Жил себе, жил мой беззаветный друг Микошок, никуда не собирался, никуда не торопился. Все его маршруты были короче воробьиного носа: участок, который лесник оберегал, находился в двух шагах от хаты, прямо за околицей Ленкина. Ну а когда хозяйская нужда припирала, ходил в ближайший магазин в Абрамово, за пять километров. За день можно было обернуться, принести хлеба, круп, спичек, тушенки…
А тут надумал: вышел на ветхое крылечко, посмотрел на травку-муравку во дворе, на речку-невеличку Осьму, серебристой змейкой уползающую в лозняки, на яблоньку, которая состарилась вместе с ним, да и молча рухнул в эту травку-муравку, отправился к Богу в гости.
Обидно и горько. Мы так не договаривались. К тому же прошлым летом не закончили один важный для обеих сторон спор. Микошок не верил, что я пишу о нем книгу. И вообще не верил в то, что зарабатываю на хлеб журналистикой: «Брешешь, Андреич. Ты, говорят, учителек, а к газетному делу имеешь отношение, как собака к телеграфному столбу». На том и распрощались, чтобы свидеться нынче.
Я с нетерпением ждал новой встречи, так хотелось порадовать старика добрым словом. Даже исхлопотал у начальства краткосрочный отпуск. Поклал свежий, еще пахнущий типографской краской сборник новелл о Микошке и на три дня уехал к нему в Россию. Ровно на эти три дня и опоздал. Теперь мы с лесником – песчинки в мироздании: больше уже не встретимся.
Приехал в Ленкино. Присел на то же самое крылечко осиротевшей Микошковой хаты, куда выбрался дед в последний раз, посмотрел на ту же самую травку-муравку, речку-невеличку, тревожно шелестящую яблоню и еле заметную тропинку, ведущую к колодцу над безымянным ручьем. И все, что мне оставалось в данной ситуации, – предаться воспоминаниям. Сам собой пришел на ум наш последний диалог с психологическим подтекстом, так и не завершенный, потому что стояли мы тогда друг против дружки, как известные герои сказки, на узком мостике через обрыв: каждый свою правоту доказывал.
Впрочем, началось минувшим летом все самым мирным манером. Я приехал в деревню на попутке и, как всегда, увидел Микошка, занятого делом: обломком косы он драил березовое топорище. На жердочках возле пасеки мирно сидели золотистые щурки и чернозобые сорокопуты, выжидая возвращавшихся с лугов пчел – их любимого лакомства. В лопухах под жердочками валялся Федор Федорыч, делая вид, будто до пташек ему никакого дела нет. Но подрагивавший нервно хвост, настороженные уши и хищный взгляд желтых очей явно указывал на то, что у кота, напротив, есть очень даже серьезное дело к вороватым птицам. Ужин терпеливо томился у него в метре над головой. Выдержке Федора Федорыча тоже можно было позавидовать.
Сбросив рюкзак с припасами, я присел рядом с лесником и весело поздоровался. Дед искоса поглядел на меня. Занятый какой-то своей мыслью, нехотя процедил: «Здоров, коли не шутишь».
Зная его характер, быстренько сообразил походное застолье из минских харчей, выставил на пенек примирительную бутылку «Беловежской». Хозяин продолжал драить топорище, но уже, как мне показалось, не столь усердно, как пять минут назад, боковым зрением ловил торопливые движения моих рук. На губах появилось некое подобие одобрительной усмешки.
Я пошарил взором: во что бы такое набуровить столь любимого лесником напитка? Микошок разрешительно кивнул головой в сторону хаты: мол, там найдешь. Приказ был выполнен, и два «грибатых» двухсотграммовых стакана рядом с граненым штофом возвысились перед нами, как Александрийские столпы, как надежная опора в судьбе российского крестьянства.
Отложив топорище, Микошок молча распечатал «пляшку», плеснул себе ровно столько, что чарку можно было считать, как любят выражаться философы, наполовину пустой, а можно – и наполовину полной. Как семечко, бросил содержимое в беззубый рот и, не найдя из закуски того, что ему годилось для шамканья, запил прямо из горла газированным квасом.
Я вошел по самую макушку в омут недоумения:
— Ты даже радость встречи разделить со мной не желаешь, Микошок?
