сложное время — это был 1993 год. Зарплата у врача было что-то около 20 долларов, стипендия в клинической ординатуре — порядка 7 долларов. Здравоохранение находилось в жутком состоянии. Но меня это на тот момент не смущало, мне хотелось стать в профессии кем-то. Ведь не секрет, что, окончив мединститут, я был в ней никто. Да, я имел базовые знания, но, придя в клиническую ординатуру, в хирургии был близок к нулю. Да, у меня были некоторые амбиции: стать таким-то или таким-то, и я осознавал, что это произойдет не сразу.
«На тот момент мы безнадежно отставали…»
— Есть ли человек, которого вы можете назвать своим учителем, или вы – «продукт коллективного творчества»?
— Так получилось, что в моей жизни нет и не было такого человека, который бы взял меня за руку в 93-м году, когда я пришел в медицину, не отпускал ее и вел меня до определенного профессионального состояния, к самодостаточности. Но мне помогали очень многие люди, каждый в свое время. И без них я бы уж точно не состоялся. Прежде всего это профессор Валерий Васильевич Кирковский, с которым я делал диссертационную работу, это заведующий кафедрой БГМУ, на которой я долго работал, профессор Станислав Иванович Третьяк, доцент Владимир Васильевич Большов, который меня серьезно опекал, когда я только-только пришел в эту клинику, ее главный врач Валерий Степанович Кушниренко. И если всех вспоминать, то этих людей наберется достаточно много, все поддерживали и помогали мне совершенно бескорыстно, по-человечески. Я это очень ценю и считаю, что многим им обязан.
— А трансплантологией, когда впервые занялись? Это личный интерес или обстоятельства подтолкнули?
— Думаю, это воля случая, обстоятельств. Впервые о том, что в 9-й клинике нужно проводить трансплантацию печени, стали говорить в году 95-м. Связано это было с успешным началом программы по трансплантации костного мозга в гематологической части клиники. Тогда же была отобрана группа врачей, перед которыми поставили задачу: освоить технику пересадки и провести ее. В ту группу я не попадал. Коллеги начали активно готовиться, изучали иностранный язык, в году 96-м два врача побывали на стажировке в Германии. Но это были достаточно сложные в финансовом отношении годы. Да и организовать все оказалось не так уж и просто. Видимо, было рановато во всех отношениях. В 2001 году сделали еще одну попытку: специалист из той бригады вновь стажировался в Германии, в том же трансплантационном центре. Но опять же все закончилось только разговорами о намерениях и возможностях. А через год после того, как главный врач предложил мне должность заместителя по хирургии, в 2006-м мы вдвоем с профессором Леонидом Уссом сформировали команду, которая, как мы надеялись, решит нерешенную на тот момент в Беларуси проблему с трансплантацией.
— Вам было это интересно?
