Как классик заставил мальчишку поверить в себя...Слова на этой огрубевшей, будто пергаментной, бумаге можно разобрать с трудом. Буквы, словно из мелкого песка, рассыпаются. А потом, когда приноровишься, все–таки складываются в нечеткие, но еще читаемые слова: «Мiлы Янка! Ня смуткуй!»
Эту открытку почтового перевода могилевский художник Иван Лобковский носил в нагрудном кармане всю войну. На ней — несколько строк, начертанных Якубом Коласом. Наверное, классик писал их на скорую руку, может, прямо в почтовом отделении, когда отправлял деньги. Но Иван Лукич всю жизнь старался не расставаться с этой открыткой, отправленной в 1936 году. То ли верил художник в силу этого талисмана — нескольких строчек от классика, то ли боялся потерять одну из самых главных в жизни реликвий. Строки на ней теперь читаются с трудом. Зато другое проявляется превосходно — сама жизнь...
Как Янка стал «стипендиатом»
Дочь художника Галина Ивановна Лобковская сохранила фамилию отца. Когда вышла замуж, осталась на девичьей. О прошлом она вспоминает негромко и с расстановкой — во всем чувствуется большой педагогический опыт. В семейном альбоме много старых фотографий. Такую богатую коллекцию столетних карточек редко когда увидеть доводится. Но все они — по материнской линии Галины Ивановны.
— Мой дед хоть и был пролетарием, много лет работал в банке, а одно время вместе с бабушкой они даже держали гостиницу. Впрочем, речь сейчас не о них, — решительным жестом Галина Ивановна переворачивает несколько альбомных страничек с роскошными фотографиями из дореволюционных могилевских фотомастерских. — О детстве и юности отца у нас сохранились только три карточки.
На стол она выкладывает «марочку» с портретом школьника, на обороте старательно расписанную чернильными цветами, и карточку троих молодых парней — студентов Витебского художественного техникума.
Отец будущего художника, сельский учитель Лука Лобковский, рано овдовевший, вскоре женился еще раз. Пасынок новой жене по сердцу, видать, не пришелся. Так мальчишка оказался в большой, но дружной семье дальних родственников по фамилии Дубовик.
— Всех обстоятельств я не знаю. Кажется, вот это Дубовики на фотографии. — Галина Ивановна долго всматривается в фото, перевернув, вздыхает, — без подписи. Если бы мы могли в молодости понимать, как скоро настоящее становится прошлым. Безвозвратным. Как о многом я бы спросила у отца! Он умер внезапно, в 1968–м. Теперь приходится лишь догадываться.
В той самой семье, где приютили сироту, частенько бывал Якуб Колас. Он сразу обратил внимание на тихого, неразговорчивого мальчишку, днями что–то рисовавшего.
— Должно быть, случайно увидев работы отца (способности к живописи у него проявились рано), писатель и решил принять участие в его судьбе, — предполагает дочь художника. — С тех пор на имя Янки Лобковского стали приходить почтовые переводы. На бланках обязательно несколько теплых слов. Отец рассказывал, что был «стипендиатом» Коласа около четырех лет — при его поддержке он закончил школу, потом Витебский художественный техникум, поступил в Академию искусств в Ленинграде. Отец берег все открытки с добрыми словами, четверостишьями поэта. И очень гордился, что не подвел, что стал–таки художником. К сожалению, все сгорело в войну. Осталась только одна. Та, которую он всегда носил с собой.
Три художника с фотографии
При помощи лупы нам все–таки удалось прочитать эту полуистлевшую записку: «Мiлы Янка! Пасылаю дзесяць руб. Купi самае патрэбнае. Ня смуткуй. Ад школы не адрывайся. Вучыся. Хутка школу скончыш, а там паглядзiм. Можна будзе падумаць i аб Вiцебскiм мастацкiм тэхнiкуме. У цябе ёсць мастацкiя здольнасцi. Бывай шчаслiвы. Якуб Колас».
