В литературе, как и в армии, можно стать героем и в звании рядовогоЧем хороши минские международные книжные выставки–ярмарки, так это своей международностью.
Увы, сегодняшнее литературное пространство напоминает отдельные островки. На одном из них перебрасываешься с коллегами упреками в провинциализме и беззубости в смысле критического настроя, а на другом, за тысячи километров, кто–то тоже знает, что «даже о группе авторов можно написать так, как будто это выводок одинаково бесцветных и безвкусных шампиньонов», и пытается понять «тайные истоки литературных извращений».
И вот встречаешь автора процитированных фраз в Минске, на книжной выставке–ярмарке, и даже можешь с ним пообщаться и поспорить.
Спорить с известным израильским политологом, журналистом, литературным критиком Яковом Шаусом пришлось вначале о титуле «господин», которым я на всякий случай (а кто их, международных знаменитостей, знает) предварила обращение. Яков Шаус объяснил, что поскольку научным происхождением из Вильнюсского университета имени Капсукаса, где изучал русский язык и литературу, то можно без галантерейности. Ну пожалуйста... (А ведь он еще и Дину Рубину не любит!)
Зато касательно пункта, что в Израиле не слишком много знают о белорусской литературе и, наоборот, в Беларуси — об израильской, разногласий не возникло. Кроме того, есть в израильской литературе аспект, который актуален и для нашего культурного пространства. Наличие произведений на разных языках. Как сосуществуют литература на русском и на иврите?
— Никак. Разные языки, разная ментальность. Раньше не было такой проблемы. Писатель приезжал в Израиль и понимал, что, если он хочет быть писателем, он должен писать на иврите. Но начиная с 70–х годов вдруг в Израиле появилась автономия русскоязычной литературы. Дело не в том, что эти писатели были недостаточными патриотами. Просто у их предшественников выхода не было: ведь писатель существует для того, чтобы его читали, а читали — на иврите. А тут появилась русскоязычная община. Это явление укрепилось в 90–е годы, когда после развала Советского Союза в Израиль прибыл миллион человек, говоривших по–русски. И читатели, и писатели — в комплексе. Есть в Израиле русскоязычный союз писателей как отделение израильского. Там сотни людей, которые по советской привычке решили, что нужно иметь членский билет со штампом и платить взносы. Хотя израильский союз писателей не дает путевок в дома творчества... Впрочем, член союза писателей получает деньги на издание первой книги в Израиле. Многие пишут, не вступая ни в какие союзы. В Израиле в каждом крупном городе — а крупным городом считается тот, где население около ста тысяч, — выпускается литературный альманах. Сотни людей участвуют в русскоязычных литературных конкурсах...
— То есть русскоязычная литература в Израиле имеет перспективы?
— Конечно, нет. Я был лет пять подряд судьей на всеизраильском конкурсе молодых русскоязычных авторов. И знаю, что дети этих авторов уже не будут писать по–русски. Хотя среди писателей есть люди известные. Каждый год в России в списке претендентов на премию «Букер» фигурирует несколько живущих в Израиле авторов. Мой друг, недавно умерший Саша Гольдштейн, получил за книгу «Расставание с Нарциссом» одновременно и «Букера», и «Антибукера». Но из авторов русскоязычной литературы израильтяне почти никого не знают. Правда, дважды издавался в переводе на иврит сборник лучшего из напечатанного в журнале «Зеркало», с которым я сотрудничаю. Знают Михаила Гробмана, который был одним из лидеров художественного андеграунда в 60–е годы прошлого века в Советском Союзе. Его книга «Левиафан» вышла в Москве и стала бестселлером. С другой стороны, в Израиле очень большой интерес к русской литературе вообще, но эта литература — это все–таки не русскоязычные земляки. Еще в начале ХХ века на иврит были переведены и Пушкин, и Лермонтов, и Толстой, и Достоевский... Даже басни Крылова. Русское влияние очень чувствуется в израильской литературе. В психологизме, манере письма, углубленном копании в себе. Например, в прозе Амоса Оза. И сегодня этот интерес не пропал. Переводят все — и Сорокина, и Пелевина... Недавно Ильфа и Петрова перевели — говорят, блестяще.
— А о белорусской литературе что все–таки известно?
— В свое время мне очень понравился Максим Богданович. Интересная фигура, созвучная русскому модернизму начала века. Как вся советская интеллигенция, я очень любил прозу Василя Быкова. Мне очень приятно, что наш посол в Беларуси его сейчас переводит. Для израильтян тема Второй мировой войны вообще очень актуальна. Когда мой сын учился на офицерских курсах, им дали список художественной литературы для изучения. В иврите нет гласных, и иногда сложно прочитать иностранное слово. Сын меня и спрашивает, что за книга такая в списке — «влклм». Я «отгадал»: «Волоколамское...» Ну кто сегодня в России читает «Волоколамское шоссе» Александра Бека? А в Израиле считается, что это обязательная для воспитания будущих офицеров книга.
— В одной из своих рецензий вы писали о «провинциальном авангарде»...