— Да. Уже тогда я достиг в профессии определенного прогресса и считал себя вполне приличным хирургом – умел делать все операции, которые проводились на тот момент в республике. Когда ехал впервые в Германию как представитель ведущей гепатологической клиники в Беларуси, то вначале и не представлял себе, в центр какого уровня и масштаба попал. Это была клиника Шаритэ, которую возглавляет, наверное, один из ведущих хирургов-гепатологов мира профессор Петер Нойхаус. Честно сказать, ехал туда с такой настроенностью: мол, трансплантацию печени я делать не умею, ну а в остальном тебе меня учить нечему. Но уже первая неделя у профессора Нойхауса выбила у меня почву из-под ног: я понял, что несостоятелен в профессии, а уровень хирургов, которые работают в этой клинике, на порядок выше моего и того, что есть у нас. Это стало для меня открытием, смятением. И я, имея опыт в организации здравоохранения, попытался докопаться, почему у них так, а у нас – по-другому? Ответ оказался очень простым: они занимаются трансплантацией, а мы – нет. Трансплантация, как самая высокотехнологичная отрасль медицины, требует чрезвычайно высокой организации и мастерства. И естественно, если в Германии первая трансплантация печени состоялась в 1969 году, то этого времени оказалось достаточно, чтобы по уровню хирургического мастерства существенно оторваться от нас. Хотя наблюдал я за работой обычных абдоминальных хирургов. То есть подходы, которые используются в трансплантологии и без которых пересадку выполнить невозможно, совершенно спокойно проецируются на другие разделы хирургии. И, к примеру, трансплантация печени – только вершина хирургической гепатологии. Это касается и других видов трансплантации. И если уж говорить абсолютную правду, на тот момент мы безнадежно отстали. И без серьезного занятия трансплантологией просто невозможно достичь уровня хирургии, которым владеют немцы. Поэтому по возвращении в Беларусь уже очень четко представлял, что нужно делать, как этого достичь и каким путем идти. Знал количество специалистов, которых нужно подготовить, знал, где их можно научить. К счастью, у меня были единомышленники – главный врач 9-й клиники, профессор Усс и мой коллега и друг заведующий тогда отделением анестезиологии нашей больницы Александр Дзядзько. Мы собрали в 2007-м группу молодых ребят, привлекли несколько опытных специалистов, разработали четкую программу подготовки и приступили к работе.
Одни специалисты поехали на курсы к профессору Чжао в Москву, другие – в Ганновер к профессору Клемпнауэру. После их возвращения в декабре 2007 года мы еще три месяца провели в интенсивной подготовке — приобретали недостающее оборудование, проводили тренировки.
— По этому поводу, кстати, у меня вопрос. Как, где, на ком тренируются трансплантологи?
— Любой хирург еще с XVIII века тренируется в патологоанатомическом корпусе. Это закон в освоении чего-то нового. Есть еще один путь — экспериментальные животные, но мы по нему не шли. Почему? Все же определенное значение здесь имеет этическая сторона: зачем убивать братьев меньших? А с другой стороны, животные все равно отличаются по внутреннему строению от людей. Поэтому даже с точки зрения эффективности подготовки предпочтительнее патологоанатомическое бюро.
«Нельзя выделять хирургов в какие-то непонятные трансплантологи…»
— В апреле 2008 года была ваша первая пересадка?
— Да. До этого я ассистировал, может, 50—60 раз подобные операции и в Берлине, и в Ганновере. Но одно дело смотреть, как это делают другие, и совершенно иное делать самому. Перед первой настоящей пересадкой мы в патологоанатомическом корпусе сделали порядка 40 экспериментальных, но это совсем не то, что оперировать живого человека. Здесь срабатывает психологический фактор.
— Сколько на сегодня лично вы выполнили трансплантаций?
— Из 58 выполненных что-то около половины.
— Выходит, организаторская работа оставляет еще время и на хирургическую практику. Вы занимаетесь только пересадками?
— Я глубоко убежден: нельзя выделять часть хирургов в какие-то непонятные трансплантологи. Это хирурги. Я практикую любые операции, начиная с грыжи и аппендицита и заканчивая пересадкой печени. И вся наша команда владеет тем же спектром хирургических навыков.
— Вы имеете возможность выбирать, какие делать операции самому. Какие вмешательства встречаются в этом списке чаще других?
— Стараюсь выбирать самые сложные. К этому меня обязывает статус руководителя центра. Иначе нельзя. И, конечно, интересные, желательно те, которые до тебя никто не делал. Например, недавно мы сделали сложную операцию, пока единственную в своем роде в Беларуси. Из-за опухоли желчных протоков пациентке удалили поджелудочную железу, двенадцатиперстную кишку, сами желчные протоки и почти всю печень. Она, к счастью, поправилась. Это говорит и о том, что коллектив, который со мной работает, существенно вырос в профессии за эти пару лет. Я вас уверяю, что если вновь окажусь в клинике профессора Нойхауса, спустя эти три года, у меня уже не будет такого шока. Более того. Не будет его и у ребят из нашей команды, которые постоянно посещают ведущие трансплантологические центры мира. Мы уже не ощущаем себя людьми второго сорта. Да, остались некоторые нюансы, которым мы охотно учимся. Но в целом подходы, взгляды и общий уровень у нас вполне приличные.