— В Витебске отец подружился с Николаем Чурабо и Павлом Маслениковым. Вместе они были бесшабашными студентами. Это здесь, на фотографии, они такие франты — будто аристократы из высшего общества. На самом деле ребята были простые, жили почти впроголодь. Но — художники! Умели произвести впечатление. Они бредили тогда искусством. Каждый верил, что непременно перевернет мир. Отец ушел первым. Чурабо стал известным брестским художником, Маслеников — народным. Кстати, в местном музее хранится одна из его работ, написанная когда–то с моего отца. В молодости он был достаточно красив — его многие просили позировать. К тому же работа профессионального натурщика студентам была не по карману. Позировали друг дружке по очереди.
«Еще лучше нарисуем!»
К началу 40–х годов прошлого века Иван Лобковский уже имел свою мастерскую в центре старого Могилева, был членом Союза художников, рисовал серьезные государственные заказы типа Климента Ворошилова верхом на коне (это немногое, что помнят в семье). Жизнь щедро улыбалась солнцем. Это счастье созидания оборвала война. Художник встретил ее в Белостоке: поехал отдохнуть и задержался почти до освобождения. Участвовал в антигитлеровском подполье, занимался наглядной агитацией, иллюстрировал газеты и плакаты. Жена с маленькими детьми оставалась в оккупированном Могилеве.
— Сердце матери всю войну рвала эта разлука, — о тех днях дочери и сегодня вспоминать тяжело. — Только в 1943 году они смогли увидеться. Очень мама его любила.
Мастерская, квартира, а главное — все картины погибли еще при первых бомбежках Могилева. Когда художник узнал об этом, он только стиснул зубы и шепнул жене: «Ничего, вот победим немца — еще лучше нарисуем».
— К сожалению, его довоенный, исчезнувший, период и был самым плодотворным, — Галина Ивановна надолго задумывается. — Перегрузки дали о себе знать: у отца сильно упало зрение. После войны он — семью же надо как–то кормить — устроился преподавать черчение в могилевском филиале Минского технологического техникума. Знаю, что работал еще в партшколе. Но это уже был труд в основном оформительский.
Доброе дело должно возвратиться
О той истории с классиком Лобковский рассказывал частенько. Вспоминал, как всякий раз дядька Якуб просил показать новые работы, долго всматривался, оценивал строго. Но после справедливых замечаний обязательно хвалил. Окончив техникум, Янка Лобковский вместе с Павлом Маслениковым поступил в ленинградскую Академию живописи. Колас согласен был и дальше ему помогать. Да только парня уже совесть заела: сколько же можно использовать людскую доброту? К тому же влажный ленинградский воздух спровоцировал обострение ревматизма. Через год Янке пришлось вернуться в Могилев.
В послевоенные годы он много преподавал, одно время даже был воспитателем в детском доме — в ту пору ведь каждый мужчина–педагог ценился на вес золота. Живописью занимался уже совсем редко — для души. И еще — всегда, сколько мог, помогал студентам.
— Сидит до самого утра с очередным учеником, над его дипломными чертежами, — Галина Ивановна грустно улыбается. — Мама сердится: зрение ведь совсем плохое. А отец лишь отшучивается: «Вот выучу Васю на человека — и все!» А потом был новый Вася, и еще Петя, и еще Андрей... Часть его не слишком большого жалования всегда уходила на кисти, краски, альбомы и холсты для студентов–сирот. Отец никогда этого не комментировал. Делал как само собой разумеющееся. Ведь добро всегда должно возвращаться. Так он считал...
Прямая речь
Михась Мицкевич, сын Якуба Коласа:
— Это было в порядке вещей. Отец много помогал: что талантливым ребятам, что простым людям — знакомым и незнакомым. Свой первый гонорар от «Сымона–музыкi» он перевел детскому дому. До сих пор немало земляков могут порассказать, кому он коня купил, кому — корову. Помощь подающим надежды студентам в семье называли «пенсией». Одним из таких «пенсионеров» был и Заир Азгур. На столе шкатулка стояла, куда отец обычно складывал корешки от почтовых переводов. Кто–то из нас, детей, интереса ради подсчитал — тысяч на сто, наверное, там квитанций было. Зарплата научного сотрудника в ту пору была около 830 рублей...
