Корреспондент «БН» листала семейный альбом народного поэта Беларуси вместе с его сыном — Максимом СКУРКО.
«Белорусский Хемингуэй», или Друг и писательский круг
Вот в альбоме Максим Танк с Быковым, с Панченко, с Мележем, с Ширмой. На очередной странице — с Кулешовым, с Лыньковым, со всей организацией писателей.
Много фотографий на Нарочи, где у Максима Танка была дача. Туда к писателям приезжал и Якуб Колас.
— Лыньков, Кулешов и отец построили дачи рядышком. Они дружили. Я в детстве с Михасем Тихоновичем Лыньковым рыбу ловил. И не он меня брал на рыбалку, а я его. Потому что он был в годах. Жена не отпускала его одного на озеро. Да и на лодку надо было мотор поставить, а у Лынькова уже силы не те.
На очередном снимке — Лыньков в гараже с моторами, рядом — Максим Танк…
— Михаил Тихонович очень любил моторы, у него их было штук пятнадцать! Даже когда в Америку ездил, там один купил. Отправил мотор с багажом. Сам вернулся, а покупка не прибыла. Просто багаж Лынькова «добирался» через Японию. И только через год мотор приехал в Беларусь…
У Михаила Тихоновича было множество снастей, а еще карта Нарочи, где все глубины указаны. Я его называл «белорусский Хемингуэй».
Мелкая рыба Лынькова не интересовала. Он охотился на 15—16-килограммовых щук. И главное было не только поймать, но и вытянуть такую большую рыбу. Если она у меня сорвется, то лучше прыгнуть и утонуть! Михаил Тихонович начинал ругаться.
И он придумал вот что. Попадется рыбина, Лыньков мотор включит на всю мощь, и лодка идет с дикой скоростью — щука как на подводных крыльях летит! Он погоняет ее по озеру, потом причалит к берегу. А рыба уже очумевшая, наглотавшаяся воздуха, начинает коленца выкидывать... И Лыньков записывал: такого-то числа поймал такую-то рыбу, она весит столько-то килограммов. Потом еще фотографировался с уловом. Иногда попадались щуки, которые уже мохом поросли! Причем было видно, что раньше срывалась, потому что губы порваны. Помню, у одной даже тройник торчал…
С Лыньковым мы делили улов пополам. А моя мать очень хорошо готовила рыбу. Особенно фаршированную.
Кстати, Лыньков много курил. Он из Штатов привозил блоки крутых сигарет, в его кладовке их было до потолка. Михаил Тихонович шел купаться на озеро, так пока волна не затушит сигарету, он ее не выплюнет. А отец и не пил, и не курил. И когда приходил к врачам с какими-то проблемами по здоровью, те спрашивали: «Вы курите, Евгений Иванович?» — «Нет». — «А может, пьете?» — «Нет». — «Тогда не знаем, что с вами».
— Максим Евгеньевич, а каким вам запомнился Аркадий Кулешов?
— Кулешов был более замкнутый человек. Притом Лыньков, Кулешов и отец работали по-разному. Отец где ни присядет с блокнотом и ручкой, там и пишет. Дети подойдут, он с ними поиграет, потом опять работает. А Лыньков только ночью писал. А у Кулешова должна была вокруг стоять полная тишина.
У отца лучшим другом был Пимен Панченко. Они дружили еще с Великой Отечественной, когда военными корреспондентами выезжали на фронт, спали под одной шинелью. А я с детства дружил с сыном Пестрака — Толиком. Но он уже умер. Кстати, тоже был химиком. Дружил и со всеми детьми Кулешова — Вовкой, Сашкой, Валентиной...
«Да будет свет!» — сказал Андрей Макаенок
— Как-то один из руководителей Минской области решил, что писателей надо выгнать с Нарочи, они там мешают. Точнее — их дачи, а ведь они были негосударственные. Писатели их строили сами и нанимали местных людей. Причем это были не грандиозные постройки, а простые бревенчатые домики — летники.
Так вот, писателям то свет отключат, то воды нет. Особенно по весне были всякие неудобства. Родители — люди скромные, что делать, не знают.
— Помню такой эпизод. Пришли к нам в гости Макаенок, Кулешов, Шамякин, Лыньков и другие писатели. Мать накрыла на стол. И во время застолья стала рассказывать, какие номера откалывают власти. Отец даже махнул рукой: «Да перестань ты про эти глупости говорить». А Макаенок, послушав да еще немного выпив, говорит: «Любовь Андреевна, завтра будет на даче свет!»
