Художник и модель — вечная песня. Ей тысячи лет. А картин, скульптур, рисунков — не сосчитать.
Я узнал Ядю мгновенно. Шел по шумной улице. Взглянул и узнал. Хоть она и одета, и платок на голове пестрый. Рисовать — не фотографировать. Немолодая женщина стояла скульптурно, профессионально: опиралась на левую ногу, правая чуть отодвинута в сторону, корпус и голова развернуты. Обычная поза для обнаженной натурщицы.
Меня еще на свете не было, а Ядя сидела, лежала, стояла на сером дощатом подиуме, на фоне разноцветных драпировок. С гипсовой амфорой у ног, с желтоватым черепом быка, рядом с букетами искусственных цветов... Ее молодое обнаженное тело светилось. Ее писали, рисовали. На нее смотрели, то сощурившись, как на яркий свет, то вглядываясь распахнутыми глазами. Ее жизнь проходила под этими постоянными пытливыми и восхищенными взглядами молодых художников и скульпторов. Но Ядя почти всегда была молчалива и сосредоточенна...
Не знаю, есть ли среди белорусских художников, скульпторов, графиков и монументалистов, которые учились в последние лет пятьдесят, хоть один, который бы не рисовал Ядю. Наверное, нет. И мне посчастливилось рисовать ее и писать раз пять. И мои преподаватели, институтские доценты и профессора, когда были студентами, тоже рисовали, писали, лепили из глины и пластилина эту женщину. Кажется, в 1957–м она пришла в институт немного подзаработать. Думала, как многие, что временно, а осталась на всю жизнь. Сделалась профессиональной натурщицей. Не была она красавицей в сегодняшнем понимании этого слова. Да и раньше красавицей ее никто не считал. Обычная женщина.
Я рисовал Ядю в художественном училище, потом несколько раз, но по целому месяцу, каждый день, в институте. Целлюлит, варикоз, волосы редкие, седые, спина немного согнулась, лицо в морщинках, голубые жилки выглядывают через белую незагорелую кожу, но я на это мало обращал внимания. Деформированное временем и жизнью тело становится выразительным, такое рисовать даже легче.
Лет семь назад... Да, в новом тысячелетии встретил ее на автобусной остановке на улице Сурганова, рядом с академией искусств, рядом с Домом печати, рядом с входом в общежитие. Ядя ела желтое яблоко. Медленно, с наслаждением, но и осторожно, как старики. Вокруг двигались люди, а она стояла с желтым яблоком в руке. Стояла на остановке, как скульптура.
Она могла посмотреть на рисунок или полотно, написанное студентом любого курса, и безошибочно, как заведующий кафедрой, вынести вердикт: «Тебе поставят «тройку», а тебе — «четверку»... А этот рисунок в фонд заберут. А тебе стипендию не дадут, слышишь?» И на приемных экзаменах она говорила молодым художникам, кто и что получит. По ее взгляду можно было догадаться, станет абитуриент студентом или нет. Натурщица Ядя никогда не ошибалась. Была надежная и спокойная. На занятия не опаздывала, могла даже задержаться, если очень просили.
Кто–то из художников, преподающих в академии, рассказал, что она отказалась позировать в одежде. Обиделась и ушла из академии, а пойти работать в училище или художественную школу гордость не позволила. Я поверил. Есть в подобном поведении какая–то чисто женская ранимость, уязвимость, нежелание смириться с возрастом, с отсутствием восхищенных взглядов и всего такого прочего, почти непередаваемого словами, но осязаемого...
Ядя ела яблоко и смотрела на меня. В лицо. Так, как на законченный рисунок. Тем же проницательным взглядом серых глаз. Возможно, она пыталась вспомнить мое имя, фамилию... Она смотрела так, как тогда — в 80–е годы прошлого века.
Я мог спросить у нее про отметку за свою прожитую жизнь... Мог, но зачем?
Длинный зеленый автобус увез старую седую женщину, которая знала мое прошлое и мое будущее. Художник и модель — вечная песня. Ей тысячи лет.
