Непотопляемый дневник

Длинными зимними вечерами мы всей семьей сидели за столом. Под газетным абажуром на столе горела керосиновая лампа. Черный кот Васька лежал на печи, свесив красивую лапку.

— Почему кота не принесли в магазин? Мыши все мешки погрызут, — ругался отец.

Васька лежал на печи, лениво потягивался, хитро щурил глазки, как будто понимал, что отец нас ругает из–за него. Обычно вечером, напоив Ваську свежим молоком, я уносил его к отцу в магазин, но сегодня мать сказала натаскать воды, и я не успел отнести кота к отцу на работу. Всю ночь Васька сражался с магазинскими мышами, но не ел их, а складывал в кучку, как бы для отчета. Утром за хорошую службу отец угощал его колбаской.

Мать поставила на стол ужин, налила отцу законные 150 граммов самогонки. Прежде чем выпить, отец отрывал узкую полоску газеты, окунал ее в стакан и поджигал. Самогонка горела голубеньким пламенем. Если самогонка не горела, отец сердился на мать: зачем, мол, разбавила самогонку отгоном. Сегодня отец был явно не в духе. Я со старшей сестрой Машей сидел на другом конце стола, делал уроки.

— А ну–ка, давайте дневники посмотрим, чему вас там учат! — сказал отец, немного подобрев после ужина.

— Ну что это такое! — возмущался отец, — пение — 5, а немецкий — 2. Айн, цвай, драй, фир, ин ди шуле геен вир, — продекламировал отец. — Да я еще со школы это помню, а вы? Забирайте свои дневники и больше такое мне не показывайте!

Отец просматривал наши дневники и там, где стояла двойка, принципиально не расписывался. Вскоре я научился подделывать отцовскую подпись, да так, что он сам не мог отличить. Но, как говорится, «недолго музыка играла». Как–то за одну неделю я схлопотал три двойки. Я, конечно, расписался в дневнике за отца, а сам думаю: «А что, если отец увидит три двойки и свою подпись?»

Я решил дневник утопить. По дороге из школы я завернул к Бобру, где была прорубь, в которой наши бабы полоскали белье. Я достал дневник и стал засовывать его в прорубь. Дневник не тонул! Его выносило из проруби, и он болтался на поверхности воды. Я подождал, когда дневник хорошенько намокнет, но он все равно не тонул. Приближалась весна и на середине Бобра была длинная промоина, и я решил зашвырнуть дневник в эту промоину, думая, что там течение унесет его под лед. Со всей силы я швырнул дневник в полынью. Дневник упал на самой кромке льда. Идти туда, чтобы столкнуть его в воду, было опасно, и я подумал: «Будь что будет!»

Еще несколько дней я ходил к Бобру. Дневник лежал на том же месте. Я не выдержал и сознался во всем матери. Отцу мать не донесла, а мне надрала уши и сказала купить новый дневник и заполнить его с самого начала учебного года.

За ночь снега намело выше заборов. С трудом я пробивал себе дорогу в школу, застревая в сугробах. Вдруг я почувствовал, что меня кто–то тащит за ворот. Я оглянулся. За мной стоял наш учитель Иосиф Иванович. Он выдернул меня из сугроба.

— Иди домой, сегодня уроков не будет, — сказал он.

Радостный, я вернулся домой. У калитки меня встретила наша сучка Пальма. Она прыгала, вертелась вокруг меня, как будто тоже была рада, что занятия в школе отменили.

— Раз в школу не пошел, поедем сегодня на мельницу жито молоть, — сказала мама.

— Не проедем. Снегу намело выше моего роста, — сказал я.

— Ничего, за день дорогу пробьют, трактор пустят. Нечего лынды бить, возьми лопату, разгреби снег во дворе! — приказала мама.

После обеда мы погрузили два мешка жита на саночки и повезли зерно на мельницу. Проехал трелевочный трактор с огромным треугольником из бревен и расчистил дорогу. Значит, завтра придется идти в школу.

На мельнице машинист локомотива немой дядя Роман в промасленной телогрейке постоянно подбрасывал в топку обрезки досок, наступая на педаль, чтобы открыть створки топки. Шуфелем подсыпал в поддувало опилки, подливал масло в стеклянные чашечки, следил за стрелками манометров. По бокам локомотива вращались два огромных колеса, на которые были накинуты широкие ремни, уходящие через дырки в стене куда–то в подземелье. Там, под землей, была сложная система железных и деревянных шестерен, во все стороны разбегались широкие ремни. Все крутилось, вертелось, убегали и возвращались ремни, шлепая на гладких колесах швами. Локомотив приводил в движение жернова мельницы, круподерку, пилораму, генератор, циркулярные пилы, на которых делали гонту для крыш и клепки для бочек.

Деревянное здание мельницы было в три этажа. С первого этажа вертикальным воротом длинными, отполированными до матового блеска цепями, на третий этаж поднимали мешки с зерном. Проехав этаж, под мешками захлопывались створки люка, и мешки оказывались на полу. Здесь зерно для помола высыпали в пирамидальный, вершиной вниз, большой короб над жерновами, а гречку или ячмень — в такой же короб круподерки.

На втором этаже царствовал мельник. Шустрый, весь в муке, он вприпрыжку бегал от круподерки к жерновам, засовывал руку в дрожащий лоток, щупал муку, подкручивал колесико жерновов, снова бежал к круподерке, переставлял рычаг на станине огромного колеса–круподерки, переключал какие–то коротенькие коромысла на колесе, брал горсть крупы, снова бежал к жерновам. Счастливые воробьи порхали по всем этажам мельницы, склевывая зерна.

Вдруг мельник дергал за веревочку, подавая сигнал колокольчиком дяде Роману, чтобы остановить весь процесс. Огромный локомотив издавал сиплый свист, и все замирало.

— Ой, что это у тебя на носу! — подбегал мельник и как будто смахивал с тебя соринку, а сам при этом пачкал мукой все лицо, весело смеялся и убегал к жерновам.

На первом этаже получали готовую продукцию — кто муку, кто крупу. Мы с мамой выгребли из деревянного короба нашу муку и повезли домой. Мука в мешках была еще теплой.

У калитки нас встретила Пальма. Я ужаснулся! Пальма держала в зубах разбухший, весь в чернильных потеках, мой дневник!