И что он делает? После гостей возвращается к себе, а жил он в доме ЦК, и выключает тумблер на счетчике Полякова, первого секретаря Минского обкома. И уходит домой. Милиция приезжает, туда-сюда, нашли неполадку, включили электричество. Решили: мол, хулиганство. Через пять минут Андрей Макаенок выходит и опять выключает свет. Опять беготня. А на третий раз Андрей Егорович вышел и сознался: «Это сделал я!» Ему: «Что ты, Андрей, глупостями занимаешься? Что за шутки?» — «Какими глупостями? А вы знаете, что три народных писателя — Танк, Кулешов и Лыньков — пишут свои произведения при лучинах?» На следующий день на дачах горел свет. И Петр Машеров также приказал: срочно всем троим провести телефоны! Чтобы не искать писателей по всей Беларуси, если необходимо с ними связаться. И через три дня телефоны установили.
Фуршет для Машерова
— Петр Миронович Машеров приезжал к нам на дачу на Нарочь. И в курортном поселке был. Помню, накануне его посещения местные активно готовились, ресторан строили, асфальт положили, полили улицу водой. А около бордюрчиков собрались лужи. Так созвали школьников, и те тряпками собирали воду и выжимали на газоны. Машеров идет к ресторану, берется за дверную ручку, и та у него в руках остается. В ресторане стол накрыт, от еды ломится, а Петр Миронович только стаканчик боржоми выпил и поехал дальше…
С Хрущевым в Нью-Йорк
— Еще очень хорошим другом отца был Янка Брыль. Они даже вместе ездили в круиз по Европе. Вообще, отец много бывал за границей. Был и в 1973 году с советской делегацией в Чили, когда убили Сальвадора Альенде. Последний еще приглашал их посмотреть остров Пасхи. Отец говорил, что в Чили было как в Советском Союзе: кругом лозунги, портреты Ленина. Отец в Польше, Франции часто бывал. Он в совершенстве знал польский язык, даже на нем писал некоторые стихи. Был членом общества польско-советской дружбы, награжден польским Золотым крестом. С руководителями Польши дружил. Болеслав Берут, глава страны, подарил ему спиннинг.
Максим Танк ездил не только по заграницам. Встречался с жителями Беларуси, выступал на творческих вечерах в деревнях, спускался в солигорскую шахту...
Он представлял БССР в Организации Объединенных Наций, четыре года по три месяца работал в Нью-Йорке.
— Накануне юбилейной сессии ООН Хрущев собрал всех представителей соцстран в Балтийске. Город убирают, но не знают, кто приедет. А отец пошел в парикмахерскую. «Видите, что в городе делается? — спрашивает парикмахер. — Это же Никита Сергеевич приезжает». Отец удивился: он не знал, что прибудет Хрущев, а парикмахер в курсе! Возвращается в гостиницу и говорит коллегам: «Никита Сергеевич скоро приедет». — «А откуда ты знаешь?» — «Сходите в парикмахерскую и все узнаете» (смеется). И действительно, приехал Хрущев, делегация села на корабль «Балтика».
Максим Скурко показывает снимок, где Максим Танк рядом с Хрущевым и Мазуровым.
— Корабль сопровождали крейсеры до берегов Великобритании, отсалютовали и ушли. А «Балтика» через Атлантику пошла дальше, в Нью-Йорк. И вдруг из-под судна появляются атомные подводные лодки. Хрущев посылает телеграмму американскому президенту: мол, смотри, не шути, а то Америку сотрем с лица земли. Тот в ответ: это эскорт. Подплыли к Нью-Йорку, появился вертолет. Спустили на «Балтику» на веревке бутылку виски. Хрущев посмотрел, позвал моряка и сказал: «Привяжи им бутылку «Столичной»…
А возвращались из США на корабле «Королева Элизабет». Отец удивлялся и восхищался: такой огромный корабль! У него водоизмещение 82 тысячи тонн. А у «Балтики» только 7 тысяч… На «Королеве Элизабет» где-то 12 этажей, можно было купить все: от иголки до авто. Там же не только магазины, но и бассейны, теннисные корты. И можно было заказать на обед блюдо любой страны. Отец и его коллеги попросили подать картофель в мундирах. А потом им принесли мороженое — громадную птицу, что-то вроде утки или фазана. Ее полили ромом и подожгли. Птица плавилась на глазах…
Максим Танк сам снимал Нью-Йорк фотоаппаратом «Киев». А его сын печатал фотокарточки. Их тоже осталось немало для потомков.
— В Нью-Йорке отец только один раз показал документы, входя в здание ООН, после этого их ни разу не проверяли. Только здоровались. А в гостинице возле его номера всегда стоял полицейский. Громадный негр, метра два ростом. Когда отец выходил из номера, тот говорил: «Гуд монинг, сэр». А в один прекрасный день удивил, сказал: «Здравствуйте». Оказывается, сообщили, что Юрий Гагарин полетел в космос. И американец, поздоровавшись по-русски, таким образом проявил уважение к нашей стране.