— А что у нас лучше, чем у них?
— Пока ничего. Ганновер имеет опыт 2,5 тысячи операций по трансплантации печени, Беларусь – 58. Разница? Но если вы спросите, что у нас хуже, чем в Ганновере, я не смогу ответить. Сегодня мы делаем все операции, что и в Ганновере, у профессора Нойхауса в Берлине. За эти слова я отвечаю.
— Кто вас окружает в профессии? Насколько для вас важна надежная команда?
— Это огромное количество людей: хирурги, которых в центре около 30, анестезиологи-реаниматологи – около 20, врачи лабораторной диагностики, специалисты по эндоскопии и УЗИ-диагностике, рентгеноэндоваскулярной хирургии и много других. Коллектив этот состоит из двухсот работников центра и 1200 сотрудников больницы. А каждый день мы работаем командой в 60—70 человек. И пока у меня не было повода усомниться в их человеческих качествах, и важнейших из них – порядочности, профессионализме и преданности делу. Когда раздается звонок ночью с пятницы на субботу и человек прилетает в клинику в пятый, десятый, двадцатый раз. Несмотря на то что выходные распланированы, а тетя, которая живет за 150 километров и не видела вашу жену тысячу лет, уже напекла пирогов… А тут никаких пирогов: случилась беда с пациентом, его надо спасать. И все собираются, и все спасают.
— Говорят, что пересадка печени — одна из самых сложных операций в трансплантологии, кроме того, достаточно непредсказуема в плане рисков для здоровья хирурга? Делают ли хирурги какие-то анализы после операции?
— Да, можно заразиться гепатитом. Причем опасность колоссальная. Анализы делаем раз в год. Чаще нет смысла: инкубационный период заболевания длится полгода. К счастью, случаев заражения среди наших сотрудников не было.
«Считаю, что без помощи Божией совершать такие дела невозможно»
— Как вы готовитесь к операции морально? Есть ли у вас какие-либо особенные действия? Может, вы читаете молитву перед каждым входом в операционную? Например, святитель и хирург Лука Войно-Ясенецкий никогда не забывал этого сделать.
— Я честно признаюсь и не стыжусь этого, тоже обращаюсь к Богу. Считаю, что многие наши действия контролируются и управляются свыше. Во время операции бывает такое, что ничего не получается, не клеится, кажется, ничего из этого не выйдет. Но воззовешь внутренне и… смотришь, завтра человек уже улыбается тебе, встает с постели. Причем обращаюсь к Богу не только в профессиональных вопросах, но и во многих других жизненных ситуациях. Регулярно хожу в церковь. К сожалению, не всегда в меру образа моей жизни получается соблюдать все церковные установления, и в этом я себя укоряю. Но вера, на мой взгляд, очень важна для человека. А что касается взглядов церкви на трансплантологию, то наш центр освящен, у нас здесь много икон. Считаю, что без помощи Божией совершать такие дела вообще невозможно.
— Один мужчина после пересадки сердца рассказывал, что ему постоянно снится дорога. А потом узнал, что донор был водителем. Что за метафизика?
— Я в такую метафизику не шибко верю. Может, в этом что-то есть, но меня это не интересует. Меня волнует то, что человек должен был умереть завтра или через месяц, а после пересадки он приходит и объявляет: у меня родился сын. Вот результат нашей работы. А захочет ли человек, который никогда не водил машину, научиться это делать или любитель классической музыки вдруг станет слушать рэп, для меня не имеет никакого значения. Если кому-то интересно изучать эти явления – пусть... У меня на это времени нет.
— Скажите, о чем вы думаете во время операции? Знаю, что врачи даже во время самых сложных операций любят шутить и рассказывать анекдоты. У вас есть такая привычка?