— Авангард — это прежде всего новая энергетика. Малевич... Филонов... Они жили эпохой. Им не перед кем было оригинальничать. Они были нищие. Авангардисты не могли писать гладкие картинки и сладенькие стишки. Просто чувствовали, что новое время должно говорить на новом языке. Обыватель говорил, что Маяковский пишет «лесенкой», потому что за это больше платят. А Маяковскому было важно выделить каждое слово графически. Он бы и бесплатно это делал, и доплачивал бы. А что имели от своего авангардизма «шестидесятники»? Они были выброшены на обочину, за ними следил КГБ, они считались опасными, потому что были не такими, как все. То есть они это делали для себя, а не чтобы оригинальничать. «Черный квадрат» Малевича — это не картина. Это манифест. А неумная молодежь думает, что если нарисуешь какие–то квадратики и кубики, то ты современный художник. А что ты хотел этим сказать? Кандинский написал объемную сложную книгу, в которой объясняет смысл своих абстракций. Провинциальный авангардизм — это когда сказать нечего, а хочется быть современным.
— То есть авангард возможен и сегодня? Он не дошел до своего абсурда, не выродился в попсовое искусство?
— Думаю, что сегодня в русской литературе нет авангарда. Не вижу и нового реализма. Когда Сорокин готов был голодать, готов к тому, что его в любой момент могут арестовать за издевательства над соцреализмом, это был интересный писатель. А что такое Сорокин в 90–е годы? Объект его ненависти исчез. «День опричника» — попытка сделать антиутопию. Но она не страшная. Читал Оруэлла — было страшно, читал Замятина — страшно. А у Сорокина — стеб... Коммерческая вещь. Причем Сорокин пишет со страшной скоростью. С 90–х годов он, по–моему, написал в несколько раз больше, чем до этого. Очевидны пиаровские акции — со сжиганием его книг некими молодчиками... И за что? «За эротику»! Мамлеева сегодня неинтересно читать. Саша Соколов — тот сразу сломался. Он не знает, о чем сегодня писать. Нет личностей, которые бы имели большое значение, таких как Венечка Ерофеев. Пелевин безумно интересный писатель, с виртуозной техникой. Но сегодня и у него нет идей, нет того, что всегда было у больших русских писателей: попытки разобраться в человеке, понять, что он испытывает, вписываясь в новую действительность. Достоевский в свое время показал, что человеческая душа — арена борьбы между дьяволом и Богом. Писатели 70–х годов тоже показывали новое в человеке. Сегодня не исследуют человека, а пользуются формальными приемами. Авангардист в роли нового классика — это уже вырождение. Когда–то люди шли на концерты «Машины времени», как на баррикады, чтобы услышать какие–то смелые слова. Обласканный, поглаженный по головке, коммерчески успешный авангардист — это не авангардист.
— Выходит, писатель должен каждый раз изобретать новый язык?
— Необязательно. В литературе, как и в армии, можно стать героем и в звании рядового.
— А кто в таком случае назначает генералов? Критик?
— Это, видимо, Божий промысел. Комплекс обстоятельств, в том числе влияние критики... Хотя она часто ошибается. Белинский, по-моему, ничего не понимал в литературе. Любил Пушкина, пока тот был романтиком. Но не понял ни «Маленьких трагедий», ни гениальных сказок. Про Толстого и Достоевского сразу было видно, что они гении. Но иногда только с расстояния лет понятно, что человек значил для своего времени. Плохо, когда критик всю жизнь придерживается одних эстетических критериев — и слышишь стариковское брюзжание: «Вот в наше время...» Для критика очень важно чувство градации. Какую бы книгу сегодня ни взял читатель, у нее будет аннотация, какая это книга гениальная, какой резонанс она получила в Европе, Америке и т.д. Есть много поэтов — иронистов, юмористов... Например, Иртеньев. Он очень остроумный. Маяковский тоже был остроумный... Но между ними огромная разница. Иртеньев — юморист, как и Губерман... «Я другой такой страны не знаю, где так вольно, смирно и кругом»... Это гениальное остроумие. Но это не лирика. Это эстрадная поэзия. Так же, как то, что пишет Дина Рубина, просто беллетристика, которую приятно читать. В ней нет глубины. Если кого–то приятно читать, это еще не значит, что это гениальный писатель.
— Но в постмодернистском пространстве считается, что изобрести новое невозможно — только цитировать... Бросаются словами Ролана Барта о том, что сегодня стыдно сказать девушке просто «люблю», потому что до этого уже много раз это говорилось...
— Барта надо еще понять. Когда модным стал Бахтин, все цитировали его слова «карнавал», «карнавальность», не понимая, что это значит. Между тем у Бахтина это всего лишь один из терминов объемной научной работы. В поэзии я ценю простоту. Оригинальность может быть и в предельной простоте. Ведь сегодня очень легко писать стихи. Все умеют. Много поэзии под русский акмеизм, «под Бродского»... Я в одной своей статье взял стихи трех поэтов и просто переставил подписи... И оказалось — не отличишь. А вот Василь Быков писал о войне совсем не так, как другие. Казалось бы, почему? Он же пишет простыми словами. Предельно простыми. У него язык «голый». Потому, что писателю есть о чем сказать! Ему не надо приукрашивать фразу. «Альпийская баллада» по страстям — это Шекспир. Те, кто писал о войне, описывали окопную правду. А Быков в «Сотникове» находит другие проблемы, поднимает другой пласт. Проблема героя и предателя у него — на уровне Христа и Иуды. И то, что сделал наш посол, переведя Быкова, — это замечательный прецедент. Я слежу за книжными магазинами, но книг белорусских литераторов у нас не видел. Надеюсь, что ситуация изменится.
Фото Александра РУЖЕЧКА, "СБ".