Вы не Пушкин, не Есенин…
— Отец очень любил Маяковского, знал все его произведения наизусть. Мама еще в 1936 году подарила ему сборник стихов этого поэта. На стихи у отца память была хорошая. И он очень любил читать нам громко произведения, которые ему нравились. Обожал Гоголя, особенно как тот писал о природе. И Шевченко ему нравился. Отец часто, да еще с еврейским акцентом, декламировал «Одесские рассказы» Бабеля. У него так потешно получалось! Мы смеялись, и ему это было по душе. А когда стихотворение напишет, первым критиком всегда становилась жена…
Были ли в роду Максима Танка писатели, поэты? Бабушки, дедушки с творческим даром?
— Об этом не знаю. Я пробовал в детстве писать, но это было такое «глупства»! Получалось, что под кого-то пишешь. У меня многие друзья по институту и по работе писали стихи. И мне приносили тетрадки: «Покажи отцу. Что он скажет?» Отец очень внимательно читал и делал пометки на полях. Они в основном были такие: Пушкин, Лермонтов, Есенин… А у одного моего знакомого физика стих был просто сказка! Я привел его к отцу: «Поговорите!» И отец растолковал ему: «Понимаешь, это подражательство. Ничем от Твардовского не отличаешься». Потом, когда Белла Ахмадулина написала «Ромео и Джульетту», тот физик пришел к отцу и говорит: «Евгений Иванович, как Ахмадулина может сравниться с Шекспиром?» Отец объяснил: «Стихотворение Беллы Ахмадулиной мне понравилось. Особенно две строчки. До нее еще в мире никто так не сказал! Вот только за эти строчки можно публиковать».
И Максим Скурко очень любит стихи. И в книгах и журналах сначала читает их, а потом все остальное.
— В последние годы жизни отец перешел на белый стих. Вообще, у него поэзия такой силы! О белорусском языке никто так не писал! Отец был патриотом. Его же приглашали стать атташе по культуре от Беларуси в Польше. Он не согласился. Приглашали работать в ЮНЕСКО в Париже. Он отказался…
Дефект зрения
У Максима Танка, оказывается, был дефект зрения, он путал коричнево-зеленые оттенки.
— Как определили, что у отца дальтонизм? Он из Нью-Йорка присылает письмо. Пишет: мол, Любаша, я тебе купил кофточку, Максиму — такой-то свитерок, Ире и Вере — такую-то одежку. И цвета называет. Приезжает домой, а одежды такого цвета среди покупок нет. И когда мы на водительские права сдавали, врач сказал отцу, что у него дефект зрения. И у меня тоже.
Юмор, карты и авто
Максим Танк был тот еще юморист! Сын в него пошел.
— Где отец, легко было узнать, потому что в его компании всегда был слышен смех. Он хорошо рассказывал анекдоты. А хобби у него было — игра в карты.
О характере народного поэта красноречиво говорит такой факт. Максим Танк мог пользоваться государственной машиной, когда был Председателем Верховного Совета БССР. Но автомобиль вызвал только раза два.
— И то отец все повторял: «Неудобно, неудобно...» А когда приходила машина Союза писателей, то он выходил на улицу намного раньше, чем она приезжала. Чтобы его ни в коем случае не ждали! Водитель даже ворчал: «Евгений Иванович, я сразу выехал, что вы тут ходите». — «Ну, мне ж надо походить, подышать воздухом». Мама иногда просила: «Надо машину, а то с базара тяжело сумки тащить». — «Лучше я тебе такси закажу».
А на дачу ездили на личной машине. Отец умел водить, но у него не клеилось. За рулем он нервничал. Поэтому в основном водил я. Но зато отец хвастался, что в его водительском талоне нет ни одной дырки!
Гостеприимство и Громыко
А еще Максим Танк очень переживал за людей. Если в семье кто-то заболел или у знакомых что-то случилось, так он все время нервничал, места себе не находил.
К известному человеку ходили просители. Особенно много их было из родного Мядельского района. Обращались с разными мольбами: у кого дом сгорел, нужна помощь, кого-то посадили в тюрьму, нужна защита.
— Явится в дом гость, особенно из деревни, первым делом отец звал маму: «Собери на стол. А то никакого разговора не будет. Человек с дороги, не ел, переживает. Покушаем, тогда будем о деле говорить». И отец спас многих. Даже от смертной казни. Когда возникло «тюремное дело», отец обращался к Андрею Громыко. Судя по переписке, они дружили. Громыко даже поздравлял маму с днем рождения телеграммами. И по содержанию текста чувствуется, что писала их не секретарша, а лично Андрей Андреевич...
— Спасибо за беседу, Максим Евгеньевич!
Вера ГНИЛОЗУБ, «БН»
Фото из личного архива Максима СКУРКО
(Окончание. Начало в номере за 27 апреля.)