— Счастье, Андреич, на двоих не делится. Дай-ка еще себе капну мерзавчик?
Постепенно мой собеседник душевно воскрес, брызнул символически в стакан мне и вдруг заговорил о том, что, видимо, давно волновало:
— Все хочу попытать у тебя, мил человек, какая такая у тебя профессия?
Я опешил:
— Ты же знаешь, Микошок Иваныч, я в газету пишу.
— Ну, пишу — это недоразумение. Все пишут: кто доклады, кто справки, кто отчеты. Я, как ты уехал, тоже, только дожди пошли, сел да написал губернатору, что генералы на моем участке корабельную рощу изводят, а лес вывозят в Подмосковье, дачи строят вместе с новыми русскими. Рощица-то невелика, всего сорок гектаров. Жалко такой красоты. Не ответили мне из Смоленска.
— Надо было в Москву сигнализировать.
— Ты дурной, Андреич, как собака до года. Умным людям я уже рассказывал, теперь тебе поведаю. Думаю, дальше Ленкина не сошлют, пенсию не урежут. Раззадорился после того. Насобачил дерзновенное послание самому Путину, он ведь за русский лес, говорят, горой стоит.
Вместо привета приердовал ко мне сам начальник лесхоза. Взволнованный, как озеро в грозу. Говорит: «Знаешь ли ты, писака нахальный Балусов, что такое Россия?» – «Отечество», — отвечаю. «Ну ты, видать, Чаадаева не читал, хотя книгами балуешься не меньше, чем горилкой». — «А что он такое наплел, этот Чаадаев?» — «А то написал, что Россия – степь, а посреди степи – лихой человек с кистенем. Гляди, как бы эти новые лихие не оборудовали тебе персональную гильотину. Сперва тебе башку снесут, потом и мне за компанию».
— Компания неплохая, — согласился я. — Припугнул начальник и убрался к себе в райцентр. Через несколько дней кто-то моего Чека ухлопал. Любопытно, что выстрела я не услышал, хотя лайку лишили живота вон там, за поленницей. Что делать? Я и замолчал, как печная заслонка. Пенсийку, подошел срок, оформил. Больше в лес ни ногой. А ты говоришь: «Пишу в газету». Все мы пишем. Лучше ответь ясно и понятно: деньги ты за что получаешь?»
— За статьи и получаю.
— И обо мне людям брешешь — тоже платят?
— Нет смысла лгать-то, в конце концов, как говорят шоферы, стук наружу выйдет, Микошок. Но скрывать не буду: платят.
— И много?
— На хлеб хватает, к тебе в отпуск приехать – тоже хватает.
— На хлеб, значит, достает, а на масло – одно мечтание, — хмыкнул лесник. – Все-таки пустым делом ты промышляешь, нет у тебя настоящей профессии.
— Но раз она существует, значит, нужна людям.
— Начальству нужна, умы смущать. Помнится, один кандидат в большие депутаты расписал в нашей районке о счастье народном, которое он создаст, если ему доверят. Дешевой водки в магазины море разливанное доставил, а ветеранам, так тем по бутылке бесплатно давали и еще по банке кильки. Думал, мы – рыжие, а мы оказались коноплястые, сделали ему на выборах неправильное ударение. Я потом прочитал, что он со злости в Англию удрал.
— Ну вот, видишь, узнал правду из газеты, а говоришь, не тем промышляю…
— Ты боб с горохом не путай. Я в глаголы с тобой вступать не намерен. Один удрал, а сколько осталось. И такие, как вы, теперь их славите. Тоже мне, строишь из себя со своей филиппикой Цезаря, против Катилины ясновидца. Телевидение – это святое, там все живьем, а газеты…
— Ох, Микошок, тяжело с тобой. Зачем же тогда просил, чтобы я «писанину» о тебе привез? Интересуешься, каким я тебя вижу?
— Напугал волк кобылу, прямо беда, хавайся в бульбу. Знаю я, каким ты меня видишь. Ты когда на следующий год возвернешься, подготовься. А то весь какой-то предсказуемый, как настольный календарь…
В конце спора и прозвучали слова про учителя, собаку и телеграфный столб.
Нынче я приготовился, даже весомый аргумент припас в виде книги. Да беда: поспорить, душу отвести не с кем. Не дождался меня Микошок. Досадно. Мы так не договаривались.