— Нет. Считаю, что такое поведение – признак психологической неуверенности в собственных силах, знаниях. Мне кажется, это попытка бравировать и показать окружающим, как ты спокоен. Я максимально концентрируюсь на деле, которое делаю. А вот после удачной операции или ее самого напряженного момента можно расслабиться и улыбнуться или даже пошутить.
— А как приходите в себя после операции?
— Да никак. Пришел и пошел дальше. Бывает, посидишь, чаю выпьешь, в окно посмотришь и снова за работу. Для хирургов операция – обычная работа. Пока здоровье позволяет мне простоять хоть сутки за операционным столом, но делать этого не надо. Ведь завтра будет новый день и новые операции.
— Случалось такое, что не удавалось спасти больного? Что вы при этом чувствуете?
— Да, было. Несколько смертей во время операций и сразу после них. Каждый случай воспринимается по-разному. Когда была сделана попытка спасти человека, хотя объективно результат предугадывался, происходящее воспринимается обыденно. А если что-то не сложилось, хотя могло быть лучше, начинаешь себя корить, анализировать, копаться в себе: на каком этапе произошел сбой, ведь по формальным признакам все должно было пройти нормально. Есть случаи, которые помнишь годами, а есть и такие, которые сглаживаются из памяти на следующий день.
«Медики не боятся, а ленятся»
— Как вы отнеслись к информации о «черных» трансплантологах в Украине? Возможно ли такое в Беларуси? Как можно пресечь деятельность транснациональных группировок по торговле органами? Не способствует ли развитие трансплантологии и этой, оборотной, ее стороне?
— Давайте проанализируем эту проблему без эмоций: что значит «черные» трансплантологи? Хирург, которому сказали, что есть пациент и донор, который согласен отдать свой орган, выполнил операцию. У одного по согласию он забрал, другому по согласию пересадил. Никого не обидел, никого не оскорбил. Этический вопрос не для врача, а для общества: правильно ли, когда согласие получается за деньги? Мировая мораль говорит сегодня: «Нет, неправильно». И я полностью с этим согласен: некоторые вещи за деньги не продаются и не покупаются, в том числе и органы. А вот у входа в клиники в некоторых странах юго-восточной Азии можно увидеть целые стенды с фотографиями людей, готовых за символические по нашим понятиям деньги отдать часть себя. И там это не считается аморальным.
Привлекать к ответственности, в том числе и уголовной, надо людей, создающих группировки, которые занимаются такими противозаконными и аморальными вещами. Если во главе группировки стоит врач-хирург, тогда, конечно, надо привлечь к ответственности и его. В нашей стране такая деятельность запрещена законом, а значит, на мой взгляд, невозможна.
— Я понимаю, почему не доверяет и боится трансплантологии обыватель, ведь его страхи во многом спровоцированы публикациями в желтой прессе, сплетнями, слухами. Но почему часто настороженно относятся к этому сами врачи?
— Медики ленятся, а не боятся. Чего им бояться – законом все прописано, там есть ответы на все вопросы. Более того, закон требует это делать. Но человеческая психология говорит: лучше этим делом не заниматься, потому что слишком много процедур надо соблюсти. И эти все манипуляции нужны – необходимо ведь доказать смерть. И только когда человек умер, можно предпринимать действия по забору органов. Для этого существует определенный, достаточно сложный алгоритм. Проще все закончить быстро. Здесь надо работать с медиками.
— Может, время исправит ситуацию?
— Сто процентов. Она уже стала значительно лучше, на порядок лучше, чем еще три года назад. Весь мир идет по такому пути. В Испании в начале 90-х годов прошлого века была приблизительно такая ситуация, как сейчас в Беларуси. И мы пройдем этот путь. Хотелось бы только побыстрее. Потому что органы не мне, к счастью, нужны, а больным людям. И любой из нас может стать как потенциальным донором, так и потенциальным реципиентом.
